В густом ельнике-соснячке, в дремучем яге, где повыше и посуше, на четырех пнях, оставшихся от специально спиленных толстых сосен, стоит сруб. Окон и дверей в нем нет, вход через подпол. Пни похожи на курьи ножки из-за выросших из земли и расходящихся в разные стороны от пней сосновых корней. Пни-опоры высокие, чтобы мыши не беспокоили, чтоб паводок не достал, и при любых снегах можно было бы легко пробраться в дом. Под полом от земли к люку идёт небольшая лесенка из бревен. На ночь люк, закрывается крышкой: для безопасности в лесу лучше не придумаешь.
Здесь, в избушке, живёт ведьма. Таких как она выселяют из деревни из-за суеверного страха перед тем, кто ведает в колдовстве и умеет травой излечить (а, значит, и заморить при необходимости). Её обходят стороной, если дела нет никакого. Но если нужда пришла, то к кому же и обратиться, как не к ведьме?
Внутри висят на крапивных веревках разные связки травок - сушатся. В мешочках, в туесках, в ящичках лежат снадобья: коренья, жуки, кожа и внутренние органы различных гадов земных и речных, летающих и ползающих, бегающих и прыгающих, каркающих и квакающих.
Печь сложена из больших камней, промазана глиной, фундаментом стоит на земле, входит в дом через пол, а труба выходит через одну из стен. Крышу труба не проходит, крыша двускатная, с коньком по центру, покрыта какими-то кожами, придавленными толстыми сосновыми палками.
Лавка сделана из расщепленного вдоль бревна на ножках, расщепом кверху, стол из досок. Под самым коньком расположены два оконца, узких как бойницы, высотой в одно бревно. Их и окнами-то не назовёшь. Они затянуты плёнкой из бычьих кишок, сквозь них пробивается тусклый свет.
Беззубая старуха мозолистыми пальцами перебирает травки, нюхает их, сортирует, раскладывает по различным кучкам, ссыпает в тряпицу, перевязывает бечевками.
В избушке стоит затхлый запах прелых досок, плесени, трав, ношеной одежды и много чего ещё. Баба-Яга поёт весёлую песню.
Песня Бабы Яги
Иные готовят варенья,
Солят огурцы и грибы,
А я запасаю коренья,
Для хитрой своей ворожбы.
Мне сладкой не надо черники,
Малина меня не манит,
А эти крысиные лики,
Они для меня как магнит!
И носится, как заводная,
Моя костяная нога,
На свете такая одна я,
Поскольку я Баба-Яга!
Я плюну, потру и подую,
И что-то тихонько шепну,
Кого захочу - заколдую,
Кого-то к любимой верну.
Промашки не знала ни разу,
Волшебные знаю слова.
Есть травки от порчи и сглаза,
А есть и для порчи трава.
Нет, я не готовлю ватрушки,
Из теста и из творога,
Ведь я - не простая старушка,
Поскольку я Баба-Яга!
Вдруг под самым потолком начинает мерцать оранжевый огонёк, и одновременно раздается мерное попискивание.
Старуха с недовольным видом откладывает в сторону травки и берёт в руки блестящую розовую коробочку с кнопками и цветным экраном, нажимает кнопки и видит на экране подъезжающего к лесу 'богатыря' - пожилого мужчину на автомобиле 'Вольво' с бритоголовым шофером в тёмных очках.
- Принесла нелёгкая! - досадливо говорит она.
Она не любит богатырей. Да и они её не жалуют.
Припрутся на ночлег и давай ругаться: 'Ах ты, старая карга! Ты бы меня напоила, накормила, баньку истопила, в постель уложила, а потом и расспрашивала!'
Где это видано? Вместо того чтобы с собой тортик привезти и бутылочку винца красненького, конфеток с ликёром, или вот ещё бывают фрукты в шоколаде, газетку или журнальчик какой из города. А то бы неплохо и платок цветной, бондана называется.
'Баньку ему истопить! - ворчит старуха, - А она есть - банька-то? Кто б её построил? Мыться приходится в реке, который год, а зимой из ковша над корытом. А если даже и была бы баня, то воду натаскать и дров наготовить - это ж мужская работа! Всем подавай услуги по пяти звёздам? Прошу уже который век баню построить! Ещё при Петре обещали. А и была бы баня - сказал бы богатырь: 'Бабуся, давай-тка я воды натаскаю, дров напилю-наколю, да баньку истопим. А ты пока, если у тебя наливочка есть какая - доставай-то её-то. А нет, так вот на, я тебя и сам угостить могу. Баньку-то истопим, вымоюсь я, да и ты потом. А там за наливочкой после баньки я тебе и расскажу о своем горюшке. Идёт?' Такому богатырю как не помочь?' - старуха развеселилась. Она вдруг вспомнила, что богатырь - мужчина, и впервые, может быть, за последние четыреста лет ощутила себя женщиной.
В стенку постучали. Ведьма внимательно посмотрела на свою коробочку с экранчиком, разглядывая лицо посетителя - пожилого, но крепкого ещё мужчины. Так выглядели партаппаратчики во время оно.
- Хто там? - спросила она нарочито скрипучим голосом.
- Это я, Яга Онуфриевна! Я свой! - ответил мужчина. - От Никодима Фомича я. Выдь-ка на минутку.
- А чего надо твоему Никадилу? Так говори, через стену. Мне выходить нельзя нынче, я больная, в лёжку лежу - и старуха, встав на одну ногу, сделала балетный жест ногой, после чего совершила три оборота на одном носке.
- Молодильных яблочков, - отвечал через стенку гонец. - Они у тебя правда есть? Много? Ему надо пять штук. Ну, и мне, если можно, тоже пяток. За ценой не постоим.
- Вот мне тут баньку обещали намедни. От Петра Алексеевича приходил Александро Данилыч. А и не построил. Так мне бы построить её.
- Построим, бабуля, только ты яблочек, уж, пожалуйста, побыстрее, а?
- Вот когда баньку построите, тогда и яблочки будут. - Старуха кинула взгляд на лукошко, в котором лежали пятнадцать штук яблок, - Только десяти нетути, восемь будет.
- Восемь? Ладно, пусть восемь. Одно хотя бы сейчас не дашь ли на пробу?
- Нету их у меня сейчас. Будут опосля. На метле слетаю. После баньки.
- Будет банька, бабуля. В три дня построим. Только уж не обмани.
- Ты про меня от кого узнал, касатик? От Никешки-Лешего? Или от Васьки-Водяного?
- От Юлии Нептуновны.
- А, конечно, Юлька-Болтулька! Кто ж ещё-то про меня выболтал бы? Ну, так она должна была бы тебе сказать, что я никого никогда не обманываю.
- Конечно, конечно, бабушка.
- Ну, так вы уже ж начинайте строить баньку, касатик. Там, где рябинка стоит, на полянке. Чертежи у меня давно нарисованы, я тебе сейчас в люк их скину. Там закладочка в книге имеется. - Старуха переломила гороховый стручок, и из него выпала маленькая книжица, которая мгновенно выросла до книги обычных размеров под названием 'Русская баня' - изрядно потрепанная и с закладкой на сороковой странице, - Держи, касатик! - и книжка сама полетела под приоткрывшуюся для этого крышку подпола.
- Не беспокойтесь, Яга Онуфриевна, всё построим по проекту.
- Олоферновна я.
- Да-да, конечно, простите, - и посетитель удалился.
Старуха вновь посмотрела на корзинку с яблоками. 'Не испортились ли за триста лет?' - спросила она сама себя. 'Надо попробовать, что ли? Протестировать, как они нынче говорят?' И она, выбрав самое зелёное яблоко, решительно стала его поедать. Сперва лизнула, а потом стала грызть. Яблоко хрустело как будто было только что с дерева. Брызги сока попадали на ветхую одежду старухи. Впрочем, это была уже не старуха. Она молодела на глазах. Через минуту на лавке сидела молодая ядреная деваха в модном обтягивающем высокий бюст платье алого кислотного цвета, на высоких стройных ногах были одеты серебристые босоножки. Глубоки разрез платья обнажал правую ногу чуть ли не до пояса, показывая при слишком широком шаге легкие розовые трусики-стринги.
- Пойти что ли в город - развеяться? - сказала Яга сама себе. - Пойду, пожалуй, - она взяла в руки старое помело и обтёрла об него с рук сок молодильного яблока. Помело превратилось в новенький веник с лёгкой бамбуковой ручкой, который завис посреди комнаты, подчиняясь каким-то неведомым силам.
- Свозишь меня, старичок? - спросила Яга веник и легко уселась на него дамским манером, свесив ноги на одну сторону. - Поехали! - и она звучно свистнула, засунув два пальца в рот, в котором сверкали два ряда жемчужно-белых зубов.
Слышится песня.
Песня молодой Бабы Яги
Начхать на коренья и травки,
Плевать на мою ворожбу,
Не вечно ж сидеть мне на лавке,
Не век сторожить же избу!
Ещё я совсем не старуха,
И свой обновила прикид,
Начнется теперь веселуха,
Ведь кровь молодая кипит!
Себя позабавить сумею,
Мне каждая ночь дорога!
Эй, правнуки дядьки Кощея,
Зовёт вас на праздник Яга!
Вернусь я, должно быть, не скоро,
В родное глухое село,
Лечу я, конечно же, в город,
Где ночью тепло и светло,
Где много мужчин в ресторанах,
Где запах шикарных сигар,
И где за путан полупьяных
Достойный дают гонорар.
Я стану элитной путаной,
Шикарна, гибка и нага,
Не каждому я по карману:
Я - бывшая Баба-Яга!
КОТ
Толстый сытый котище лежал на прогретом жарким солнцем каменном выступе старого здания и лениво сквозь прищуренные щелки-глазки наблюдал, как барахтаются в пыли взъерошенные воробьи. 'Ну-ну, - как бы думал он, - порезвитесь, пока у меня сытно в животе и лениво в лапах. Вечерком ваш брат будет у меня на коготке!'
Воробьи привыкли к неподвижному коту и не обращали на него внимания. Один из них заметил какую-то хлебную крошку в опасной близости от страшного врага, подскочил, клюнул её и тут же вспорхнул ввысь. Желтые глаза кота немедленно открылись во всю ширь, они проследили полет наглой пичужки до самой ветки берёзы, где воришка уселся, чтобы расправится с добычей. Кот застыл, не сводя глаз с воробьишки, движения которого вдруг замедлились и прекратились вовсе. Воробышек впал в какое-то оцепенение, после чего котяра спокойно закрыл глаза, лениво встал, потянулся, припав передними лапами и головой к земле, потом вытянул шею вперед и потянул по очереди задние лапы. Затем медленно, не глядя по сторонам, кот чинно прошествовал к берёзе и неспешно залез на ту самую ветку, где сидел застывший воробей. Обнюхав свою жертву, кот на секунду задумался, прислушался к ощущениям в своем полном животе, и вдруг улыбнулся какой-то издевательской клоунской улыбкой. Потом он толкнул застывшую пичужку правой лапой, после чего воробей камнем свалился на землю. Ударившись о землю, как картофелина, воробей очнулся и сонно и широко, словно птенец, открыл рот. Кот на ветке невозмутимо вылизывал лапы, но можно было заметить, что он не спускает глаз с очумелого воробья.
Внезапно кот выгнул спину, вцепился всеми когтями в ветку, зашипел и распушил свой толстый хвост. Самодовольный кот, не обращавший до этого никакого внимания на людей, был приведен в состояние аффекта видом проходившей мимо молодой и весьма сексапильной женщины.
По улице шла молодая девица с высоким бюстом в обтягивающем алом платье. Глубокий разрез платья обнажал правую ногу чуть ли не до пояса, показывая при слишком широком шаге легкие розовые трусики-стринги, а на ее высоких стройных ногах были одеты серебристые босоножки. В руке она несла новенький веник с лёгкой бамбуковой ручкой.
Девица повела глазами в сторону кота, щелкнула пальцами, и он, поджав хвост, спустился с берёзы и, подбежав к девице, стал униженно тереться о её серебристые босоножки.
- У-у-у-у, разъелся, разленился тут! - беззлобно сказала девица, после чего, сжав зубы, она тонко-тонко, почти на ультразвуке что-то просвистела.
Кот уселся на задние лапы, глубоко кивнул головой и помчался прочь. Девица усмехнулась, провела указательным и средним пальцами по своим волосам, в руках у неё оказалась зажженная тонкая дамская сигарета, которую она тут же поднесла ко рту, сделала две глубоких затяжки и каким-то ловким движением заставила бесследно исчезнуть.
Кот между тем отправился к шикарному ресторану 'Жили-Были', зашел с черного хода внутрь, забрался за стойку бармена, откуда поднялся в тот же миг полноватый мужчина, который, как ни в чем ни бывало, принялся смешивать коктейли. Был ли этот мужчина тем котом, или это было простое совпадение, сказать трудно, но только до того момента бармена за стойкой не было, а с того момента кот куда-то исчез.
Посетителей было мало, поэтому бармен подошел к музыкальному автомату и включил на малой громкости вот такую песню.
КОТ-БАЮН
Теплый, черный и пушистый,
Пахнет теплым молоком,
Но стремительный и быстрый,
Если мышь проникла в дом,
Лижет язычком животик,
Ласкатунчик и игрун,
Ваш любимый черный котик -
Знаменитый Кот-Баюн.
Служу барменом в баре,
И вижу всё и вся.
Я вроде санитара
Сорить при мне нельзя.
И мышь при мне не пикнет
И в щель не прошмыгнёт.
Пичужка не чирикнет,
Паук не проползёт.
Вот еще бывают птички,
Что щебечут там и тут,
Их нахальные привычки
Кого хочешь, доведут.
Впрочем, я не осуждаю
Этих пошлых пискунов:
Одного из них поймаю,
Остальных простить готов.
Служу барменом в баре,
Взбиваю алкоголь,
Не состою я в паре -
Я сам себе король.
Не потребляю виски,
И к дыму не привык,
А если встречу киску,
Скажу я ей 'Мурлык!'
Байки, песни, хохмы, шутки
Знаю все наперечет,
А порою с прибауткой
Отмочу я анекдот.
Я живу не по указке,
Что хочу, то говорю,
Я рассказываю сказки,
Те, что сам же и творю!
Я интеллектуален,
Начитан и умён,
Мой голос идеален,
И навевает сон.
Я усыпить сумею
Кощея и Ягу,
Но шерсткою своею,
Рассорить всех могу.
БЕЛАЯ КОЗА
Худая волоокая девица, очевидно, официантка бара, с белыми, как снег волосами, вяло жующая жвачку, играя бёдрами, подошла к стойке бара.
- Веничка, что-то ты рано пришел сегодня! - сказала она бармену. - Ты же в ночную смену должен был заступать.
- Я тебя пришел подменить. Иди, переодевайся.
- Бармен официантку не заменит, Веничка, - засмеялась волоокая дева, - я уж не говорю о том, что в некоторых вопросах ни один мужчина не заменит женщину.
- Шагай переодеваться, я сказал. Олоферновна в город выехала.
- Ась? - официантка от удивления раскрыла рот так широко, что ее жвачка выпала на пол. - Что сказал?
Не успела дверь за ней затвориться, как тут же открылась снова и оттуда выглянула белая коза.
- Дура! - вскричал в сердцах бармен. Дверь снова затворилась, после чего оттуда снова вышла та же девица, но уже не в униформе официантки, а в обычном женском костюме: юбка 'мокрый асфальт', блузка 'пантера' и маленькая сумочка на длинном ремешке через плечо.
Девица посмотрела на официанта, получила его одобрительный взгляд и выскочила на улицу ловить такси.
ПАРК 'БЕРЕЗОВАЯ РОЩА'
Бармен между тем достал из гримерки два кейса, открыл их, бросил в каждый по два дерюжных мешка, застегнул кейсы и выскочил на улицу. Проходя мимо чахлой березки, у которой снизу почти не осталось листьев, он подпрыгнул, сорвал пучок листьев с одной из ближайших не ободранных веток и сунул в карман.
Волоокая между тем остановила такси. Бармен открыл заднюю дверцу машины, помог Волоокой расположиться на сиденье, кинул туда же кейсы и незаметно от водителя сунул ей в руку горсть берёзовых листьев. Потом он захлопнул дверцу и сказал водителю:
- В парк 'Березовая роща'.
Волоокая томно кивнула и подтвердила протяжным 'Ухмгу-у-у' распоряжение бармена.
Пока таксист следил за дорогой, беловолосая официантка украдкой запихала себе в рот один березовый листочек, и, тщательно пожевав, так же украдкой, извлекала изо рта и разгладила на колене банкноту в сто долларов. Такую же манипуляцию она проделала с остальными листочками, став в результате обладательницей девяти банкнот, в сто долларов каждая.
В парке она высадилась, сунула таксисту одну банкноту.
Таксист повернул голову набок и кивнул, что одновременно могло означать 'в расчете' и 'подождите, сейчас выдам сдачи', в зависимости от дальнейшего поведения клиентки. Блондинка хихикнула и попросила его помочь ей набрать свежих листьев.
- Букетик для гербария? - одобрительно отозвался таксист.
- Четыре мешочка для кроликов, - тем же тоном ответила блондинка и, заметив колебание таксиста, сказала: - Потом в гостиницу, и даю ещё сто баксов.
- Идёт! - ответил таксист.
- Но только зелёных. Желтых листьев не брать! - торопливо добавила блондинка.
- Не сезон для зелёных-то, - пробормотал таксист, на что блондинка ответила:
- А ты постарайся, голубчик, тогда получишь двести, - и про себя пробормотала: 'Да, не сезон для зелёных. Не вовремя затеяла старая свой шоппинг'.
Через час такси подкатило к отелю, таксист выгрузил из багажника четыре мешка листьев, поставил два кейса на асфальт, получил свои двести долларов и, пожелав кроликам приятного аппетита, отчалил. Швейцар подозвал двух портье и распорядился:
- Мешки в номер мадемуазель де Риза, пентхауз, - и, получив стодолларовую бумажку, отвесил почтительный поклон блондинке, которую, очевидно, хорошо знал и любил оказывать ей мелкие небескорыстные услуги.
Через четыре часа известная нам мадемуазель де Риза позвонила из своего номера, заказала бутылку шампанского и холодный компресс на челюсти, а также велела прибрать в номере. Официант отеля обнаружил на полу семена березы, несколько целых желтых листьев и четыре пустых дерюжных мешка. На кровати стояли два кейса, тщательно застегнутые и запертые на замок: они, по-видимому, содержали в себе нечто ценное. Сама мадемуазель де Риза лежала на кровати с видом полного безучастия к происходящему, обессиленная какой-то изнурительной работой.
ГОСТИ ОТЕЛЯ
За окном громыхала гроза. Двери пентхауза распахнулись, и мадемуазель де Риза увидела стоящую на пороге молодую Ягу Олоферновну в сопровождении четырёх мачо. Парни были как на подбор рослые, молодые и породистые, каждый из них внешне напоминал одного их популярных киноактеров. Де Риза тут же окрестила их про себя Антонио, Арнольд, Брюс и Силвестр. Оказалось, что так приблизительно их и прозывали в жизни - до того они вошли в образ своих кумиров, что уже давно перестали использовать свои настоящие имена.
- Кейсы? - спросила Яга.
- Там, - мотнула головой де Риза.
- Только два?
- Не сезон.
- Ладно. Брюс, Арни, возьмите портфельчики. Спасибо, душечка. - Яга поцеловала в лобик усталую де Ризу и надела ей на шею цепочку с платиновым в алмазах колокольчиком.
- Спасибо! Как мило! - оживилась де Риза. - Надолго?
- Шутишь! Навсегда! Я тебе не крёстная мачеха какая-нибудь! - усмехнулась Яга.
- Но ведь листочки-то только до конца месяца... - виновато пролепетала де Риза.
- Знаю. Мне хватит. Неделя впереди. Себе что-нибудь оставила?
- Забыла! - де Риза наивно улыбнулась.
- Возьми. За отель же платить надо будет. И вообще. - Она взяла у Арни кейс, открыла его, окинула взглядом плотно уложенные пачки стодолларавых банкнот, вытащила три пачки и дала блондинке. - Ещё увидимся!
И, ещё раз поцеловав де Ризу в лоб, Яга в сопровождении четырех мачо вышла из номера. Девушка радостно разглядывала колокольчик. Он и вправду был бесподобен. Тончайшая ювелирная работа. Бриллиантики сверкали всеми цветами радуги. Де Риза взяла колокольчик за ушко и позвонила. Услышав мелодичный звук, она счастливо улыбнулась и сказала:
- Бе-е-е-е-е!, - после чего заснула сладким сном, сжимая в кулачке дорогую безделушку.
Когда Яга выходила во двор в сопровождении своих приятелей с кейсами, ветер рвал последние листья с деревьев, гроза громыхала всё сильней.
Откуда-то доносилась песня, словно принесенная ветром неведомо из каких далей, и слова её трудно было разобрать. А слова были такие: