Рассказываю шёпотом хворые недосказки на сон грядущий для заблудившихся мальчиков и девочек старше 25 лет.

     1. «Сказка Белого Короля»

     

      В самых чёрных дебрях Малахитового Леса звучала непривычная для этих колдовских кущей музыка. Пшенично-золотая макушка мурлыкающего себе под носик Принца мелькала то тут, то сям промеж заскорузлых, склизких стволов тысячелетних деревьев. Мальчик с искристой коронкой на голове ласково гладил ручонкой шершавую кору, которая от одного его прикосновения корчилась в судорогах ненависти. Лес проклинал Принца.

      «Обещай мне, сынок, никогда-никогда не ступать под кров Малахитового Леса. Не прельщайся его заманчивой тьмой, не обращай свой ясный взор в его сторону. Никогда не ходи в этот лес. Там ты встретишь свою смерть», –

      Так учил сына Белый Король.

      «Папа, папа, ответь! Смерть… Кто это? Она красивая?», –

      Спрашивал маленький, глупый Принц.

      «Нет, дурачок. Смерть уродлива, смерть отвратительна, смерть жестока».

      «Папа, папа, ответь! Смерть… Что это? Это вкусно?»

      «Нет, дурачок. Смерть горька, смерть суха, смерть ядовита. Она заберёт твои нежные ручки. Смерть украдёт твои гибкие ножки. Смерть вырвет твои чистые глазки. Она сгрызёт твоё хрупкое сердечко. И ты больше никогда не увидишь света. Ты никогда не увидишь папу. Ты исчезнешь совсем. Папа будет искать тебя и нигде не сможет найти. Папа будет звать тебя, но ты не сможешь услышать. Тебя не будет во дворце. Тебя не отыщут в саду. Ты не сможешь играть со своими игрушками. Ты не будешь кушать сладости. Ты растворишься, как сон. Тебя не будет нигде. Смерть – это пустота. Смерть – это небытие. Никогда не ходи в Малахитовый Лес. Иначе ты умрёшь», –

      Так говорил Белый Король и улыбался, как большая стрелка башенных часов. Бим-бом. Бим-бом. Так говорил Белый Король и смеялся, как вострый нож дворцового повара в воскресный день. Вжик-вжик. Вжик-вжик. Так говорил Белый Король и целовал, целовал, целовал… Ах! Как электрошок. Почки набухли в саду. Черви изъели нераспустившиеся бутоны. Ниточка входит в иголочку – медленно-медленно и сшивает стежок за стежком. Бим-бом. Бим-бом. Чтобы отворить дворцовые врата, надо знать волшебные слова. Вжик-вжик. Вжик-вжик. На нежных ручках красные капельки. Вытирая их о свой воскресный камзол, Принц без оглядки побежит прочь из дворца. Бросая ножницы за спину, он не слышит криков погони. Лес уже близко. Стежок за стежком. Нырнув в густосплетённые ветви кровоточащих стволов, Принц захлебнулся от смеха. Кап-кап. Утирая чистые глазки гладкошёрстной листвой, мальчик плясал в сторону зачарованной чащи.

      «Глупый Принц, во что ты играл с Белым Королём?», –

      Спрашивал старый ворон.

      «Секрет, секрет, секрет», –

      Улыбаясь, ответил Принц и подобрал ножницы с земли. Старый ворон, лёжа на траве в красных капельках, решил промолчать.

      Белый Король прикажет поджечь Малахитовый Лес. Тогда Белый Король возьмёт сына на ручки. Тогда Белый Король захочет играть. Ах! Принц ускорил бег.

      «Какой красивый червячок!», –

      Подумал Принц и затоптал его золотым каблучком.

      «Какой красивый мальчик!», –

      Сказал первый медведь и почесал за оторванным ухом. Медведь был цвета вишни, пушистый, как чертополох и распухший, как язык Белого Короля воскресным утром.

      Медведи окружили Принца и радостно заухали, как гидроидные бабочки. Медведи были большие, как космический взрыв, и задевали макушками центр орбиты Юпитера. Медведи были густо-лиловые, грязно-фиолетовые, зелёно-розовые, бледно-чёрные, гнойно-оранжевые и кремово-мушиные. У них были пуговичные глазки, оторванные лапки, гнилые зубки и очень красивые цветоточивые гнойнички. У некоторых облазила шкурка и свисала клочьями празднично-неоновая чешуя. У мишек радостно заурчали животики.

      «Глупенький Принц, кого ты ищешь в этом лесу?», –

      Спросил самый добрый мишка с заплаткой на носу, весело затачивая свой заржавелый разделочный ножик.

      «Я искал мою Смерть. Вы её, случайно, не видели?», –

      Отвечал глупый Принц, философски ковыряя в своём очаровательном носике.

      «А какая она – твоя смерть?», –

      Спросил другой, самый романтичный мишка, выколупывая заплесневелым гарпуном потроха какой-то недобитой падали из своих червивых зубиков.

      «Моя Смерть – белая, как наши с папой простыни. Она высокая, статная и элегантная, словно церковная свечка. У неё медовые косы до пят, спутанные, как сны шизофрении. Она отзывается на имя ммм… ммм… Ах! Нет, это нельзя произносить. А ещё у неё на шее висит оборванная верёвочка. И она почему-то никогда не закрывает рот, откуда вываливается длинный-длинный язык с синими пятнышками».

      «Тупой Принц, твоя смерть уже давно гниёт в земле. Её съели червячки и прочие волшебные зверюшки. Ты её никогда не отыщешь».

      Принц засмеялся. Кап-кап.

      «Может, ты моя Смерть?», –

      Спросил неугомонный Принц у самого красивого медвежонка с выпавшей челюстью, который ласково выдирал по одному волоску с его золотой головы. Мишка рыгнул в ответ.

      «Тогда, может, ты станешь моей Смертью?», –

      С надеждой обратился безмозглый Принц к самому умному медвежонку, сосущему собственный хвостик, который загонял иголочки мальчику под ноготочки. Мишка крякнул в ответ.

      Задать свой вопрос остальным медвежатам Принц не успел, потому что ему вырвали язычок. Потом медвежата стали весело драться, деля между собой кусочки красивого тельца радостно улыбающегося Принца. Мишка с янтарно-помоечной шкуркой забрал себе его правую ручку, сломанную в пятнадцати местах, и пришил её к своей шкуре, став первым в истории трехруким плюшевым мишкой. Левую ручонку Принца поделили на три части и забрали самые гуманные медвежата, чтобы сделать из неё игрушки для своих детишек. Кто-то забрал глазные яблочки мальчика в качестве сувенира для любимой. Кто-то приспособил его стройные ножки под кочергу и вешалку для одежды, а ушки под пепельницу. Самые креативные мишки стали использовать его лёгкие, как губки для посуды, а из зубок сделали детскую погремушку. А самый-пресамый скромный медвежонок отвоевал себе наиболее сокровенные кусочки тельца Принца. Ах! Белый Король очень-очень огорчится. Наконец медвежата достали смешно трепыхающееся сердечко Принца и после долгих размышлений решили разделить его на всех и скушать. В итоге никто не наелся, и мишки опять поссорились, объявив друг другу войну. Но это уже совсем другая история. А глупый Принц тем временем не переставал грустно размышлять, почему ему никак не удаётся исчезнуть. Оказалось, что Белый Король соврал. Никакой смерти на свете нет. Небытие – это волшебная сказка для непослушных детей. Когда медвежата забрали у Принца ручки и ножки, порвали его в клочочки и даже скушали его сердце, ему всё равно не удалось перестать существовать. Даже лишившись тельца, ему невозможно лишиться жизни. Принц потерял самого себя, перестал дышать и не мог больше плакать, но боль осталась. Его несуществующее тельце так же продолжало болеть и корчиться в муках. А душа… Вчера Белый Король отправлял своего посла в ад, чтобы узнать, не там ли прячется его сын. Завтра он приедет сам. Ах… Я жду нашу встречу с нетерпением.

     

     2. «Роза роз»

     

      …Алиса открыла дверь в дереве и побежала по узкому проходу. Дерево вело в длинный коридор, а за коридором рос сад. Но все цветы в саду умолкли. Когда умерла Белая Королева, цветы перестали разговаривать с Алисой. Никто больше не хотел слушать Алису. Только мучнистые фигурки из свиты Белого Короля. Они показывали Алисе кровавые кляксы на белых простынях и требовали у неё ответа. Так кто же убил Белую Королеву?

      Алиса бежала со всех ног по мощёной аллее, а по обе стороны от неё разрастались высокие стены зелёной изгороди, усеянные белыми розами. Сад – это лабиринт. А выход только один – он лежит через спальню Белого Короля. Но если успеть найти рубиновый ключ, Алиса откроет все двери. Впереди показались фигурки белых придворных, они выкрашивали белые розы лазурной краской и громко ругались на весь сад.

      «Белый Король приказал взрастить Синюю розу! А вы что здесь посадили, бездельники? Он снимет наши головы! Работай быстрее! Король скоро придёт! Смотрите, это же она! Держите её! Не дайте ей покинуть сад!»

      Белые фигуры кинулись следом за Алисой в попытках её поймать. Алиса достала ножницы.

      «Эти розы нужно перекрасить в алый цвет», –

      Подумала Алиса и побрызгала кровью белых фигурок на цветы. Розы зарделись.

      Блуждая наугад по разветвлениям лабиринта, Алиса наткнулась на длинный стол, застеленный белой простынёю в чернильных кляксах. На столе были хаотично рассыпаны разноцветные конфетки. Но когда Алиса хотела присесть на один из стульев, она обнаружила на нём белую табличку, на которой было написано красными буквами: «МЕСТ НЕТ!». На втором стуле она нашла такую же табличку. И хоть стол был абсолютно пуст, все места тут уже были заняты. Алиса была культурной девочкой и не смела занять чужого места.

      «Мне нигде нет места», –

      Подумала Алиса и заплакала. Она плакала так долго, что от избытка её слёз, рубиновый фонтанчик, находящийся в северной аллее сада, вышел из своих пределов, и Алиса едва не утонула. Плывя изящным топориком на дня фонтана, Алиса случайно наглоталась подозрительной, тёмной жидкости и пришла к выводу, что это первоклассный коньяк. Что было после, Алиса забыла. А когда потоп закончился, и зверюшки вышли на берег, они позвали Алису с собой бегать по кругу и курить большую индейскую трубку. Бедные зверюшки бегали по кругу, потому что бегать по прямой после купания в коньячной речке, приправленной Алисиными слезами, у них почему-то не получалось. Сначала никто не понимал, почему их охватила такая навязчивая идея бега по кругу, и одна очень умная, очень индейская индюшка выдвинула на это теорию кругового движения небесных сфер, как основу метафизических изменений волно-молекулярного подсознания кольцевых червей, страдающих лунатизмом. Но тут зелёная землеройка Китти наконец-то вспомнила, где находится туалет, и зверюшки радостно побежали туда, не дослушав круговую теорию.

      А Алиса тем временем вспомнила, что должна найти ключ, и побежала дальше по лабиринту. Но до самой темноты она так и не смогла найти выход из сада. Белый Король был уже близко, и Алиса слышала перестук его копыт. Тогда она постучалась в маленькую белую беседку, чтобы её пустили переночевать. В беседке сидела уродливая овца с волчьими клыками и вязала шаль для Белой Королевы.

      «Это не тебэ-бэ-бэээ! Это не тебэ-бэээ!», –

      Зло заблеяла овца и метнула в Алису острую, как копьё, спицу. Но Алиса успела увернуться от неё и быстро юркнула в кладовку. В кладовке была лестница, которая вела наверх.

      «Это всё не мне. Это всё не мне», –

      Повторяла про себя Алиса, пока бежала по лестнице. Следом за ней раздавался перестук копыт разъярённой овцы и клацанье её острых зубов.

      «В этом мире нет ничего моего», –

      Подумала Алиса, забравшись на самый верх, и хотела заплакать. Но потом передумала, потому что было некогда. На самом верху она нашла круглую комнату со множеством дверей. Но все они были заперты. Алиса бегала по кругу и стучала во все двери, билась в них руками и ногами, но так и не смогла никуда сбежать. Белый Король погладил Алису по голове и скинул с себя овечью шкуру. А потом он взял Алису за ухо и повёл в суд.

      За высоким столом на месте судьи важно восседала вздутая и посиневшая от отёка Белая Королева и весело играла красивой верёвочкой, затянутой на её шее. Белый Король занял своё адвокатское кресло, а мучнистые фигурки с чернильными кляксами в окровавленных руках начали допрос.

      «Алиса, Алиса, отчего у тебя такие безобразные волосы?!», –

      Возмущённо спросили пристяжные зверюшки, так и норовя отстегнуться и побежать по кругу.

      «Я курила траву, курила траву, курила траву и, наверное, отравилась…», –

      Смущённо ответила Алиса, закусив кончик фиолетовой косички.

      «Алиса, Алиса, почему у тебя такое тощее, уродливое тельце?!», –

      Гневно воскликнули пристяжные зверюшки, ну очень сильно желая побегать по кругу.

      «Белый Король любил меня сильно … так сильно… сильно…», –

      Робко ответила Алиса, чувствуя нежное шевеление под лазурным платьем. Из-под рукавов и подола показались хрупкие росточки первой зелени. Синяя роза расцвела.

      «Алиса, Алиса, отчего у тебя такие ужасные, красные глаза?!», –

      Истерично завопили пристяжные зверюшки, будучи уже не в силах сдерживаться.

      «Я… я убила... я убила свою... ммм... ммм... я убила её», –

      Отчаянно прошептала Алиса, опустив взгляд на свои окровавленные руки.

      «Алиса, ты же вовсе никакая не Алиса. Ты украла моё имя. Ты украла мою жизнь. Ты украла его любовь. Так насладись же ею сполна», –

      Заливисто рассмеялась Белая Королева и вместе с прочими мертвецами покинула спальню.

      Белый Король задёрнул шторы и завёл будильник на пять, чтобы не пропустить вечерний чай. Сад вокруг разрастался с новой силой, но вместо зелёных кустов и белых роз, по обе стороны от Алисы свивалось конвульсивное сплетение беломраморных рук и ног. Попятившись назад, Алиса сжала ручонками трепетно колыхающееся платьице, под которым распускалось розовое соцветие, в надежде, что Белый Король этого не заметит. Но он с улыбкой спросил:

      «Алиса, что ты там прячешь? Покажи мне, милая. Синяя роза принадлежит мне. Я взрастил её в своём саду. Я сотворил её себе на радость. Ты же отдашь её? Ты же позволишь мне, да? Алиса, ведь Синяя роза это… ты».

     

     3. «Любящие»

     

      На матрасике сонно возлежал матрас, а на нём другой, а на другом ещё один, а на ещё одном третий, а на третьем – пятый, а на пятом совсем иной, а на совсем ином вот этот, а на вот этом тоже лежал матрасик… А на самой верхотуре этой полоумно-пуховой кручи, тихонько посапывая носиком, сладко дрыхла маленькая-маленькая девочка, занеженная в постельное кружево, пастелью на луне нарисованного. Хотя вполне возможно, это был и мальчик. В конце концов, не станем же мы заглядывать под юбку спящему ребёнку для выяснения этого щекотливого вопроса. На первый взгляд это была безусловная девочка, однако кто их разберёт этих зазеркальцев? Здесь ничто не является таковым, как кажется. Крохотное спящее создание имело акварельно-шелковичное личико, изваянное из лучшего фарфорового сервиза Шляпника, а его переливчато-фонтанные, шизофренично-фиолетовые волосики стелились вокруг махонького тельца до самой задницы… Пардон, до самых бёдер. Белый Король опять будет ругаться за то, что мы используем плохие слова.

      Так вот, девочка спала. Пока часы не пробили тринадцать раз. Пришло время пить коньячную микстурку. Тогда вопящие хоровые зверюшки принялись шумным гроулингом созывать гостей в королевский дворец на пир. Разодрав ресничные шовчики, веки её сшивающие, девочка свесилась вниз с вершины своей пухово-матрасной башенки и сонно уставилась в лощину затенённых покоев, где копошились едва различимые зазеркальные таракашки. Зайчик тоже проснулся и, дважды чихнув, вылез из-под девочкиной подушечки. Она погладила зайку по головке и повернула ключик четыре раза против часовой стрелки. «Тик-так», – сказало заячкино сердечко. Потом он расстегнул булавочку у себя на брюшке и вытащил из своего запазухного, подсердечного карманчика складную стремяночку, с помощью которой они вместе спустились на землю. Плю-у-у-ух! Беленький зайка с красными глазками трижды чихнул и, взяв свою девочку за ручку, повёл её вон-вон-вон-вон отсюда. Оправив свои бабочьи крылышки, он помог ей зашнуровать бальное платьице и, притискавшись к ней на рученьки, щекотно поцеловал в щёчку. Чмо-о-о-ок! Девочка заплакала. Они хотели умереть вместе, как Ромео и Джульетта, а их заставили жить врозь, как ворона и кухонный стол.

      На плечах Белого Короля вместо головы цвела грандиозная синяя роза, укутанная кружево-тканной паутинкой в капельках червонной росы. Зайка пискнул от страха и едва успел пронырливо спрятаться под пышной юбочкой девочкиного лилового платьица, но Король всё равно его заметил. Зверюшки не умолкали ни на миг и остервенело скликали весь зазеркальный народ во дворец, а жабоголовые и свинорылые тролли помогали им, сгоняя шипасто-крючковатыми плёточками всё местное тварьё к замковым вратам. Уже ско-ско-скоренько – едва пробьют шестнадцатый час башенные куранты, начнётся состязание у подножия принцессиных башмачков. Наизнатнейшие женихи ближайших и дальнейших королевств прискакали-припорхали-пришлындали, чтобы просить принцессиной руки-ноги-печёнки-сердца и кое-чего ещё. Сам Белый Король трижды тридцать раз клятвенно обещал и обещанно клялся, что супругом принцессы на присно-бессрочно станет тот заумник, который сумеет её хоть мало-мальски рассмешить. Да, белокорольная любимица уже целую галактику вёсен не смеялась. Троллей это очень бесило. Потому что они не любят тех, кто не гогочет над ихними шуточками. Для этого-то и было устроено состязание.

      Белый Король озадаченно вздохнул своей синей розой и упрекнул девочку за то, что она играется со всякими крохотулечными зверюшеньками, вместо того, чтобы выбирать себе жениха. После этого он предложил отправить девочкиного кролюшку служить на кухоньку. Десертом. Девочка минорно шмыгнула носиком, выволокла у себя из-под юбочки притихшего заиньку, который уже успел там пригреться и прижиться, и грустно топнула ноженькой, запечатанной в красный атласный башмачок. Она не хотела расставаться со своим заинькой. Она не хотела смеяться. Белый Король обескураженно покачал своей синей розой и медленно-медленно-медленно расстегнул королевский ремень на брючках. Заинька с испуга упал в обморок и поэтому так и не узнал, что именно Король сделал с девочкой – отшлёпал её или… ах!.. не отшлёпал. Когда зайчик открыл глазоньки, девочка виртуозно хлюпала носиком и понуро оправляла подол своего бального платьица. А потом они взялись за рученьки и прошлёпали в тронный зал. Все зазеркальные тролли и мушиные детки радостно заулюлюкали и прогудели девяностожды девять ура, приветствуя свою принцессу. Зайка от волнения спотыкался на каждом прыг-скоке и возбуждённо прятался за девочкину юбочку. Под мерное клацанье фанфарного органа девочка шмякнулась на свой высокий престол и испуганно поглядела вниз с этой верхотуры на копошащихся внизу зазеркальцев. Заинька приласкался на её зубчато-костлявых коленочках и, экзальтированно дрожа, пощекотался хвостиком об вспотевшую ладошечку своей девочки. А тем временем в центр огненного круга вымахнул первый из заморских принцев и с первого же прискока принялся запальчиво читать с длинного кручёного свитка всякие скабрёзные анекдоты. Тролли, троллихи и троллята восхищённо реготали и приветствовали принца ликующими овациями. Девочка заткнула карамельными пальчиками пушистенькие, ах! – такие мягонько-пушистенькие ушки своего зайки и посмотрела в окно. Там опять показывали дождь. Прислушавшись к его шёпоту, принцесса почти перестала различать хрюкающий звук похабных шуточек сально-липкого принца, а когда она вновь обратила свой взор в центр огненного круга, оказалось, что его уже сменил другой. Молодецки подбоченясь, сильно накаченный верзила в экстравагантном трико отвесил ей замысловатый поклон и установил посреди зала высо-о-о-кий шест. Сначала принцесса подумала, что он будет показывать ей какие-нибудь акробатические трюки, но тот неожиданно начал совершать некие странно-буйные телодвижения и пылко раздеваться. Тролли осатанело зааплодировали и включили светомузыку. Девочка прикрыла лунно-соляной ладошкой красненькие глазки своего зайчоночка и, запрокинув мохнатенькую головку, посмотрела на потолок. Там по-прежнему показывали полустёртые фрески со сценами дворцовых братоубийств и кровосмешений. За это время чокнутый голый принц закончил своё выступление и уступил место другому. Они сменяли друг друга как лето, осень, зима и весна, только в отличие от сезонов, все принцы были удручающе скучны и однообразны. Старики, обряженные скоморохами, сопляки, отягчённые своими рок-группами, красавцы, облачённые в уродливые личины, уроды, расфранченные павлинами… Народу здесь полно, и дребезжит дворец от ихних хохотливых визгов. Грустят лишь двое – девочка и зайка. Принцесса едва успевала пеленать своему любименькому то глазоньки, то ушеньки, чтобы его не стошнило прямо на её лиловое платьице от омерзения. Они плакали навзрыд. Девочка и зайчик. Только никто не замечал этого. Все пытались рассмешить грустную принцессу и творили всякие полоумные гадости и неудобоваримые пошлости. А груда отрубленных голов неудачливых претендентов, не сумевших вызвать девочкину улыбку, всё росла и росла-разрасталася в углу тронного зала. Но даже это не останавливало новых идиотов.

      Когда часы пробили дважды двадцать два раза, а кровавая лужа растеклась до самых носиков ало-атласных принцессиных туфелек, Белый Король с прискорбием объявил, что на сегодня состязание окончено. Принцы горько расплакались-расквасились-раскуксились, а девочка в обнимку с зайкой торжествующе спрыгнула со своего высокого престола прямо в кровавую жижицу. Плю-у-ух! Развесело разбрызгивая густо-багряное, спекшися-спёкшееся месиво во все стороны, они бегом пошлёпали в свою спаленку. Но прежде чем они успели придвинуть стремянку к кроватке, чтобы лезть наверх, где они будут щекотаться и тискаться до самого утра, их настиг слегка подвявший от усталости Белый Король. Печально покачав своей синей розой, он положил костистые длани на девочкины плечики, а потом взял зайчушечку за шкирочку и выплеснул за порог комнатёнки. Зайка бился и дубасился, но дверочка была заперта намертво, как могильная плита. А потом его схватили за ушечки и забрали служить на кухоньку. И заинька расплакался: «хныки-хныки-хныкушки». Но девочка ничего не знала об этом. Они вместе с Белым Королём играли, игра… а-а-а-ах!.. али, играли целую стаю световых лет во всякие развивающие и раздирающие игры. А потом был чаепично-безумный пир. Белый Король очень обрадовался тому, что никто не сумел развеселить его девочку, потому что он вовсе не хотел выдавать её замуж за какого-нибудь мимоезжего кретина. На самом деле Король желал навеки, навеки… ах! – навеки законсервировать принцессу в объятьях уст своих, в пеленах пастельно-постельных простыней, в ветвях и лепестках своих садов, в сплетении самой сердцевины увядшей синей розы. Да не пребудет так.

      Пока сонная девочка карабкалась вверх тормашками на высоченный престол и плаксиво озиралась по сторонам в поисках своего зайчушечки, зазеркальцы лихо расшвыряли по скатерти мух и ежей и набухали в кубки чернила и клей. А зайчика всё не видать. Покуда рыбомордые и червивогубые отражения бесновались за праздничным столищем, принцесса играла сама с собой в крестики-нолики кетчупом по скатерти и сочиняла свой первый всамделишный поцелуй с заинькой. Но тут-то она его и увидела. Часы пробили квадралионожды пять-пять-пять. Пришло время обкуриться опиумом. Главное блюдо важно передавалось из лап в лапы, покамест оно не шмякнулось прямо перед девочкиным носиком. Шмыг-шмыг… Запечённая в сливочном креме под свиным салом и марципаном, на тарелочке возлежала махонькая заячья лапка. Остальные кусочки его сладенького тельца уже хрустели на зубах троллей. А Белый Король предрассветно улыбнулся своей синей розой и протянул принцессе новую муфточку из снежно-нежной кроличьей шёрстки. «Дзынь-бряк-бум», – сказало девочкино сердечко и остановилось на всекосмическую бескрайность, как старые несмазанные часы из запретной коллекции Шляпника. Девочка проучала колоссальное «у-у-у-у-у-у!!!» и с грандиозными рыданиями умчалась из дворца навеки-превеки. И как бы Белый Король ни тявкал и ни клацал своей синей розой, принцессу ему отныне не видать, как и принцессе её заиньку.

      Зазеркальный лесище был жутко-громадный и огромно-ужасный. Только девочке было уже абсолютно не важно, не важно, не важно, что ждёт её впереди. А ждал её не кто иной, как сам мушиный князь в своей костистой коронище. У него был херувимовый лик, ледяные глаза, чеширско-чернильная улыбка без кота и роскошные чёрные дырищи галактически-синюшных зрачков. С разбегу девочка уткнулась в его морозостойкую грудь и надсадно разревелась. Она рассказала ему про заиньку, про Белого Короля, про смех, муфточку, стриптиз и троллей. А тот ласково нежил её косматую головку своей царапучей дланью и утешал девочку, сладенько приговаривая, чтоб она больше не плакала, ведь впредь всё будет так плохо, так плохо, плохо… ах!.. А потом он распорол все шовчики на её животике и запустил щекотливые коготочки в самую суть вещей. Он взыскал синюю розу. И от этой щекотки… ах-ха-ха!.. и от этой чесотки… ах-ха-ха!.. бедная принцесса принялась гоготать, как полоумная, как проклятая. И смеётся она по сей день. В надёжно связанных за спиной рукавах. В уютно сцепленных на тельце ремнях. В ошейнике и с демоном внутри. Рассмешивший девочку теперь по праву владеет ею до самого судного дня и даже после, после, после… Она хотела сыграть реквием по своему заиньке и поцеловаться с лезвием электропилы, как Джульетта, но вместо этого смеялась, смеялась, смеялась, как оскаленный Йорик. Она собиралась убить своего демона и выдрать его сердце своими обгрызенными ноготочками, но всё продолжала кретинически хихикать, словно обдолбанный единорог, скачущий верхом по радуге. В конце концов, она готова была влюбиться в мушиного князька, облобызать его убожество и заплесневеть на этих смолянистых устах извечным любовным признанием, но по-прежнему не переставала ржать, будто зафигевшая кобыла. От смеха ей сделалось плохо, и девочка расплакалась, но всё равно при этом хохотала, хохотала, хохотала… А потом она умерла от смеховых мук, но даже и тогда не исцелилась от этого недуга и продолжила блуждать по земле неприкаянно-гогочущим призраком, смертельно пугающим всех встречных своим хохотом.

      И мы бессильны унять этот дьявольский смех. Мы угораем навзрыд и проклинаем наше гогочущее безобразие. Шелковичные полотна твоих неумолчных губ наполняет эта смеховая скверна. Но разве не для поцелуев были даны эти благоуханные уста? Об этом нам поведал чернильноустый бог, вручающий тебе свои бесстыдные лобзания навылет. И, кстати говоря, про поцелуи…

     

     4. «Заячкина девочка»

     

      В пречёрно-стрёмном лесище жил-был себе махрово-плюшевый заинька. Заюшка был привесьма крохотулечный, и посему большенькие лесные зверюшеньки его всенепременно-присно обижали. Но зато… зато у зайчушечки была девочка. Он хранил свою девоченьку в хрустальной коробочке и не показывал её никому из тамошних тварюшек. Ведь заячкина девочка было совсем немножечко мёртвенькая, и потому он боялся, как бы лесные зверята её не скушали – они же постоянно хотят кушенькать и лопают что ни попадя. Заиченька нашёл свою девочку на кладбище, где её уронили какие-то злые дядьки, и сшил для неё кисейное платьице из лилейных лепесточков, выткав на нём багряными ниточками сказоньку про ихнюю печальную любовушку. Зайка ждал-дожидался, покуда его душа-душенька перестанет быть мёртвенькой и отворит свои алонькие глазыньки, дабы откушенькать с ним клубниченьку, что он выращивал для неё в вертограде своём заключённом. Но заячкина девоченька всё спала-почивала да глазынек алоньких своих не отворяла на горюшко своему любо-любому. Заюшка пел своей мёртвенькой девочке колыбельные песенки: «Kiss while your lips are still red… While he’s still silent…» и читал ей всякие-разные волшебные сказочки: «А к 2018 году у каждой лесной зверюшеньки будет отдельная квартирушка и машинка… А зарплаточка у них у всех будет сорок пять тыщ…». Так они и жили-мертвовали да печалюшкой страдали.

      И живал себе поживал да травушку жевал-покуривал в лесоченьке том один добренький, но прекрайне глупенький единорожик. Единорожик тот частенько блудил… то есть, пардон, блуждал-заблуживался в лесочке, потому что у него были большенькие проблемушки с ориентацией… то есть, пардон, с ориентированием на местности, из-за чего его, в целом, можно назвать достаточно заблудшей тварюшкой. Единорожик нередко захаживал в гости к заиньке, потому что оба они были созданьицами привесьма добренькими и вследствие того не слишком-то далёконькими, а как известно, дурачков всегда притягивает друг к друженьке. Так вот однажды и вышло, что единорожик случайненько увидел заячкину девочку, которую тот старательно прятал от других. Тут уж зайчик и взмолился, чтобы друг его под-закадычный секретик заюшкин сберёг да не выдал его перед другими зверяточками, которые запросто слопают душу-душеньку, красу-девоньку, что спит себе почивает в хрустальной коробоченьке. И единорожик клятвенно того заверил, что тайны сей не выдаст, не разболтает, ведь сердеченьку единорожьему сильно люб друг его под-закадычный. На том и разошлись.

      Но вот беда – случилось единорожику оплошать да на горюшко повстречать лёву-лёвушку, которому он по скудоумию своему ненароком и выболтал заячкин секретик. Спохватился было – да уж поздно. А лёва-то был не в пример ему, куда смышлёнее и хитрож… хитроумнее. Смекнул лёвушка и для себя выгоду в тайне зайкиной. Уж испужался единорожик, не хочет ли лёва слопать зайкину девоченьку, но тот его заверил, что давно уже он не кушенькает мёртвеньких девочек, и поведал ему свой прековарненький план. Ох, и тяжко-тяженько пришлось единорожику, когда он, сердеченьком своим скрипя-поскрипывая, согласился помочь лёве в деле сём беззаконном и обморочить-окрутить друга-друженьку своего под-закадычного. Единорожик, как мы уж сказывали, был привесьма глупеньким, но жадненьким, ведь ему нужна была денюжка на операцию по перемене… по перемене рода-племени. Когда был единорожик ещё совсем юненьким, полюбилась ему одна дева-девоченька, но едва он попытался её поцеловать, как взял да нечаянно выколол ей глазик своим навострённым рожочком. Это так его огорчило-опечалило, что он поклялся девочек больше не любить да замечтал сделать себе такую волшебную операцию, чтобы ему отпилили этот проклятущий рожок и сделали из него невинного заюшку. Посему-то едва лёвушка коварный посулил ему выгоду злато-сребряную в делишке сём беззаконном, так единорожик и соблазнился на предательство друга своего под-закадычного. Да и с лёвой, поди, поспорь. Силушки-то у него вволю, ну просто зверь, а не мужчина.

      И направился единорожик горемычный с сердечком, печалюшкой отягчённым, к другу-друженьку своему, дабы запудрить мозги его заячьи сказонькой хитроумненькой, лёвушкой сочинённой. И напел-намурлыкал он заиньке бедненькому, что растёт-расцветает на горе-горыньке, на холмике далёконьком в краю заокраинном волшебная синенькая розочка, которая всех мёртвеньких девоченек способна ото сна смертного пробудить. Слушал его заиченька, слушал, ушеньки свои вислоухие развесив, да и поверил, горемычный, в единорожие враньё. И сим же часом, глядишь, уж и в путь-дорогу навострился – сушенек насушил да морковушку насолил. Размечтался, глупенький, девоченьку свою душу-душеньку от смертюшки исцелить, вот и помчался вприпрыжку да вприскочку за лекарством заветным, за грёзушкой несбыточной. И уж просит слёзно, сердешный, единорожика – друга своего под-закадычного, чтобы он за девочкой его приглядел да в обиду зверятам лесным не дал, дабы те её ненароком не скушенькали. А единорожику того только и надо. Распростилися печально, с плачевными песенками – аж на душе у единорожика кошечки заскреблися-заёрзали, так ему совестно сделалось перед друженькой родненьким. Да уж назад не поворотишь – боязно с лёвушкой спорить-ссориться. И махал он платочком бирюзовеньким, слёзушками его забрызганным, вослед неразумненькому заиченьке, что по дороженьке в дальнее далёко топ-топ-топал да палочкой-выручалочкой постук-стук-стукивал, да узелочком заплечным болтал-побалтывал.

      И только заюшка за порог – тут как тут лёвушка-лиходей коварный и взялся за дело своё чёрное. Он, окаянный, вон чего удумал – замыслил он объявить да возвестить по всему лесочку и прочему бел-свету о том, что найдена им краса ненаглядная, девочка мёртвенькая, которую от сна загробного сумеет лобзанием своим любящим исцелить лишь самый королевский из всех королевичей на свете. И тому, кто с задачей той справится, посулил отдать душу-душеньку, деву-девоньку в невестушки, а с ней и полцарства – самого всамделишного да пребогатейшего. Однако ж хитрость в том была, что каждому королевичу, который на девоченьку мёртвенькую позарится, сказано уплатить одну злато-сребряную монеточку прежде, чем её целовать. Ибо негоже, лёвушка коварный говаривал, задарма заколдованных королевн лобзать-расцеловывать. На том и мечталось ему разбогатеть. Королевичи ведь эти, известное дело, все ночи-дни напролёт-навылет только и грезят о том, чтобы мёртвеньких девочек целовать, да полцарства загребать, будто им своих королевств мало.

      Ох, уж и набежало принцев-царевичей со всех краёв да закраин – всякому хочется доказать, что он первейший, да и самый королевский из всех королевичей. Не отказались они и монетки злато-сребряные платить – так им приспичило перещеголять друг дружку. А уж как увидели они красу ненаглядную, деву-девоньку, так пуще прежнего закуражились, петухами ходят, дуэли рыцарские устраивают, девоченьку мёртвенькую поочерёдно день-деньской целуют-расцеловывают – некоторые даже по несколько раз. Да только всё без толку – девоченька спит-почивает да радости не знает. Но королевичей шальных уж ничем не угомонишь – так и куражатся, там и петушатся, друг перед дружкою красуются, всяк одолеть противников хочет. Тут народу сбежалось – все лесные зверятки на ушах ходят и хороводы водят. Давно в лесочке том претёмно-стрёмном переполоху такого не видывали. И с радио, и с телевидения – отовсюду понаехало охотников до вестей неведомых, всем на красу-раскрасавицу поглядеть надобно. А лёвушка знай себе, посмеивается да монетки злато-сребряные в мешочки загребает.

      Заиченька же вислоухенький тем временем, не ведая о делах тех беззаконных, обошёл уж полсвета белого да полсвета чёрного, а розочки синенькой так и не сыскал, да и слухом о ней не слыхивал. Уж он и ноженьки своим махровенькие в кровушку истоптал, и палочку-выручалочку в щепки изломал, и узелочек с сушечками да морковушкой потерял, а дороженька всё вьётся ленточкой – конца-края ей нету. Не сыскать ему цветочка заветного, не сретиться с чудом небывалым. Ох, и горшенько, ох, и грустненько сделалось на сердечке у заюшки, так что не стерпел, горемычный, рухнул мордочкой в землю, да и расплакался-раскуксился – аж едва всю свою душеньку заячью не выплакал до капельки. Тут-то и прилетела к нему феюшка разволшебная, да и говорит, мол, чего ж ты, заинька, по свету блуждаешь, покоя не знаешь? Оболгали тебя, окрутили. Нет на свете никакой синей розочки. Ты спеши поскорее воротиться к девоченьке своей любо-любой, покуда беды какой не случилось. Не цветочки волшебные мёртвеньких девонек исцеляют, а любовь нежненькая, по-заячьи невинная. Как услышал это зайка кручинный, так встрепенулся весь, да и поворотил в обратную путь-дороженьку. И уж вприскочку, и уж вприпрыжку – уж больно он по девочке своей стосковался. Да тут едва беды не вышло. Ноченькой-то тёмненькой мчался лесом страшенным, да и угодил в волчье логово, опомниться не успел – а уж окружили его волкодавы желтоглазые, скалятся, облизываются. Закручинился заиченька бедненький. К берёзоньке прижался, дрожит, горемычный. А горше всего на сердечке от того, что больше не свидится с девоченькой своей милой, с душой-душенькой. Только зря ноженьки махровые изломал – и её не спас, и себя погубил. Зайка-то уже почти и с жизнью простился, да тут пришла помощь нечаянная, нежданно-незваная. Смотрит заюшка вдруг откуда ни возьмись из лесочка выскочил бельчонок масенький, ему под стать, да весь собой такой удалой и бесстрашненький, что враз волкодавов желтоглазых распужал да разогнал. Тут уж радость и веселие у них приключилося. Вмиг сдружились заиченька белохвостенький да бельчоночек распушистенький. И так светленько да раздольненько на душеньках ихних сделалось, что взялись они за рученьки, да и пошли вместе одною дорогою, песенки ликовальные распеваючи. Так шажочком дружненьким до заячкиного лесочка и добрались.

      Но прежде того к былым напастям новые прибавились. Не успел ещё заинька бедовенький разнюхать, что там над его девоченькой учинили, а тут ко всем бедам присовокупились ещё горшие. Прознал о девочке его мёртвенькой, о душе-душеньке ненаглядненькой сам Белый Король – тот, что во дворце красно-каменном сидит на престоле своём высоконьком. И уж навострился, наметился на красу раскрасавую, желаючи её к себе в коллекцию прибрать. Был ведь у Короля у Белого целый вертоград, полнёхонький розочками и такими и разэтакими – росли у него розанчики лиловатенькие и лазоревые, велюровые да шелковичные, масе-масенькие и разогромные, и только лишь заячиной розушки-красавушки ему не хватало. А тем временем и Чёрный Король весть получил, что в лесоченьке отыскалась дивно-дивая дева-девонька, мёрто-мёртвенькая. А уж мёртвеньких девочек он страсть как любил – так что сей же миг со свитою своей чернильною в путь-дорогу изготовился, чтобы завладеть сокровищем сим сокровенненьким. Так и сретился у ложа у смертного девочки заячкиной Король Чёрный с Королём Белым. Ну и как полагается, сей же миг принялись они друг с дружкой биться и сражаться, дабы клинком булатным отвоевать себе красу ненаглядную. Тут же свиты ихние чёрно-белые схлестнулись в бою смертном, чтобы кровушкой окропить поле бранное да постоять за королей своих раскоролевских. Лёвушка, как такое дело увидал, шустренько мешочки с монетушками злато-сребряными за плечико перекинул да поминай, как звали. Только единорожик его и видел – да остался, бедовый, с носиком. Окрутил, обманул лёва-злодей единорожика глупенького, на предательство зряшное его соблазнив.

      И надо же было в тот час воротиться заиченьке бедовому на полянушку свою родименькую, где оставил он девоченьку возлюбленную, ладушку свою лилейную. Как увидал заюшка всю эту свистопляску бесчинную, над розушкой его учинённую, ох и осерчал заинька, огневился. Ох и ножками затопал, ох и кулачками забумбумкал, да и прослезился, кручинный, себя горемычного виня в бедушках сих бедовых. Да только как ни серчай, как ни гневайся, а что масенький зайчушечка силён сделать противу такой множины врагов да недругов. А короли чернильно-белоснежные тем временем и вовсе разум потеряли – уж и рвут, уж и тянут девоньку несчастненькую друг у дружки из рук, никак уступать своё не хотят. И ведь надо было злодейству такому сделаться – растерзали, окаянные, деву-девоньку, красу раскрасавую в клочочки предивные, будто лепесточки ромашковые. Да всё не угомонятся никак – душу готовы положить за то, чтобы и эти кусоченьки отнять один у другого.

      И не было бы никакого спасу от этих злодеев-душегубцев, как бы не встрял меж ними бельчоночек бесстрашный, зайкин друг-друженька. Он и совестил их, и судом небесным стращал, да только этим беззаконникам всё глубоко индифферентно. Взяли они, да и набросились на бельчонка храбросердого – ну и давай его мять, ломать да со свету сживать. Так разошлись, охальники, что и про девоньку на миг позабыли. А уж заиченька знай не зевай – бегом да вприпрыжечку давай клочочки миленькой своей душеньки в корзинушку скорее собирать, да и прыг-скок верхом на единорожика, что со всех ноженек своих златокопытных понёсся прочь оттудова, покуда не умчал их в дале-дальние края. А бельчоночка отважненького короли тем временем вусмерть умучали, так что душенька его блаженная в небушко, к облачкам упорхнула. Ох и плакал, и горевал заиченька о друженьке храбреньком, что жизнь свою за спасение ихнее положил, да уж не воротить вспять. Единорожик дорогою пред ним сердешно повинился да покаялся в предательстве своём и поклялся больше злодейств таких не чинить, да с лёвами-проходимцами не брататься, не водиться. Подумалось тогда и вовсе единорожику, что не нужны ему больше никакие монетки злато-сребряные – решил он отказаться от мечтаний своих, да и остаться единорожиком навечно. Всё простил ему зайчичек добренький, ведь ничего нет дороже дружбы душевной, под-закадычной.

      Ну, а как привёз их единорожик в дале-далече, в край закрайний, где не сыщут их уж никакие короли да королевичи, сел тогда зайчик на травку, да и расхныкался, горемычный, во всю глотушку свою заюшкину. Да только что плакать, коли слёзушками делу не поможешь? И решил тогда заиченька девочку свою мёртвенькую по кусочкам сшивать. Ох и нелёгкое это дело – солнышко златоглазое трижды два раза спатюшки спать ложилось да вставало сызнова, покуда зайчонок наш пушистенький управился с работою своей непростой. Да не зря всё ж старался – ни единого кусоченька не потерял, всё к своему месту приладил, так что вышло – любо-дорого смотреть, прям почти как прежде было. Тут и вспомнились зайке слова феюшки волшебненькой, да и понял он, родименький, что спасти его девоченьку мёртвенькую, красу его раскрасавую может только его заячья любовушка. Раньше-то заюшка всё стеснялся девочку свою целовать, всё стеснялся, стеснялся, стеснялся… А тут притомился стесняться, да и приложился губоньками к устам её сахарным, дабы вручить ей лобзание своё полюбовное. И случилося диво-дивное, чудо-чудное – отворила девонька глазыньки свои алонькие да глаголом ласковым возблагодарила милого за спасение от вековечного сна. Ох и радости тут приключилось, и песен, и веселия всякого. И плясали девоченька с заюшкой, и колыбельные друг друженьке пели, и сказоньки читали, да и клубниченьку разрумяную кушенькали с целованиями любовными вприкусочку. И единорожик за них радовался, обо всех своих прочих блудодеяних… то есть, пардон, блужданиях и заблуждениях позабыв, и начал жизнь он свою с чисто-чистенького листика. А бельчоночек-то, страстотерпец сердешный – тот ангелёночком на небушке сделался да парил над головками ихними, охраняя друзей от бед-кручин всяческих. Тут уж слетелись со всей мироколицы ангелята большие да ангелята масенькие – все за возлюбленных радуются, все им песенки поют. Так и жилось им теперь – светло да пушисто. Правда, случалось порою, девочка рученькой ненароком сильнёхонько тряханёт – она у неё чуток и отвалится. Заиченька тогда смущался крепко, родименький, да признавался тишком, что шьёт-то он не шибко умело, посему так оно и вышло. Тогда приходилось ему сызнова пришивать девочке её рученьку, но та, краса раскрасавая, душа-душенька на заюшку своего милашного не серчала, ведь когда любят всем сердечком своим, то мелочей таких не примечают. В том и есть счастье, в том и обретается блаженство земное – лишь бы каждая девоченька мёртвенькая сретилась со своим зайчиком верненьким. И будет всем благо. Ведь зло со смертюшкой – они лишь сон вчерашний, только отворишь глазыньки свои алонькие – сон и кончится. А до той поры ты спи, девочка, спи. Встретится и на твоей улочке заюшка.

     

     5. «Про ничейного дракона»

     

      …А вообще-то Пончик был довольно-таки глупеньким и пухленьким. А всё потому, что любил покушать. За это его, собственно говоря, Пончиком и прозвали. Хотя на самом деле он был дракончиком – шипастым, клыкастым и когтистым. И папа у него был драконом, и ммм… ма… ма… и дедушка… и прадедушка у него был весьма драконистым драконищем, который страсть, как любил лопать человечинку. И исходя из всего этого, Пончику тоже полагалось хрумкать людишек и всячески бесчинствовать, как поступает всякий порядочный дракоша. Но Пончик, увы, был дракончик весьма непорядочный и даже чрезвычайно беспорядочный. Посему человечков он пылко любил, но вот только не в гастрономическом смысле, а в крайне сердешном. Папа его за это дело страшно ругал и лупил ремнём по попе. Однако что бы ни делал папа-дракон, Пончик всё равно ни в какую не хотел перевоспитываться и продолжал любить человечков. И пока прочие благовоспитанные дракоши лопали свежепойманных дяденек и тётенек, бессовестный Пончик обжирался вкусняшками. Вследствие такого беспорядочного питания он вырос ужасно маленьким дракончиком, настолько маленьким, что можно сказать, и вовсе не вырос. Поэтому большие дракончики часто его обижали и били по темечку, а также по всяким другим местам. От часто битья Пончик сделался совсем дурачком, и по этой причине его изгнали прочь из драконьего королевства. Потому что кретинов никто не любит. Пончик очень сильно расстроился и даже хотел вскрыть себе вены от такой несправедливости, но тут ему и встретилась его девочка.

      Девочку звали Линда, у неё был беленький домик, который она всюду возила на верёвочке, и тяжёлые чернильные косы, которые волочились за ней траурным шлейфом. Шурх-шурх… Увидев дракона, Линда ничуть не испугалась, потому что она была необычайно отважной девочкой, и вместо того, чтобы убежать от него с визгами, эта отважная леди со всей своей девичьей силы врезала Пончику по кое-какому месту. Но по какому именно, мы вам не скажем, потому что это очень секретное место, про которое приличные дракоши не говорят вслух. Вследствие сего происшествия Пончик крайне огорчился – будто бы ему и без того мало огорчения – и весьма не по-драконочьи расплакался. Тогда девочка по имени Линда поняла, что он совсем не такой драконище, который кушает людей и творит всякие прочие пакости, и угостила его вкусняшками. Ввиду этого Пончик моментально в Линду втюрился, потому что, как мы вам уже говорили, он очень любил ням-нямать сладенькое. А кто ж ещё в здравом уме станет кормить драконов вкусняшками? Но Линда и вправду была весьма доброй девочкой, даже несмотря на то, что иногда любила бить дракончиков по всяким таким местам, про которые неприлично говорить вслух.

      И тогда она пригласила Пончика пожить в её беленьком домике, потому что ей стало очень жалко этого придурка. Линда вообще была очень жалостливой барышней, и у неё в домике уже жило трое зверюшенек. Вы только не подумайте ничего дурного. На самом деле она попросту пыталась всем помочь и всех-превсех спасти. Вот только это же абсолютно невозможно, понимаешь, Линда?.. Однако эта героическая девочка всё равно очень сильно хотела, чтобы каждая зверюшка на земле была счастлива. А хитренькие зверюшеньки тем временем бесстыдно пользовались линдиной добротой.

      Первым был голубовласый мышонок-Смышлёнок, который почему-то возомнил себя паучьей королевой и целыми днями напролёт плёл паутину из компьютерных проводов. Эта зверюшка была достаточно тихенькой, как и полагалось мышке, но при этом порядочно непорядочной и пронырливой. Едва Линда запхнула толстенького Пончика в свою махонькую избушку, Смышлёнок поспешил подставить дракончику подножку, так что он мигом слетел со своих коротышечных ноженек и расквасил себе всю мордочку. Не успел дракоша подняться на лапки, как его сшиб другой житель беленького домишка – пёсик-Матросик. Он был ещё тот кент и жутко любил выпендриваться, потому что считал себя невозможным красавцем. А ещё постоянно хвастался тем, что они с Линдой лучшие друзья с самого детства. Но на самом деле он был обыкновенный брехун и вшивый кобель, как и все псы, которых, кстати говоря, Пончик на дух не переносил. Однако самым противным из этой зверюшечной компании был котёнок-Чертёнок. Его недаром так прозвали, ведь он был кошмарным извращенцем и даже состоял с Линдой в таких отношения, к которым добропорядочные котики ни за что не станут склонять девочек. Потому что это беззаконие. Но Чертёнок был отменным подхалимом и лгуном, поэтому Линда всё ему прощала и ласково гладила по его нахальной чернющей башке. Ведь она, даже невзирая на своё мрачное личико и профессиональное умения бить дракошей по всяким таким местам, была очень сострадательной и добродушной девочкой, которая вечно взваливала на свои хрупкие плечики такую непосильную ношу, что её едва ли смогли бы утащить все дракончики в этом мире. А самое страшное это то, что Чертёнок на самом деле был вовсе никаким не котёнком, а самым настоящим ротвейлером. Пончик сразу это дело разнюхал, потому что он в глубине своей души был куда более котёночным котёночком нежели этот черноухий бандюган. Но Линда так ни о чём и не догадалась, а злобненькие зверюшеньки живо заткнули дракончику ротик и надавали ему по головушке, пока девочка занималась своими девичьими делишками. И вообще жители беленького домика повадились частенько лупить Пончика за спиной их доброй хозяюшки и даже однажды чуть не изнасиловали, потому что, как мы вам уже говорили, все эти твари до единой были кончеными извращенцами. Только девочка этого не замечала и всякий раз думала, что он сам зашибся. К слову, Пончик и вправду довольно часто шлёпался на ровном месте и набивал себе массу шишочек, а всё потому, что у него были коротенькие ноженьки и пухленький пузик. Ведь наш дракончик страсть как любил лопать вкусняшки. Из-за этого прочие зверюшки смеялись над ним и ябедничали на него Линде, обвиняя Пончика в том, что он жрёт, как свинка и попусту растрачивает семейный бюджет. По этой причине они предлагали выгнать его из дома или сделать из дракоши колбасу. Но сердобольная девочка не хотела ругать своего дракончика и продолжала баловать его вкусняшками. Хотя Пончику уже было бы неплохо озаботиться своей фигурой и сесть на диету, ведь вследствие этого вкусняшного обжорства он сделался таким жирненьким, что просто смотреть противно. И так, как дракончику больше ничего не оставалось, он целыми днями прятался от остальных зверюшенек под столиком и утешался нескончаемым пожиранием сладостей. Пончик прекрасно понимал, что из-за своего драконьего чревоугодия он сделался пухлым до безобразия, но при этом никак не мог остановиться и продолжал набивать своё обрюзглое брюшко всякими вкусностями, потому что ему было очень грустненько на душе и ничто на этом свете его не радовало. Он ужасно боялся, что большие зверюшки отыщут его тут и снова начнут дёргать за хвостик, а также творить всякие такие противные штуки, которые делал с ним папа-дракон, когда Пончик был ещё совсем махоньким. И тогда он принимался горько хныкать от жалости к себе и от осознания собственного уродства. А девочка Линда утирала его драконьи слёзки и ласково гладила по его глупенькой головушке, которая стала ещё тупее по причине ежедневных побоев, что ему учиняли зловредные зверюшеньки. Только это не особо-то радовало дракончика, потому что хоть добрая девочка и жалела его, но… не любила… не любила… совсем не любила! А ведь каждый дракончик на этом свете, даже самый жирный и безобразный, мечтает, чтобы его девочка из беленького домика по-всамделишному влюбилась в него.

      И когда обожравшийся до икоты Пончик заваливался спать прямо под столиком, ему снился прекрасный сон, будто бы на беленький домишко напал жуткий пират, и прочие зверюшеньки наложили в штанишки от страха, а он – отважный и мужественный дракончик – спас свою девочку и безбоязно слопал злодея. Пират оказался на вкус, словно пастила и мармелад. И зефирка. Клубничная. В помадке… вишнёвой…и с джемом… шоколадным… и сливочным… и… и… то есть, стоп. Не о том, в общем, речь. Суть у нас в том, что Пончик сожрал пирата и спас Линду, а она его в благодарность за это поцеловала в щёчку. А потом в губы. Взасос. И с языком… а после расстегнула пуговичку у себя на кофточке… то есть, стоп. Опять-таки не про то разговор. Короче говоря, девочка поцеловала своего дракончика, и он тут же превратился в прекрасного принца – такого стройного и красивого, у которого не висит брюшко, и у которого нет никакой чешуи и шипов. А ростом тот принц был целых два метра. Честно-честно, два. С хвостиком. То есть, принц, конечно же, был без хвостика. Зачем ему теперь хвостик, если он перестал быть дракошей?.. Ну, так вот, а самое главное, что этот принц был очень смелый и брутальный, так что одним лишь взором своих пылающий очей он разогнал все этих противных зверюшек и, лихо подхватив Линду на ручки, понёс её в своих объятьях. И было ему совсем не тяжело, ведь он стал сильнее всех драконов на свете по причине того, что его нежноокая девочка наконец-то взаправду меня полюбила. Ведь только девочкина любовь может сотворить из маленького пухленького дракончика самого настоящего принца. И после этого они с Линдой долго-предолго целовались и делали всякие приятные вещи, от которых им сделалось так вкусно-превкусно, словно они скушали что-то очень сильно вкусняшное. А косички линдины – чернильно-лакричные ленточкой струились следом за нами и шуршали себе шепоточком, рассыпаясь по всем полюсам…

      Шурх-шурх…

      Шурх-шурх…

      Шурх…

     

     6. «Как не спасти ведьму»

     

      …А всё потому что Зазеркальное Королевство живёт в обратную сторону. Впрочем, это не имеет никакого значения. Потому что всё белое на самом деле чёрное, а чёрное – это белое.

      А речь у нас о том, что на завтра в Королевстве была казнь. Это довольно частое развлечение в Зазеркалье. Потому что весело. А ещё тесно. В последнее время сюда понаехало много народа, вот и вышло кромешное перенаселение. С тех пор как на остров завезли опий, многие викторианцы мигрируют по ту сторону зеркала. И теперь их тут больше, чем кроликов. А кроликов у нас на сегодняшний день тоже предостаточно. Растиражированный Белый Кролик с карманными часами и веером так вошёл в моду, что каждая мало-мальски королевская королева завела себе как минимум одного. А некоторые и двух. Вот они теперь и плодятся стаями, суки. Ну, то есть, кролики. А ещё стало очень модно этих самых белых кроликов раскрашивать во всевозможные цвета. Началось всё с чёрных кроликов, потом появились красные, лиловые, жёлтые и голубые. А вот, кстати, голубых у нас тоже хватает. И среди викторианцев, и среди кроликов. Но это уже другая статья.

      А если мы вернёмся к самому концу, то получается, что надо кого-нибудь срочно казнить. Благоразумнее всего, конечно же, было бы казнить Белую, мать её, Королеву. То есть, твою мать. Но она уже и так казнилась. Причём сама. Казнилась и казнилась целыми днями. Поэтому все решили прикончить Ведьму. Но по ту сторону зеркала всё извечно шиворот-навыворот, а это значит, что Ведьма на самом деле была святая, а все святые тут были ведьмами. У Ведьмы была алебастровая, как кокаиновая пудра, кожа и обсидиановые, как сердце Подземного Короля, локоны. В общем, она была очень уродлива. Поэтому Принц не смог её не полюбить. И глаза у неё были знатные. Причём целых два – правый и левый. И оба цвета васильковой стали. Потому что эти глаза были родом с лунных айсбергов. А зазеркальная луна ядовитее ртути трижды тринадцать раз, и оттого Принц её полюбил. Ну, то есть, не луну, конечно, а Ведьму. Но зазеркальный Принц был большой дурак, потому что быть маленьким дураком ему не позволяло его королевское положение. И пока этот звезданутый дурень соображал, как бы ему сказать Ведьме, что он не смог её не полюбить, Ведьму повели на костёр.

      Кстати, про костры. Раньше-то у нас казнили в основном с помощью топора. Спасибо, Червонной Королеве. Но после того, как казнилась Белая Королева, появилось новое веяние моды – казнь через повешение. Однако за последнее время в Зазеркалье понавешалось столько народу – и среди викторианцев, и среди кроликов, не говоря уж о голубых, так что это уже всем набило оскомину. Вот тогда-то феи и решили Ведьму сжечь. Потому что это и зрелищно, и для социума полезно. Во-первых, светло. С тех пор, как Шляпник перебил все фонари на главной площади, тут царит ослепительная темень. А при костерке народ сразу на улицу потянет. Во-вторых, тепло – зима как-никак на носу. А главное, весело. Таким образом, мы убиваем двух зайцев – избавляемся от Ведьмы и устраиваем внеплановые народные гулянья. Кстати, убить двух зайцев это тоже очень дельная мысль. Потому что, как мы уже говорили, в Зазеркалье кошмарное перенаселение. Но это уже абсолютно не важно. Потому что вчера казнят Ведьму.

      Феи были очень красивые. Почти, как трупные черви. Розовенькие, рыженькие, склизкие и в блёсточку. Ведьму лупили, Ведьму пинали. В неё плевали, её обзывали. И всем было весело. Потому что это был цирк. А разве вы не любите цирк? Ай-ай-ай, как же это нехорошо. А вот феи были очень хорошие. Как наждачная бумага. За это Принц очень сильно не не любил их не любить. Затем фарфоровую Ведьму отскребли от асфальта и привязали к праздничному столбу. Но оказалось, что Мартовский Заяц пропил последние спички, и из-за этого тролли очень расстроились, но Додо сказал, что костёр можно разжечь с помощью лупы. И тогда зверюшки побежали искать вход в интернет, чтобы прочитать, где можно купить лупу в третьем часу ночи. Те из зверюшек, что сумели найти не только вход, но и выход из интернета, печально сообщили, что умерла Белая Королева. Про это писали на всех сайтах. Тролли так огорчились, что чуть не забыли про костёр. Но потом вспомнили. Не про костёр, а про то, что Белая Королева умрёт уже восемь лет назад.

      А Принц тем временем нарвал синих роз в саду Белого Короля и, запрыгнув на своего коня, поскакал к главной площади. Вот только, сколько бы он ни скакал, конь не сдвинулся с места. Потому что был стальной. Потом Принц перестал нюхать клей и вспомнил, как правильно заводить мотор. Конь сказал: «дрынь-дрынь-дрынь». Принцу так понравилось дрынь-дрынь-дрынькать, что он чуть не забыл, куда так торопился. Но когда мимо пробежал Белый Кролик в вязаной жилеточке, причитая себе под нос: «Ах, мои бедные ушки! Мои ужасные ушастые ушки! Я впервые опаздываю в школу!», Принц неожиданно вспомнил, что он тоже опаздывает, и дал на газ. По дороге он заехал к Чеширу, чтобы купить маленьких цветных конфеток, состоящих из нефти, клейстера и ЛСД, которые очень сильно не не любил. На самом деле Принц надеялся, что когда он угостит Ведьму своими сильно-сильно не нелюбимыми конфетками, то она сама его сильно-пресильно не не полюбит. Но Ведьма уже не могла никого и ничего не не полюбить, потому что горела. Бармаглот по сходной цене сбагрил зверюшкам огнемёт, и тролли обошлись без лупы. Когда Принц придрынь-дрынькал на главную площадь, красивые, как жабкина клоака, феи радостно кинулись ему навстречу, желая его нежно выпотрошить наизнанку. Но Принц был сегодня такой добрый и милый, что мигом искрошил их ножницами, и от фей осталась только мишура и аккуратные кучки радужной слизи.

      Пробираясь к костру сквозь тесное столпотворение троллей, Принц изодрал свою одежду в пыль. Белая, как соляной столп, Ведьма блистательно чернела в багряных языках пламени. Принц был очень жадный, поэтому ему стало обидно, что огонь лижет его Ведьму, которую он сам ещё ни разу не успел лизнуть. Когда он прыгнул в костёр, Ведьма нахмурилась и сказала, что он имбецил, кретин и просто красавец. Принц улыбнулся и спел ей песенку, в которой было что-то про рассвет и про выход, которого нет.

      Огонь всё очищает. И это так красиво. Цирк уродов сгорел дотла. Лопающаяся кожа слетела с вас лепестками. Но ты всё сильнее и надрывней обнимаешь свою обжигающую холодом Ведьму, дыша огнём уста в уста, душою в душу ей врастая. Из этого праха будут слеплены новые Адамы. Из этого пепла родятся новые фениксы. Но и это тоже уже совсем не важно. Лишь бы держать её в своих руках. Сгореть вместе с ней дотла. Потому что она твоя. Потому что ты её. И огонь в изумлении отступает прочь. Ведь изнутри тебя рвётся пламя, способное пожрать все костры мира. Потому что. Потому что. Потому что. Потому что я люблю тебя, Линда.

     

     7. «Принц ничего»

     

      …Принц тонконогий, убогостью венчанный, расчленённый касанием звёзд надбашенных, босыми стопами, нагими пальцами по траве лугов прерафаэлитов, изумрудом осыпанных. Щекочут пальчики травинки бескожии, запечатлённые мазками щедрыми на холсте присно-распятом. Полукружный бег на месте по кружеву цирковой арены.

      В излучине скрученного перекрёстка речного, у сердцевины мироздания обоюдоубогого, на кончиках лучиков звёзд безресничных пребудет навечно этот сад. Перебегая от острия к острию, Принц едва дышащий протянет длани, изморозью поцелованные, к червонноустым плодам. В саду набухают пушистокрылые почки, томящиеся желанием источиться дотла, растаять воском на кончиках пальцев, никем нецелованных. Плоды манящие дурманят ароматами и кружат голову, распаляя желания. Но не даются ни в уста, ни в руку, ускользая как тень мимоплывущая. Ненасытен голод плачущий. Ненавистен голос плачущих. Принц в рыданиях скован скорбью, безлюбовной болью алчущих.

      По камням зеркально-скомканным, по камням венозно-вспоротым с воркованием сребро-шёлковым здесь бежит ручей целительный. Припадая к источнику свежему, жемчугом крещённому, луною освящённому, Принц желал освежить уста иссохшие, утолить неизбывную жажду. Но вода небесная, как и плоды заветные, не даются грешному, не осязаются дланью осквернённою. Рыдай и бейся о скалы белой плотью, разверзнись бездной кровавой и оплачь свою алчбу неутолимую. Жаждешь объять тугие бутоны цветов полуночных, но они смеясь проскользнут сквозь кожу прокажённую. Всё что вожделенно – для Принца запретно. Среди цветения, среди благоухания, среди томно-сочащихся плодов и насмешливо-звонких ручьёв обречён ты сгибнуть от жажды и голода.

      Принц тонконогий, безкоже-трепетный парит на цыпочках на травинок кончиках. Из кущей сумрачных, из недр звёздчатых снизошла к нему тенью… И первая женщина стала в круг. В венце Флоры низвергнутой вальсирует Беата Неблаженная с головкой запрокинутой, с веждами сомкнутыми, с экзальтацией сплетённая, с петелькой обручённая. Королева Белая… Королева лиловатая… Королева мёртвая, трижды преисподняя. Дланями к небу, ликом долу. С кончиков перст, с кончиков влас каплет капелью, сыплет бисером три алых капельки… трижды три градинки. Первая леди… первая нежность… ммм… ммм… ма… ма… macabre… Огибая белый венчик белой леди, бежит Принц, спасается вглубь кущей узорчатых.

      За первой – вторая, первично всеблагая, наипервейшая блудница, но истиннейшая мать. Плакатистом польским, плачущим мелком начерченная, на продажу выставленная ничейная женщина. Алоустая, чернобровая, нежноперстая, единственно-любящая. На бегу припав устами кровавыми к её подолу скорбному с почтением сыновним, с покаянием любовника, Принц пронесётся в чащу садовую. А здесь их не счесть. И имя им – тьма. За третьей – пятая, за ней – тринадцатая, а следом – вереница манекенов расколотых, кружевом вышитых, подвешенных намертво к небесам мракоточащим.

      Взгляни, вот ламия спящая с устами кровавыми, с золотыми змейками локонов тягучих, свивающихся в узел на стане хищном. То первая жена адамова, но для Принца уже не первая, но уже и не последняя, мимошедшая, проходящая, не простившая, присно-клянущая. Бойся её. Не тревожь её сон. Следом скользит нимфа речная в одеянии венчальном, в цветы облачённая, в безумие влюблённая. Напевом сладким манит на скалы. Качает у сердца, нежит у утробы плод безобразный… дева несвятая… зачатие порочное… косы медовые… тления зловоние… Младенец окровавленный воет по-шакальи, ухает совой, бранится похабно, плюётся нечистотами. Детище скверное тянет рученьки к родителю убогому – к Принцу полоумному. Нимфа речная – утопленница воскресшая, камышом опутанная, синевой расписанная, держит дитя прокажённое, будто куль с мукой, швыряет наотмашь, словно грязи комок, топчет беленькими ноженьками, как червя помойного. Вежды смыкая, рыдания глотая, мчится Принц дале, мчится Принц сквозь.

      За той явится эта – в чёрное одета, жрицею назначенная, неразоблачённая, с демонами обручённая. Мешает травы, варит зелье, чертит мелом, бесовщину приманивает. Чары навлекает, губит драконоборца, сердце отнимает, разум дурманит, ворует любовь Принца кинжало-ножного у королевы исландской, королевы северной, ледокожей владелицы озёр лазоревых и зарниц берилловых. Ведьма рыжевласая, медуза-горгона ядовитая опоила, опутала, опустошила. Обессиленный Принц оббегает проклятую, медноголовую, лукавоустую – ту, у которой невинное личико, как у благовещенской Лиззи, возлюбленной Данте. А следом поспевает другая прошедшая – с ликом лунным, затенённым ночи пологом, с косами долгими в землю стелющимися, с чревом разверзнутым, с раной кровавой, с запястьями бледными кинжально расчерченными. Во взгляде укор, в косах – смерть. Окутает, словно змеями, уязвит, будто осами. Прорвавшись сквозь плен её, спешит Принц к следующей. У той гранат расчленённый в длани беломраморной, взгляд грозно-укоряющий и скорбно-покаянный, а на устах оттиск вишенок гниющих. Печальна, как Прозерпина, в синий бархат укутанная, у врат преисподней, Плутоном украденная. Мрачна, будто Белль, чудовищам проданная, чудовищами преданная, чудовищами пожранная, чудовищно продажная. Двулично-безмятежна, словно Джейн, последний раз позирующая любящему её бесправно, любящему её безрассудно, лучшему из лучших рисовальщику опиумному. Минуя её, Принц вспорхнёт на холм.

      А вот и они – три Данте у древа, три Данте под небом, у края вселенной на скатерти клетчатой с сервизом фарфоровым. Завтрак на траве. Алигьери читает, заложив руки за спину, заломив крылья за руки, уложив веки к космосу, к Беатриче обращённому. Габриэль чертит на фарфоре мелом, на коже сажей, на вине кровью, куря кальян Лютвиджа, отмахиваясь от сирен своих колокольно-голосых. А третий Данте, а Шляпник Безумный, а король бескоронный топит часики присно-тикающие в чайнике фарфоровом неизбежно-розовом, убивает время непрестанно-старательно и шлёт поцелуи бескислородно-воздушные. А третий Данте плачет кровью, плюётся любовью из-за стены своей темничной, шизофреничной, колюче-радужной. А третий Данте ждёт-дожидается Алису свою блудно-шатающуюся обратно домой. В Бедлам.

      Три Данте сидят на холме, окружённые хороводом дев недевственных, руки тянущих, путь преграждающих серпами лунными. За их стайкой, за этим сонмищем Принц зрит свою единнокрылую, обоюдокровную, предельно-свитую. Позади всех из теней выплывает образ возлюбленной, незнамо-ведомый – Джульетта бледная, Уотерхаусом начерченная на обрывке полотнища небес в рулон свитых. Подол белый подбирает, клонится к цветку, аромат роз безымянных устами снимая. Дева всех дев у зеркала разбитого, за плечи перекинуто полотно зазеркальное гладких, как мрак ночи, агатовых кос. Тобою ожидаемая, но тебя не ждущая у озера лунного за чёрным сонмом, за крутым холмом. Принц сизоустый, кровавоокий тянет длани костистые к не своей невесте, но все эти гарпии, но все эти ламии вьются стаями, бьются станами, застят простор. Прорываться сквозь скалы, проходить через воды, грезить надрывно и плакать насквозь. Но желанное недостижимо, алчба ненасытима. Принц умрёт от них.

      Во гробу хрустально-гранёном, серебром окаймлённом покоится неупокойно Офелия с кровавым осколком надкусанного яблочка, плода запретного, греха заветного, зажатого в перстах по-лунному святых. Принц припадает к суровому хрусталю, юноша дрожит на морозном ветру, целует ветер, целует хрусталь. Непреодолимость. Гроб трижды запечатанный, чарами окутанный, спутанный цепями отворить невозможно, разбить непростительно. Холоден как лёд. В глубинах бездонной могилы Офелия инеем зацветает, из рук твоих ускользает, таясь за завесой кристальной, как сталь, как святая, не тая от жара стократных клятв любви. Красавица неспящая. Немёртвая царевна. Живьём погребённая под толщей своего безразличия морозного, равнодушия льдистого к Принцу, розами заросшему всей душою своею мглистою. Прострись над гробницею, как небо рыдающее над землёю, зимним хладом умерщвлённою, лей слёзы ливнями и роняй стоны хлопьями. И все твои ламии, и все твои гарпии, вдрызг излюбленные, грязно любящие, грозно лобзающие отлучат, разлучат, заточат в объятья, проклятьями сладкими в плен вовлекая. И плачу я росами, влачу век под розами, в позорном бессилии чужой нелюбви. Не смея молиться о деве в гробнице, разбиться которой не суждено. А если бы смел, то, быть может, мы в лицах друг друга узрели б лица отражение своё...