Сын киевского башмачника, Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы козаков. "Ты кто?" - устроили они пьяный допрос. "Правда", - простодушно ответил он. "На свете нет правды", - мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами. Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки. "Вот теперь ты и впрямь правда, - иди, куда глаза глядят..." С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда в спину.
Мирона Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Мирон был сиротой, и кормился объедками - хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. "Мирошка - за плечами картошка", - проходя мимо, пинали его хозяйские дети, передразнивая его неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил его к земле, так что собака хвостом могла запросто выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное - крепкие зубы.
Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калечного поводыря.
"Ы-ы..." - закатывая белки, мычал он.
"Один друг - это немало, и тысяча - не слишком много", - бойко переводил Мирон.
Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип двери, когда под утро сквозь щель в комнату проскальзывал лунный свет, а в нем бледный от усталости Мирон. Плюнув на пальцы, горбун гасил свечу перед образами и, хлестнув волосами темноту, как ворон на добычу, кидался на дощатую кровать.
Из года в год ходили по хуторам, кормились, чем Бог послал, и ночевали, где придется. Зимовали при монастырях, ухаживали за скотиной, таская на мороз тяжелые ведра помоев, а летом теснились в шалаше, где места и одному мало, зато комары с ноготь, христарадничали и продавали по селам лапти, которые плели из бересты.
"Мирошка идет - Правду ведет", - бежали с околицы дети, рашугивая уток и кур.
В тени церковной колокольни, пока на воткнутых в землю палках сушились лапти, Нозар развлекал селян. "Жил-был человек, - громко пояснял Мирон его жесты, - у которого под стеной поселилась змея, человек подносил к ее норе молока, а она берегла дом от порчи. И человек процветал. Но однажды его жена налила молока сыну, змея выползла и стала пить вместе с ним, ребенок стукнул ее по лбу ложкой, а она его ужалила. Мальчик тотчас умер, - здесь Нозар валился на траву, закрывая глаза, несколько раз дергал ногами, - а взбешенный отец бросился на змею с ножом... Однако она успела забраться в нору, и он только хвост отрубил...
С тех пор дела человека пошли из рук вон плохо. И сказали ему мудрые люди: “Это оттого, что раньше змея принимала на себя твои беды, а теперь ты один несешь свою судьбу”. И пошел человек к змее мириться: опять подставил к норе миску с молоком и стал ласково нашептывать. А она ему отвечает: “Былого не вернешь, разбитого не склеишь. Если мы даже и помиримся, то, как взгляну я на свой обрубок, так и вспыхнет во мне злоба, а, как вспомнишь ты про сына, так и зайдешься в бешенстве. Уж лучше нам жить раздельно”"
Крестьяне чесали затылки, не могли взять в толк к чему этот рассказ, а после махали рукой: одно слово - странник.
"Это к тому, - не моргнув, находился Мирон, - что все обязательно сбудется, но - по-другому..."
А бывало, Нозар заводил другую песню. Сядет по-басурмански, скрестив под собой пятки, и шарит везде глазами, пока все не отвернутся - никто не мог вынести его тяжелого, беспокойного взгляда.
Однако он умел заговаривать зубы и лечил язвы наложением рук.
Все здоровые похожи друг на друга, каждый калека страдает по-своему. Нозар пропускал время через себя, как ветер сквозь сито, а Мирон копил ночи и хоронил дни, складывая в горб. Но для обоих жизнь маячила за горизонтом, оставаясь журавлем в небе. Их провожали стаи галок, которые помногу раз успевали вывести птенцов, а они все размечали дорогу кострами, которые тушили, мочась на угли. И с годами Мирон стал обгонять Нозара на шаг. Где тот выпрашивал копейку, Мирон выцыганивал алтын, Нозар выучился читать по губам, Мирон - по глазам. Однако Нозар по-прежнему угощал приемыша палкой и целыми днями кормил мочеными яблоками, от которых урчал живот. Отвернувшись, Мирон орал тогда во всю мочь, краснея от натуги, клял Нозара, на чем свет стоит. Нозар, однако, понимал это по-своему, трогая за рукав, каялся, забывая, что обида, как камень в сапоге, точит, пока не достанешь.
А между тем вокруг заполыхало восстание, которое не разбирает ни правых, ни виноватых. Все ненавидели всех, и каждый перетягивал Бога на свою сторону.
От запаха сырой земли Мирона душил кашель, и он, задирая поздри к солнцу, грел их, упираясь затылком в горб. Уже три дня шли они по лесу, питаясь комарами, сосущими их кровь, и еще три топтали степной ковыль, когда невнятное бормотанье Нозара перебил гогот гусей и набат церковного колокола.
Однако к затерянной в глуши деревне вышли не вовремя - на нее налетел отряд Вишневецкого.
Пан Иеремия, как кошка, смотрел на мир вертикальными зрачками, разрубал человека так быстро, что половинки успевали увидеть друг друга, и под солнцем вращал над головой саблю, оставаясь в тени. Он не любил ходить вокруг, да около: чтобы познать вещь ему, как зверю или ребенку, нужно было положить ее в рот. Вокруг него грудились люди в черных капюшонах, с косыми скулами и челюстями, как серп. Они уже спалили капище греческих отступников, и теперь, кидая смоляные факелы, поджигали жилища. "Убивайте их так, чтобы они чувствовали, что умирают, - размахивал плетью предводитель. - Пришел Судный день, и незачем сластить пилюлю"
Рассыпавшись по деревне, вишневцы с гиканьем хватали всех без разбору, вырывая с земли, как сорную траву, отправляли на небо. Их капюшоны уже пропитались семью потами, а они продолжали бесноваться, пока, наконец, не устали.
"Какой вы веры, убогие?" - отставив назад локти, растянулся на гумне пан Иеремия. В зубах он перекатывал соломинку, на которой, как пиджак на гвозде, висела съежившаяся улыбка. Ударяя кулаком в грудь, Нозар завыл, было, об униатстве, расплющивая палец о проколотые уши и отрезанный язык. Но обида, как камень в почках, изводит, пока не выйдет. И Мирон подстерег случай - шагнув вперед, так чтобы спутник не видел его губ, выдохнул: "Греческой..."
Иеремия поморщился и выплюнул соломинку.
"Завтра Пасха, - стеганув плетью по сапогу, вскочил он, - так что одного отпускаю..."
Мирону словно нож под ребро сунули, ни жив, ни мертв, он опустился на колени. А Нозар пустился на хитрость. "Он говорит, - едва успевал переводить Мирон заплетающимся языком, - что ты переживешь его только на день..."
Глаза Иеремии налились кровью.
"Одного из двух", - прохрипел он.
И тут Нозар Правда стал богом. Ибо только богу доступно отречься от себя. Обогнув Мирона, он в три шага покрыл расстояние, на которое отстал от него за годы, и, заглянув в кошачьи зрачки, прочитал в них свое будущее.
Иеремия все понял без слов. Повернувшись, он сделал жест людям в капюшонах, и те поволокли Нозара на площадь. Он едва успел скинуть штаны, как уже смотрел на все, сидя на колу. Хлынул дождь, капли, смывая кровь, застучали по лужам, а первая же молния вознесла Нозара на небеса.
Но Иеремия этого не дождался. Он оседлал коня и, увозя в двух переметных сумах преступление и наказание, поскакал навстречу судьбе. На другой день он сел разговляться и, закусив мед соленым арбузом, свалился под стол, предоставив лекарю дивиться скоротечности лихорадки.
"Наказание не искупает преступления, - подумал тот, медяками закрывая глаза покойному, - его искупает раскаяние".
А Нозар, возможно, пополнил бы список местных святых, если бы Иеремия не вырезал деревню под корень, пощадив лишь детей. Они выросли в диком, обезлюдевшем крае, вдалеке от дорог, и со временем среди них укрепился культ Правды. "Вы пережили светопреставление, - воздев персты, наставлял их Мирон, - на ваших глазах умер бог..." "Царство Господне не от мира сего", - вел он их по лесам, и постепенно глухота и немота стали главными атрибутами бога, наряду с беспомощностью и неприкаянностью, а в неокрепших сердцах Кол заменил Распятие, Нозар вытеснил Христа. Мирон Оныкий, его единственный апостол, сын, предавший отца, переписал главы его жития, как раньше переписывал главы библейских преданий. "Прошлое, что мертвец, - оправдывал он себя, - на него все спишешь..." Пройденные дороги зарастали бурьяном, к тому же Мирон давно понял, что книга и жизнь дополняют друг друга: в жизни давят репей - в книге распускается цветок.
Нищие взрослеют рано. С мозолями от плуга, подростки хлебали щи без соли и не искушали себя богословскими спорами: их вера родилась из трагического чувства жизни и презрения к словам. "Не донимайте бога молитвами, - запрещал сочиненный Мироном катехизис, - он слышит не ваши слова, но ваши помыслы"
Спустя год воображение подсказало одному маляру восстановить лик Правды. Но Мирон воспротивился: икона, как бог, должна быть одна, и, взяв кисть, сам изобразил сцену суда. Иеремия на картине превратился в сатану, Нозар - в бога. Однако для многих олицетворением божественной казни стал горшок на шесте, перед которым подолгу стояли, молча царапая ногтями на жилистой шее вертикальную черту, заменившую крест.
Нет бога, кроме Правды, и Мирон пророк его. Рушились царства, менялись государи, но символ не мерк - правду продолжали сажать на кол. В этом видели подтверждение вечного пророчества своего бога. "С Правдой и в аду рай, без Правды и в раю ад", - прилизывая слюной брови, щурился Мирон, веря под старость в собственную выдумку. А постарел он в одночасье - так проседает дом, осыпающийся седой штукатуркой. Раз в плывших сумерках, взглянул на зеркало и вместо себя увидел Нозара, приглашавшего его на кол.
"Я уже оплатил зло, - прочитал он по губам, - теперь твой черед..."
"Это было самоубийство", - замахал руками Мирон, зеркало треснуло, и он завесил его овчиной.
Но с тех пор ощущал в спине невыносимую боль, будто из горба вместо позвоночника торчал кол, слышал во сне воронье карканье и, выступая на шаг, предавал опять и опять...
Вера без чуда, что каша без масла, и Мирон, став патриархом, от имени своего глухонемого бога обещал спасение. "Когда-то человек и бог жили в одном доме, - вспоминал он Нозарову байку, - а потом насолили друг другу, и теперь им не быть вместе..." Затем он говорил о предопределении, прислонив к печке горб, судил избранных, а, оставшись один, долго качал головой: "Кому астрономия, а кому гастрономия..."
Дни стучали, как рассыпавшиеся бусы, у Мирона оставалось все меньше зубов, и появлялось все больше морщин, которые, собираясь у рта, заменяли сжеванные за жизнь губы. Его нос оседлали очки, и он все больше погружался в праздную сосредоточенность: перебирая бумаги, никак не мог отделить в них прошлое от настоящего - записи под его руками путались, осыпаясь, будто сделанные песком.
"В изнанке любой правды - ложь", - успокаивал он себя, убеждая, что его богу было суждено самоубийство, но в душе его глодал червь.
Борясь ночью с постелью, он не знал, куда деть горб, и боялся встречи с Нозаром. Отодвигая этот час, пил отвары из чудодейственных трав, однако перед смертью нашел в себе мужество глянуть на мир поверх очков.
"Отправляюсь на тот свет, раз на этом счастья нет..." - слова, которые, сыграв с ним свою обычную шутку, приписала ему молва.
После Мирона секта сразу распалась, и все же у созданного им учения были все атрибуты религии: миф, пастырь и горстка приверженцев.