Было время: в огромной стране стояла весна, на улицах продавали мимозы, а студент Ванечка, умываясь перед зеркалом, делал из волос рожки.
В то воскресное утро отец, упирая в колени кулаки, долго кашлял, прежде чем вышел на кухню.
"Сходящийся ряд стремится к пределу", - крутил он в левой руке папиросу, а в правой ручку. Мать готовила, и отцовский голос смешивался с табачным дымом, пыхтением чайника, дребезжавшими от трамваев окнами, сквозь которые сочился запах талого снега. Взгромоздившись на табурет, Ванечка грыз заусенцы, переписывал в тетрадь формулы, а потом, рисуя на стекле свое имя - пар еще не сошел, и оно текло каплями - слушал, что жизнь - это железная дорога, на которой нельзя изменять расписанию. И Ванечка соглашался. Скоро он пойдет к себе, а мать, стоя на цыпочках под дверью, будет шептать, скрещивая губы пальцем: "Занимается...".
В свое время отец тоже учился математике, но вместо диплома ему пришлось защищать дом. С фронта он принес осколок, душившую по ночам астму и желание сделать из сына ученого.
Ванечка был поздний ребенок. Расчесывая ему на ночь взбесившиеся локоны, мать, не удержавшись, гладила их мягкой ладонью.
Он отстранялся, ему делалось стыдно.
Но он и, правда, был хорошенький: в темной фланелевой рубашке, с едва пробивавшимся пушком, милыми, доверчивыми глазами. Его мир был черно-белым, как шахматы, он делился на успевающих и тех, кому учеба не впрок. Таким давали списывать, смеялись, как над Гогой, которого тянули за уши благодаря связям. А Ванечка не сомневался, что ему воздастся за аккуратный почерк, за плывшие перед рассветом сумерки, когда, отворотив одеяло, мать трясла за плечо: "Смотри, опоздаешь..."
Казалось, так будет вечно.
Той весной отец умер.
О чем писать дальше? Из любой жизни получится много рассказов.
Ванечка с грехом пополам закончил университет, и его поезду перевели стрелку. "Приходи, когда угодно, только не опаздывай", - требовал начальник. И Ванечка понял, что много учиться, значит воздвигать себе тюрьму, что в юности берегут минуты, чтобы потом терять годы. Но он быстро освоился: научился протирать штаны и считать ворон. В кабинетах он подавлял зевки и отводил глаза, а в коридорах все чаще кусал губы. Перебирая дни, как замусоленные четки, Ванечка привыкал к неделям, изрешеченным столовскими обедами, перед которыми разводил в стакане казенный спирт.
Вечерами накануне праздников он горланил на работе застольные песни, а дома на другой день плакал.
К этому времени он окончательно осиротел - в гололедицу, под Рождество, мать сбила машина. После похорон Ванечка не смог вернуться в родную квартиру: слышать щелканье канарейки и молчание аквариумных рыб было невыносимо. Он сменял ее быстро и нерасчетливо. Ванечка сильно похудел и, приходя на могилу, подолгу сидел за оградой, в углу, на грубо сколоченной скамейке, осунувшийся, курил, разминая меж пальцев туго набитый, отсыревший табак, всхлипывал, дрожа плечами грязного, заношенного до дыр плаща.
Тогда же он обратился к Церкви, пытаясь повернуть жизнь, исповедовался батюшкам, про которых думал, что им, больше чем ему, приоткрыта тайна. Но, целуя их пухлые запястья, чувствовал в них суровых экзаменаторов, а стать студентом уже не мог.
"Мир - это книга без автора, - в конце концов, решил Ванечка. - Кто захочет поставить под ним свое имя?.."
Женился он без любви. Днем ругались до седьмого пота, а ночью замерзали, как камни в луже. "Развод - раз в год", - с деланным безразличием пошутил на суде Ванечка, но на душе у него скребли кошки. С той поры у него рос сын, о котором он вспоминал, только когда бывал пьян. Уставившись мутными глазами, он обещал тогда случайному собеседнику, кивавшему невпопад, разыскать его, будто не знал адреса, и сделать из него человека.
"Ты пойми, - шевелил он непослушным языком, - мальчишке нельзя без отца..."
И опять казалось, что рельсы кончились, и поезд застрял в тупике. Но для беды всегда найдется запасной путь. Как карточный домик, развалилась страна, и тех, кто считал облака, сменили те, кто считает деньги. Ванечка забился в щель, но повсюду стали искать крайних - кому грош цена.
"Рыба тухнет с головы", - попробовал заикнуться Ванечка в высоком кабинете.
"Зато чистят ее с хвоста", - вытолкали его, и на улицу он вынес, что счет предъявляют одни, а платят другие.
На Руси от сумы да тюрьмы не зарекаются, а черной работой не брезгуют. И Ванечка устроился на рынок, куда в детстве ходил с родителями. "Мама, пойдем..." - капризничал он, дергая за тяжелую сумку, чуть не плача от жадных окриков и готовой затоптать толпы.
А теперь круг замкнулся. Железным ошейником.
"Приводя к нелепости, - думал Ванечка, - судьба доказывает свою правоту, как теорему, - от противного..." Прыгая воробышком на лютом морозе, млея от жары на раскаленном, обжигающем ступни асфальте, Ванечка силился разгадать эту теорему.
Но мир - это книга без читателя, кто разберет ее язык?
Ванечка отпустил курчавые бакенбарды, а манеры приобрел заискивающие и одновременно наглые, как у дворовой собаки. Он смеялся неприятным смехом и путался с торговками, пахнущими чесноком, которые звали его "математиком".
Трезвым он теперь бывал редко, а сердился только, когда хвалили чужой талант.
"Тоже мне, сходящийся ряд..." - ворчал он, красный от обиды.
Однажды на рынке он встретил Гогу. Стеснялся, облизывая языком потрескавшиеся губы, пока тот объяснял, что лучше родиться коровой в Индии, чем свиньей в Аравии, переминался с ноги на ногу, но о помощи не заикнулся. Темы быстро исчерпались, и в повисшем молчании однокашник сунул в ладонь: "Бери, бери, не обеднею..."
В тот день Ванечка резал вены.
Дальнейшее банально. Он уже не работает на рынке и кое-как перебивается, пуская случайных постояльцев. Носит драное пальто, вылинявший шарф, у него немытые, свалявшиеся волосы. Спит он, где попало, и озорники дразнят его "Ванькой-встанькой". Иногда его можно увидеть у книжных лавок.
"Учебники математики... - ловит он за рукав прохожих. - Вашим деткам..."
Ванечка еще не стар, но по утрам видит в тусклом зеркале желтого, изъеденного червями, мертвеца. На могилу родителей он больше не ходит, зачем, скоро они и так свидятся, ведь скоро он опять станет веселым, умным мальчиком, с красивым почерком и ангельскими кудрями.
Судьба - опытный голубятник: предлагая летать, гоняет по кругу.
Раз на школьный двор за сыном пришел отец. Сын бросился к забору. На нем резиновые сапожки, за плечами ранец с расстегнутой "молнией". Осень выжимала из неба последние дожди, и Ванечка, вцепившись в железные прутья, похолодел, как камень в луже.
Это был его сын. Но за ним пришел другой.
До прибытия поезду теперь рукой подать, и годы плывут с тупым однообразием. Лишь пронзительной ранней весной, когда на прогалинах кричат птицы, а в воздухе носится запах мимоз, Ванечка, растянувшись в одежде на колючем матраце, видит промелькнувшую дурным сном жизнь, в которой явью были несколько часов того далекого холодного утра, когда отец рассказывал ему про сходящийся ряд.
Отвернувшись к стене, Ванечка ковыряет лупившуюся краску и видит впереди чернеющий предел.