Был последний вечер второго тысячелетия. Часы подводили итог светлым и темным векам, секунды отсчитывали прошедшее, сводя на нет истины и заблуждения, подтверждая несбыточность ожиданий. Луна катилась меж звезд с одинаковым равнодушием, как и при фараонах, однако весь день я испытывал непонятную тревогу. Я сидел в кресле - в ногах у меня играл сын - и думал о странной подверженности календарю.
Блестящий елочный шар крутился передо мной на тонкой ноге...
--
Это ты?
Нелепый вопрос. Но только не для телефона.
--
Я.
--
А это я...
Голос был знаком, но я не узнавал его. Определитель номеров высветил телефон моей бывшей квартиры, где давно обитают чужие.
--
Ты звонишь из дома?
От растерянности я сморозил глупость.
--
Нет, у меня в этом доме лишь квартира...
Шутка была плоской. Но это была моя шутка. И смех, сопровождавший ее. Много раз я слышал его внутренним слухом, много раз мне улыбались в ответ.
Внезапно меня обожгло чувство давно виденного: обои с чередующимися всадниками, столешник на подоконнике. Я представил, как он ходит сейчас маятником между узким, заиндевевшим окном с перильчатым балконом и книжными полками. Перекрученный шнур лезет под ноги кольцами змеи.
На том конце пели "Beatles".
--
Тебе нравится?
--
Что?
--
"Beatles".
--
А-а... Помогает занятиям...
Все совпадало: та же попытка оригинальничать, тот же взгляд свысока. Я чувствовал, что схожу с ума. Литературный прием вдруг обрел воплощение: призрак, двойник стал реальностью, минувшее совместилось с настоящим...
Все шарахаются от чуда, как от чумы, и я попытался метафорой свести его к обыденности. Ничего удивительного, успокаивал я себя, однажды каждому доводится встретиться с собой...
--
Послушай, а ты по-прежнему изучаешь... - еще надеясь на ошибку, я замялся.
--
Физику, - закончил он приговором и добавил с обманчивым равнодушием, - пополню список муравьев, исследующих муравейник.
--
Если ничего не случится... - выдохнул я.
--
А что может случиться в нашем отечестве в ближайшую тысячу лет? - переспросил он безо всякого любопытства. Еще бы, ведь он был уверен в незыблемости царящего вокруг него порядка. Я не стал переубеждать. Пересказав ему прошлое, я бы мог поведать себе историю будущего. Но зачем? Ничего не исправишь. Мы были тенями одного "я", но в разных направлениях...
- А ты бы хотел знать будущее?
--
Я и так знаю, - с едва различимым пренебрежением процедил он. - Оно будет не таким, каким представляется.
- Это же относится и к прошлому, - машинально пробормотал я, думая, что он начинает точить об меня зубки.
--
А зачем тебе физика?
В его смехе зазвучало скрытое превосходство:
--
Хочу докопаться до смысла...
--
Но наука отвечает на вопрос "как", а не "почему", - не поддался я его интонациям, - она изучает устройство, назначением занимается религия...
--
Ты что, преподаватель?
--
Нет. Но ты не ответил.
Его было трудно смутить.
--
Через внешний мир постигаешь внутреннюю сущность, - начал он бойко, - наука - это только путь к себе.
Я уже приготовился слушать, я был почти горд за него. Но тут он неожиданно пустил петуха:
- А религия... Почему бы и нет, как раздел психологии...
Хотя это, возможно, была провокация: молодость всегда рвется в бой.
--
К тому же мне уже двадцать... Поздно начинать сызнова...
Господи, он еще не видел другого берега, и вел счет от рождения!
- Попробуй сам...
--
Что?
--
Бросить все...
--
Писать?
--
А ты пишешь? - раздался звонкий смех - После Толстого?
Я понял, он не хотел обидеть - просто пришло словцо. Я вспомнил, как, оригинальничая, он говорил, что русская культура кончилась на Толстом, но он, конечно, не мог подозревать, насколько окажется прав. "А как бы тебе понравилось писать после смерти языка", - захотелось крикнуть мне, но он бы не понял, о чем идет речь.
--
Ладно, все это глупости... - смирился я.
--
Все серьезное - глупости...
Последнее слово должно быть за ним. Есть в мальчишестве что-то пошлое.
- На каникулы еду в Крым... - неожиданно поменял он тему. - С Кораблем...
--
Кораблевым? - механически уточнил я. - Вы еще дружите?
--
Ну да.
Я вспомнил, как хоронил того четыре года назад - спившегося, всеми покинутого. С суеверным ужасом я смотрел на аппарат, соединявший эпохи.
--
А потом Игры. Ты был в Париже?
--
Нет.
--
А хочется?
--
Нет.
--
Ты странный...
Я опять увидел его: он оперся спиной о стену, затушил в пепельнице окурок.
--
Ты куришь? А я вот бросил...
Он и не спрашивал. Но мы оба испытывали неловкость.
--
Хочешь анекдот? - скучно предложил он.
--
Нет.
--
Ты, правда, странный...
Диалог рассыпался на реплики. Я силился вспомнить этот разговор. Напрасно. Тот, кто устроил его, позаботился стереть его в памяти.
--
Ты помнишь детство? - между тем допытывался я.
--
Смутно.
--
А я будто вчера...
--
Удивительно, что мы вообще что-то помним. Каждые семь лет клетки обновляются. Время - сад расходящихся тропок...
"Это сон, - решил я, - в восьмидесятом Борхеса еще не переводили". Новая версия показалась мне более убедительной, чем сигнал, заблудившийся во времени.
--
Борхес - посредственность, - пустил я пробный шар.
Никакой реакции. Но я не сдавался:
- Ты говоришь по-испански?
Он обиделся.
--
Нет, я не попугай и не способен к звукоподражанию, - в его голосе проскользнули хвастливые нотки. - Я говорю на языке, который понимают единицы...
Он имел в виду математику, но я догадался, что это была месть за Борхеса.
За окном глухо и злобно бился ветер. У него, как и у меня. Возобновил он опять безо всякого перехода, и я, наконец, вспомнил этот прием робких:
- А ты мечтаешь?
Он застал меня врасплох. Я сосредоточился:
- Только о прошлом.
--
Это как?
--
В сослагательном наклонении.
Я чувствовал, что он не понял, но не стал объяснять. Переспросить он, конечно, не решился, переспросить - значит ударить в грязь.
--
А у меня совсем нет времени... Даже на девушек...
За его скомканным смешком звучало искреннее сожаление. Наивный... Я не стал рассказывать ему про бестолковую женитьбу, сцены и вечное безденежье.
--
Займи у меня, - предложил я вместо этого.
--
Что?
--
Время.
Замечание ему не понравилось. Он мне завидовал. Пусть. Все тратят молодость на образование, чтобы потом страдать от никчемности...
В трубке неприятно зашипело. Он снова затянулся сигаретой - дым, казалось, проник в провода.
--
Ты и вправду располагаешь временем, или думаешь, что когда Бог создавал его, Он его создал достаточно? - выпустил он очередную иголку. В его тоне сквозила ирония. Я пропустил ее мимо ушей.
--
А ты веришь в Бога?
--
А ты?
За его вопросом крылась настороженность.
--
Больше, чем раньше.
--
А в какого больше?
Он постоянно каламбурил. Игра слов - рецепт от безумия...
--
По-твоему, в религиях один Бог или разные? - не унимался он. Но у него не было интереса - только желание ужалить.
--
Стараюсь верить во Христа...
--
А чем хуже Будда? Или Аллах?
Он явно верил в возможность одного убедить другого.
- С годами схоластика уже не занимает... - пробормотал я угрюмо.
Я едва сдержался, я почти ненавидел его.
--
Понятно, - отрезал он, - тебе достаточно догмы...
Признание разбилось об умничанье. Но, вспомнив отчаяние, которое ему предстоит, я содрогнулся: никто не выдержит повторения собственной жизни.
--
Ну что ты молчишь?
--
Ты прав.
--
Вот видишь...
Юность торжествовала победу. А меня душил крик.
--
Жизни не знаешь, - выпалил я.
Это была ошибка.
--
Чьей? - ухмыльнулся он, захлопывая ловушку.
Колкости были его прерогативой.
--
Быть может, расскажешь о своей, - добивал он с детской жестокостью. И я вдруг увидел бессмысленность нашего разговора... Я проклинал свою откровенность, однако оправдывался, словно на Страшном Суде:
--
Что рассказывать... Я страдал и причинял страдания...
--
Вполне годится для эпитафии.
Я вспомнил, что для двадцатилетнего сорокалетний - уже мертвец. Куколка обратилась бабочкой. Или бабочка стала червем?.. Погруженный в эти мысли, я отстранился от себя.
--
Человеку не дано подняться над обстоятельствами... - с ужасом слышал я, как ворчал в моей комнате старик.
--
Остается не замечать их, - хлестнули меня в ответ. Самонадеянный, он был начинен сентенциями, которые еще не стали для него банальностями, он изрекал истины, смысл которых, к счастью, еще не постиг...
Меня охватило безразличие. Споры не защищают от тоски.
--
Memento mori - не нашел я ничего лучшего.
И вдруг - невероятно - он понизил голос:
--
Ты знаешь... Я счастлив, когда забываю...
Видит Бог, в главном он еще был откровенен, здесь он еще не приобрел привычку лицемерить. Его признание на минуту примирило нас. Разные взгляды, разная степень начитанности, но перед небытием все равны. "Ты еще слишком любишь жизнь, потом это пройдет", - хотел успокоить я. Кого? И прикусил язык, понимая, что лгу себе.
--
Ты спрашивал, верю ли я... Нет, не верю... - добавил он шепотом. - Не могу...
Мое испытание продолжалось. Страх смерти не различает возраста, мне стало дурно... "Господи, - молился я, - все сложилось с таким трудом, и вот опять..."
--
Но если бы я верил, то непременно во Христа...
Это была милость к падшим, и мы задышали в унисон. Тишина сближает, отталкивают слова...
Прошла вечность.
- Будем надеяться, что свет в евангелиях - от солнца... - неуклюже вставил я, прибегая к библейской риторике. Говорливый, как грех, я ожидал вопроса, давно ли монашествую. Но его язвительность уже испарилась.
- Этого мало... - вяло откликнулся он.
По его растерянности я понял, что угодил в цель. Развивая успех, я подбирал слова, казавшиеся когда-то убедительными...
--
Вся эта болтовня о предопределении... - подавил он зевок. - Недаром прогресс похоронил метафизику...
Нет, ему не выйти за оболочку вещей - прозрение всегда позднее. И все же, я был его продолжением - он жил во мне. Я со стыдом вспомнил, как еще вчера и сам с воодушевлением говорил о пользе конкретных дел, о жалких претензиях искусства отразить Вселенную и сожалел об измене науке...
Но мой собеседник был студент, и это вынуждало меня быть лицедеем.
--
Пифагорейцы ошибались - мир несводим к Числу, - фантазировал я на ходу, - знакомый математик, рассказывал, что долго взбирался к вершинам духа, а когда подтянулся, увидел там ноги философов...
Мои старания были тщетны. Он снова отгородился высокомерием:
--
Твой знакомый - глупец. Математику, у которого мало воображения, Гильберт - он нисколько не сомневался, что о Гильберте слышали все - рекомендовал заняться поэзией.
Опять засквозило позерство, опять застучали интеллектуальные погремушки...
Я не знал, чем возразить. Я бесконечно устал. Я припомнил, как легко он соглашался с мыслью, чтобы тут же от нее отречься...
Если верить часам - каким? - мы говорили уже тридцать минут, но по-прежнему оставались чужими. Нас соединял только зыбкий мост вежливости.
--
С Наступающим... Человеку, бывшему когда-то мною, стало тоже не по себе.
--
И тебя.
Но он уже положил трубку.
Шар безысходно вращался. Я сидел в кресле и с грустью смотрел на сына...