Зубов Алексей Николаевич : другие произведения.

Назови мое имя, Господи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чуть фэнтези, чуть шутка.
   Предисловие.
  
   Мой друг советовал мне публиковать эту историю, когда ее допишу - "так приличнее". Но я прошу меня простить за неучтивость - а выходить она будет по частям. Это связано, прежде всего, с моим методом написания. Я ни слова не в состоянии записать, пока не проживу некоторое время в "картинке", не наиграюсь там до отвращения, не увижу быт и привычки самых третьестепенных персонажей, даже цвета их кошек, если кошки есть. Записываю потом я быстро, но долго и болезненно выбираюсь из такой очередной "картинки", и вот беда - почти все, что я написал, вызывает у меня разочарование. Хранить, поэтому, недописанное произведение, мне совершенно неудобно.
  Я ничего не обещаю, но пока что, мне эта история любопытна.
  
  
   ... ... ...
  
   Глава первая.
  
  
  "Когда долго руководишь государством,
  начинаешь испытывать неизъяснимую любовь ко всем простым людям,
  ко всем простым мужчинам и женщинам -
  ты любишь их больше, чем отец любит своих детей.
  Даже тех, кто тебя сердит - и их любишь,
  как не любить? Тоже сын, хоть и шалопай.
  Это очень тяжкое бремя, бремя страдания любви".
   (Чень Го "Суждения и беседы")
  
  
  
  - Скажи мне, брат, почему Бог оставил своих людей?
  - Поверь мне, брат, Господь нас любит,
  но ждет, чтоб узнать, так ли любим мы.
  Он спасет свой народ, но ждет, чтоб увидеть, так ли любим мы, поверь мне, брат.
  - Скажи мне, брат, триста лет - это мало? Триста лет рабства - это мало, брат?
  - Это много, брат, триста лет - это много.
  Я забыл свое имя за триста лет.
  Мое имя - клеймо от хозяев: "какой он?" "Черный" - теперь мое имя, брат.
  - Да, брат, триста лет - это много, я забыл свое имя за триста лет.
  Мое имя теперь означает "чей ты?" Мое имя - клеймо от хозяев, брат.
  Скажи мне, брат, ты помнишь свободу? Какая она, какая на вкус?
  - Кто купался в туманах Великой реки, тот свободен, как воды ее.
  Я помню вкус свободы, брат, я сделал глоток ее. Река свободна, поверь мне, брат.
  - Да, брат, туманы над Великой рекой, туманы, а в них свобода, я понял, брат.
  Значит, Бог не оставил своих людей?
  - Бог хочет увидеть, так ли любим мы.
  
   ... ... ...
  
  
   "Я так скажу: в первом подъезде жили нормальные люди. Люди, как люди, как все, за исключением семейки на первом этаже. В третьей квартире, что за лифтами. Вертушковы, кажется, или Петушковы, мамаша с сыночком, который трезвый бывал разве что в камере, когда попадался. Сам мелкий, и рожа противная такая - что он о себе там думал? Не знаю.
  А старая - тоже чудило! - поджидала, ведьма, за дверью, когда кто-нибудь выходил из лифта или, наоборот, вызывал, и приоткроет дверь ободранную, высунет свою рожу в лохмах (страшная, как смерть!), кинет под ноги человеку (ладно, хоть не в лицо!) кусок сушеного дерьма - человеческое, конечно, она же корову в квартире не держала - и кричит, да сипло так, как трамвай: "Хлеба хочу, хлеба!"
   Это никому не нравилось. А вонища от них шла - глаза резало. Они, сыночек, по крайней мере, никогда мусор на помойку не выносили, никто, кого ни спроси, их там не видал. А куда девали? Съедали? Сам-то подумай.
  Он ее бил регулярно, через день, считай, а она орала, будто убивают, а людям спать, завтра же на работу. А у этих фестиваль. Скоты. И чего так орать?
  Леха Боткин с пятого правильно сказал тогда: "Мать бить - это последнее дело". Он прав.
  А тут Лида идет, смотрит - дверь у Вертушковых открыта. Лида кричит: " Свинарник-то прикройте свой!" Хотела уже захлопнуть - там воняло так, как у Петровича в люке не пахнет канализационном. Смотрит - а Вертушков-сын висит в петле прямо в прихожей, в сапогах уличных. Повесился, придурок. Лида зашла, а мать-Вертушкова лежит у стола на деревянном полу избитая вся. "Скорая" приехала, забрала. Но лечить ее не стали, так, покололи разной фигни, она и околела к утру. Куда лечить - там отбито все было напрочь.
  Доктор-очкарик потом рассказывал: "Оперировать внутренние органы никто просто так, без интереса, не будет. Только аппендицит - это, пожалуйста".
  Бабы потом три дня квартиру отмывали. Лиду спроси. А самое удивительное, что эти Вертушковы оказались не мать с сыном, а муж и жена. Не вру ни сколько. Она выглядела просто не по годам. Муж и жена. Да ну их.
  Да, все-таки Вертушковы - это прозвище ихнее, фамилия такая. А имен не знал никто".
  
   ... ... ...
  
   То утро, когда старик Хэм и Бенджамин Гарнер выловили сома на пять кило, было обычным утром Балороу-Сити. Ничего особенного не происходило: Джек Арахис вышиб кувалдой несчастную, всю залатанную дверь своего рыжего домишки (он опять потерял ключи, когда болтался неизвестно где всю ночь), у Салливанов резали, наконец, черную свинью, да что-то долго, так долго, что тетя Марта, пившая кофе на веранде, устала креститься и приговаривать: "Помоги им Господь", Джонсоны, те, чей дом стоит сразу за заправочной (как там люди живут - ума не приложу), громко, на полквартала занимались "любовью". "У некоторых людей совести ни на что не хватает", - так о них говорила обыкновенно Дора Гарнер, мать Бенджамина. Обычное утро.
   Над Миссисипи еще стояли туманы, еще был самый клев, а два удачливых рыбака (и подумайте только, сома на обычный веблер "шед"!) медленно и гордо вступили на улицы городка, и понесли свою добычу вверх мимо заправки к маленькой площади. Темнокожее население Балороу-Сити мгновенно прослышало такую новость, и к Хэму и Бенджамину стали подходить люди, чтобы с достоинством похвалить ловцов рыбы.
  - Привет, мистер Мэлоу, - сказал, здороваясь со стариком Хэмом, высокий, толстый, "черный" рабочий с заправки - Джонсон, но другой, не из тех, что верещат на полквартала во время занятий "любовью", - я смотрю, вы сома поймали?
   Старик Хэм раскурил сигарный огрызок, бережно сберегаемый для таких вот разговоров, там, где ему самое место - за черной от пота тесьмой под шляпой.
  - Да, Джонсон, решил вот мальчишке показать, как в наше время ловили рыбу.
  Мужчины помолчали, любуясь сомом. С расстоянии десяти шагов сомом любовалась уже довольно плотненькая толпа обывателей Балороу - Сити.
  - В наше время, - продолжал с вдохновением старик Хэм, тощий, седой, будто посыпанный пеплом, чернокожий, - такую мелочь, какой сейчас торгуют в проклятых магазинах, мы просто выбрасывали. Мы даже паршивым котам давали рыбу, чтоб была не меньше килограмма - вот какое было время.
  - Что, Бенджамин, - продолжал, обращаясь к худенькому, как тростиночка, чернокожему мальчику, Джонсон с заправки, - небось, миссис Гарнер обрадуется, когда вы ей такого сома притащите. Небось, не каждый день у людей на столе печеный сом!
  - Такой сом стоит никак не меньше пятидесяти долларов, - заметил худощавый, в соломенной шляпе и красной жилетке, мужчина из толпы зевак, - из такого сома выйдет никак не меньше двадцати банок "сома под арахисовым соусом" - а одна такая банка в бакалее у Чарли стоит чуть не три бакса.
  - А ты, Билли Престон, ты откуда знаешь, например, про то, сколько банок консервов получается из сома? - раздался недоверчивый вопрос.
  Люди в Балороу-Сити были бедны, но не глупы, и знали, что иные могут просто брякнуть, не подумав.
  - Я работал на консервном заводе - вот откуда. Как проклятый мексиканец работал. Под Новым Орлеаном, на консервном заводе, пока его совсем не закрыли. Как пошли эти китайские консервы - из собачьего дерьма, наш хозяин, мистер Филгуд, тут же всех уволил, а до этого я там работал чуть не пять лет - вот откуда.
  Старый мистер Мэлоу гордо распрямил сутулую спину:
  - С этими китайцами, с их китайской мороженой рыбешкой, мы забыли, братья, какая должна быть рыба на столе - вот какая! Это Господь говорит нам: "Вернуться к истокам".
  Он потряс сомом.
  - Пятьдесят долларов - хорошие деньги, а Хэм?
  - Хэм, если что, займи на неделю десятку - мне табачком разжиться.
  - В отеле "Луара" через час откроется ресторан, у меня там брат работает парковщиком - и он всех знает. Даже сына директора. Для него продать сома, что пареньку твоему ноздрей свистнуть. Хэм, за "наколку" банку пива - идет?
  - Я, братья, еще не решил, что нам делать с сомом, - важно отвечал старик Хэм, медленно разворачиваясь по направлению к отелю "Луара" - единственному месту в Балороу-Сити, где чуточку пахло деньгами.
  - Мистер Мэлоу, - замирая от предчувствия беды, обратился к седому "учителю рыбалки" Бенджамин, - пожалуйста, не продавайте сома. Мама запечет его, и будет очень вкусно есть - сома и тушеные бобы.
  Семья Бенджамина уже давно получала продуктовые карточки - работы (как и повсюду в мире) не было.
  - Не волнуйся, сынок, старый Хэм дело знает, - таков был быстрый ответ.
  
   ... ... ...
  
  
   Когда при мне кто-нибудь произносит ненароком фразу: "старинная русская интеллигентная семья", я начинаю иронично ухмыляться, или, когда обстоятельства не располагают (иногда, знаете ли, иронично улыбаться вовсе не к месту будет), просто морщу нос - благо, нос у меня "приличный". Серьезный такой нос. Я его люблю - чего уж темнить.
  
   Обычно, "старинная" означает максимум то, что прадедушка отбывал срок в Сталинской "шарашке". Нет, есть, конечно, подлинно родовитые - у иных родословная прослеживается аж до учителя царской гимназии или земского врача из Вышнего Волочка.
  С представителями столь знатных родов, признаюсь, очень тяжело разговаривать - они говорят вроде бы и о сути (например, о качестве полутвердых сыров), вроде бы, а сами просто ждут от вас благоговейных восторгов - и все. "Удивительно! Ваша бабушка была классной дамой в гимназии! Теперь я знаю - в кого Вы!" Особенно тяжело, когда на самом деле удивляешься не бабушке, а тому, когда эта милая дама успела нарожать детей. От кого - нынче не важно, но когда?
  Она же всю жизнь занята "эстетикой". Ван Гогом, хотя бы. Я уважаю Ван Гога, но строжайше запретил всем знакомым дарить мне его полотна. Как и где их хранить? Я же спать по ночам не смогу - буду прислушиваться к каждому шороху. Вскрикивать, когда половица скрипнет вдруг сама собою, или зашелестят сухие носки, которые обыкновенно висят у меня на веревочке поперек гостиной - надо же где-то сушить выстиранное белье. Сохнущее белье в гостиной, кстати, увлажняет воздух, а для северян, живущих с центральным отоплением, это "значимо". Гостей же, если приходят без зова, "по-русски", я спрашиваю: "Таня, вас не тревожит эта простыня? Можно передвинуть". И все. Непринужденность - вот отличие воспитанного человека. И куда их, полотна эти, вешать, скажите на милость? В туалет? Да, там на стенах еще осталось немного места. Чуть повыше держалки для рулончика бумаги. Знакомые этого не поняли, но дарят мне обычно домашние тапочки.
  
  
   Семья, которая "произвела" нам (строгому и взыскательному сообществу добропорядочных людей) мальчика по имени Коля Вертушков, была "старинная русская интеллигентная" семья. Доказательством служил фотографический портрет усатого господина, одетого во фрак и бесцеремонно поставившего ногу в лаковой туфле на сиденье гнутого стула - это был пращур Коленьки, Авдей Сильвестрович Вертушков, присяжный поверенный. В семье ходила легенда, что Авдей Сильвестрович как-то заменял самого Кони, когда тот спешно уехал в имение, якобы, хоронить тетушку. На самом деле, Кони просто испугался сложного "дела", испугался, что может "потерять лицо", и уехал к одной своей знакомой поэтессе, просто (это тоже часть легенды!) поиграть на фортепьяно.
   Так вот, прапрадедушка Коленьки "дело" выиграл! Такая вот пыль веков.
  
   Воспитанием Коленьки занималась в основном бабушка Серафима Лаврентьевна - она внука обожала до безумия, и мечтала вслух, что когда-нибудь Николя будет летчиком или инженером мостостроителем. Первая мечта была остаточным явлением девичьих грез, вторая же пояснялась периодическим повторением мантры: "Как дедушка!" Слеза тут же наворачивалась в добрых бабушкиных глазах, и ей приходилось немедленно целовать внука в щечку.
  
   Коленька ходил в приличный детский садик, и всегда долго и горько плакал, когда его утром там оставляли - или папа или мама, и только добрая воспитатель Ольга "Владимирававна" с трудом уговаривала его, оторваться от зелененького шкафчика с верхней одеждой, которая, так свободно пахнущая уличным морозным снегом, напоминала дом и все привычно-родное (это делало слезы нескончаемыми), и пойти, поиграть в кубики или паровозик с другими детьми.
   В "тихий час" Коленька никогда не спал, а просто лежал и смотрел, как Ольга "Владимирававна" и нянечка Паша пьют чай с печеньем - это было интересно! Они, в переливах мягкого солнечного света, струившегося сквозь щелки между штор, казались обе добрыми, прекрасными феями! Казалось, они наколдовывали счастье!
  Однажды Паша во время "тихого часа" оторвалась от своего чая, и на цыпочках подошла к кроватке, на которой лежала девочка - Коленька не знал имени этой девочки, он стеснялся знакомиться.
  - Лиза, ты зачем ногти грызешь? - спросила строгим голосом Паша, - а вот я тебе дам сейчас у меня ногти на ногах обгрызть!
  Ольга "Владимирававна" засмеялась. Коленька посмотрел на ноги Паши - ноги были обуты в старые растоптанные сандалии, пальцы лихо торчали вперед, сантиметра на два за пределы подметок, а ногти на них были желтые, трещиноватые и страшные.
  Что ими Паша делала - не знаю, может, картофель перебирала, но грызть их, действительно, было бы невмоготу не только маленьким, но и нам, старым бойцам.
  Коленька в ужасе перевел взгляд на пальцы ног Ольги "Владимирававны", такой доброй, такой красивой! - они тоже не вдохновляли.
  Маленький мальчик, ребенок, лежал и думал о том, как это "доброе" и "красивое" - вдруг вызывает отвращение.
  Фрейд немедленно указал бы нам, шевеля своими кустистыми бровями (у него была такая привычка в юности), что вот он "якорек" брошен, вот он - уже зарождается "комплекс"!
  
  Комплекс не комплекс, а эта угроза - сунуть в рот корявые ногти, очень повлияла на неокрепшую психику Николая Вертушкова, но как повлияла! Мальчик, спустя годы психических страданий, решил преодолеть природой вложенное отвращение, и привить себе благородное равнодушие джентльмена-аскета: "Суйте хоть что - вам ведь надо - а я погрызу!" Тупик, тупик.
  Тут было два пути - "Дидахе": первый - погрузиться в "нарциссизм" и "партнера" иметь виртуального, благо японцы пашут в этом направлении (любовь с эмулятором - как современно, как модно и тонко!), второй - найти "партнершу" леди из леди, чтоб при случае "не за падло" было ногти грызть, если попросит.
  А пути-то похожи, Вам не кажется?
  
   Серафима Лаврентьевна часто брала Коленьку с собой на кладбище "к дедушке". Кладбище было живописным, веселым местом, где никто не мешал бегать среди могил под вековыми соснами с игрушечным грузовичком или ловить бабочек на песчаных дорожках, пустых и загадочных.
  На могиле дедушки росла березка и несколько простеньких цветов.
  - У нас с бабушкой есть сад, - сообщал Коленька пассажирам автобуса, когда они с бабушкой возвращались домой.
  - Где же он? - спрашивала добрая тетя-пассажир.
  - На кладбище.
  И люди грустно улыбались детской невинности.
  
   ... ... ...
  
   Отель "Луара" утопал в плюще и орешнике. Белокаменные ступени вели в прохладный, мозаичный холл, украшенный репродукциями картин времен Линкольна, в глубине которого были и гостеприимный бар и услужливый ресторан, но туда заходить было не любопытно, да и некогда - дела напирали. Продавцы сома сделали крюк, и подошли к дремлющему отелю с тыла. Сзади отеля, на хозяйственном дворике, кроме мусорных баков, стоял старый "Форд" без дверок, рядом для чего-то валялся пустой ящик из-под голубики, а еще, чуть поодаль, в кресле-качалке, сплетенном из прутьев ивы, древнем, как песня индейца, сидел здоровенный чернокожий мужчина в белых штанах и белой же рубахе. Он был бос. Он был без шляпы. Он жевал табак и смотрел на приближающихся темных братьев - на всех них, и, конечно же, на старика Хэма с сомом.
  - Привет, братья, привет мистер Мэлоу, - поздоровался он, чуть шевельнувшись в кресле изображая "привставание", - это, похоже, сом у вас. Неплохая рыба.
  - Привет, Чак, - старик Хэм поднял сома повыше, демонстрируя мощь и красоту рыбы, - хочу попросить тебя, брат, не узнаешь ли там у "ваших", не купят ли они сома за шестьдесят долларов?
  Чак опять сделал известное уже движение.
  - Вряд ли Балли выйдет сюда, Мэлоу, он теперь вовсю запекает уток на завтрак гостям и очень занят. Его лучше не тревожить, когда он еще не приступал к соусу.
  Балли был повар в "Луаре" и от него зависело, какое блюдо будет подано сегодня, а какое нет, так что судьба сома была в руках Балли.
  Старик Хэм посмотрел хитро на Бенджамина Гарнера, и шепнул одним уголком рта: "Видишь, сынок, старый Хэм знал, что так и будет, и все обдумал заранее".
  - Чак, - продолжал он громко, - десятку, если Балли купит у меня сома!
  Среди зрителей произошло движение, легкий ропот пронесся, как ветерок, и опять установилась приличествующая моменту тишина.
  Чак вытащил из-под кресла кроссовки со стоптанными "в ноль" запятниками - теперь кроссовки напоминали сабо, сунул в них отшлифованные дорогами Юга эбеновые ноги, и удалился в сторону кухни. Спустя пару минут он вернулся в сопровождении носящего поварской колпак на голове, важного, даже строгого, кстати, вовсе и не толстого, как обыкновенно изображают поваров, мистера Балли. Мистер Балли был, как и все присутствующие, тоже чернокожим. Но он имел хорошую работу, он имел кредитную карточку, и жил в хорошем районе. Он был воистину мистер Балли.
  Он внимательно осмотрел сома - тот был просто отличный.
  - Мне нужна свежая рыба, - произнес Балли важно, как судья, объявляющий вердикт, - свежая. Теперь все норовят подсунуть "снулую" рыбу, будто ловить разучились, или считают, что чернокожий повар только для того, чтобы его обманывать. Чтобы вытащить пятьдесят баксов за "снулую" рыбешку.
  - Я вытащил этого сома вот этими руками, - старик Хэм показал всем свои большие, тысячелетиями приготавливаемые эволюцией к тяжелому труду, красивые руки, как будто эти руки могли быть доказательством свежести сома, - руками, потому что сачка мы не взяли. Мы и думать не думали, что такой сом клюнет на "шед" ("Шед" - маленькая блесна в виде рыбки Шед), я вытащил его не больше как двадцать минут назад, Балли - на моих штанах еще не высохла вода реки. Разве я буду обманывать черного брата?
  - Чего же он не шевелится?
  - Да он устал, устал от этой чертовой жары! А! Вот хвост трепыхнулся, видал?
  
   Солнце жгло уже нетерпимо - ох, что будет за день!
  
   У ворот заднего двора отеля остановилась полицейская машина, из нее вылез толстый, мокрый от пота (кондиционер в машине не работал) "коп", тоже чернокожий, само собою, и направился, отдуваясь, вразвалку к торгующимся.
  - Вот что, парни, - обратился он к собравшимся, - люди уже звонят шерифу, говорят, старый Мэлоу опять "мутит" город и создает беспорядки. Что он, якобы, собирает народ для шествия. Что уже произносились речи о запрете торговли с Китаем, и прочее. Что тут у вас?
  
  Он осмотрел сома.
  
  - Разрази меня то небо и то, как это тебе, Мэлоу, удалось вытащить такого великана? Ты, видно, сетями орудовал, а? В нашем штате для этого требуется лицензия.
  - Никаких сетей, Джонсон (еще один Джонсон! - а куда деваться? Много их.), ни сетей, ни даже сачка. Я едва бросил подкормку - распаренный ячмень с виски, как у малыша Бена удилище чуть из рук не вырвало - это был вот этот "парень".
  Мэлоу поднял сома еще повыше.
  - Подожди-ка, Мэлоу, и перестань размахивать сомом! Да! Ты не очень-то маши сомом, а лучше скажи, кто дал тебе право швырять ячмень с виски в реку? И так эти белые журналюги
  житья не дают, и кричат во всех передачах, что черные кварталы источник мусора. А теперь они, если узнают, просто сбесятся от радости, скажут - ну вот, негры опять льют виски в Миссисипи! Скажут - ну вот, негры опять портят экологию!
  Придется заплатить штраф, Мэлоу.
  
  Джонсон вытащил бланк из пачки, отпечатанных на "ксероксе" бланков-близнецов, и стал заполнять.
  
  - Погоди-ка, Джонсон! - старик Хэм смотрел на пишущую ручку выпученными глазами, - я, может, ошибся от жары, может, я и не кидал ячмень с виски в реку, а ел его сам - да, точно, так оно и было!
  - Тогда я конфискую сома для экспертизы - нынче очень просто установить, принимал кто-нибудь алкоголь или нет. Лаборатории такие есть.
  
  Ближайшая "такая" лаборатория находилась в десяти милях вниз по реке.
  Время шло к завтраку, и люди на заднем дворике, посыпанном белым песком, казались черным изюмом на белой тарелке.
  
  Мистер Балли строго засопел.
  - К нам приехал полковник Тодд с дочерью, и им было бы очень приятно отведать запеченного сома - вспомнить родные края. Я намерен купить его за сорок долларов, и, надеюсь, полиция не будет препятствовать честному бизнесу.
  - О кей, Балли, валяйте.
  Балли вытащил из заднего кармана четыре мятые бумажки, и протянул их Хэму, одновременно забирая сома у опешившего рыбака.
  - Гони десятку, Мэлоу, да поживее! - сержант Джонсон был нетерпелив!
  
  Верзила Чак дружелюбно склонился над Хэмом:
  - Ты ведь обещал, Мэлоу, кое-что, за "помочь тебе в сделке"...
  - Мэлоу, как насчет "в долг до понедельника"?
  
  
   Спустя полчаса старик Хэм и Бенджамин Гарнер завтракали тушеными бобами на маленькой веранде у миссис Гарнер и рассказывали ей про рыбалку.
  - И чего это, Хэм, вас понесло в эту "Луару" продавать сома? Там все пропитано белой ложью.
  - Правда ваша, миссис Марта, - отвечал Хэм, выгребая ложечкой остатки "сома под арахисовым соусом" китайского производства, вот только что и купленного на выручку, - белая ложь! Теперь даже мы, черные, лжем, как белые, да, теперь такое время.
  - Как это, дядя Джошуа? - спросил Бенджамин - Джошуа было настоящее имя старика Хэма.
  - Белые думают только о себе, каждый о себе - и всё. Только о себе.
  
  Бенджамин слушал и уяснял, что законы этой жизни таковы - если тебе повезло, все норовят это "везение" у тебя утащить, все буквально рвут у тебя кусок.
  И еще - то, что ты выловил "сома", вовсе не значит, что "сом" этот принадлежит тебе.
  
  Маленький Бенджамин нащупал проблему - что, действительно, принадлежит нам из того, что мы делаем?
  ... ... ...
  
  Незадолго до поступления в школу Коленька Вертушков получил еще одну травму (психическую, нам ведь душа интересна), пожалуй, даже значительнее первой.
  Он был с родителями в гипермаркете, похожем на Венецианский карнавал, мама и папа шли куда-то по сиреневым галереям быстрым шагом, радостно переговариваясь и окликая его поминутно (папа-врач получил вдруг большую сумму деньжат, и следовало их теперь потратить "с умом"), а он, Коленька, застревал возле каждой жемчужной витрины, возле каждого нарядного манекена - они завораживали!
  Неожиданно он обнаружил, что родителей рядом нет, а есть только опасные, чужие люди - и всё. Ужас сковал его сознание так, что Коленька не смог даже заплакать. Он прижался лицом к витрине и закрыл глаза. В этой позе его и нашел очень рассерженный папа. Ничего не говоря, он схватил сына за руку, молча спустился с ним на стоянку, и запер Коленьку в автомобиле.
  Там Коленька просидел часа два.
  Он был наказан, он был виноват, он "не шел вместе со всеми"!
  И все два часа маленький мальчик, глядя в зеркало заднего вида на свое славное, грустное личико (интересно, но зеркало временами мутнело, и в нем появлялся безобразный, чужой лик "некого"), думал о том, почему его, Коли Вертушкова, интерес, любопытство, желание сильно и без разговоров переламывается требованием подчиняться "старшим". Почему "старшие" даже слышать не хотят о маленьком "я".
  И почему "я" меньше чем "они"?
  
  Ребенок взвешивал на весах своего сердца две вполне сравнимые величины - лик человека и лик коллектива. Интересно, что со времен Геродота лик общества описывают через лики отдельных героев, рисовать же портрет общества - непристойность. Самая, что ни на есть, порнография.
  
  
  
  ... ... ...
  В один год Бенджамин Гарнер и Николай Вертушков пошли в школы, каждый в свою: Бен в скромную районную школу со старым глобусом, школу черных кварталов, которую заканчивали единицы, Коля в специализированную школу, расположенную в старинном особняке городского "благородного собрания", готовившую "под университет".
  ... ... ...
  
  "Когда думаешь, что ты сделал для людей,
  для бедных людей, прежде всего,
  сравниваешь бедных, которые теперь,
  и бедных тех, которые были прежде.
  Если нынешние живут лучше прежних -
  значит, ты все делал правильно.
  Глупо при этом сравнивать бедность в одной стране
  с бедностью в другой. Это, как сравнивать кошку и собаку -
  народы сравнивать неэтично".
  (...)
  
  "Мудрый правитель не боится народного образования,
  но заботится о нем.
  Тот, кто доверяет образование народа неблагородным учителям,
  совершает ошибку - неблагородные учителя
  находятся в поиске истины - это состояние перемен,
  а простым людям нужно знание,
  содержащее ответы на все вопросы, тогда народ спокоен,
  и государство благоденствует".
  (...)
  
  "Старик-лесовик, дар за дар, кровь за кровь -
  тебе голубку, нам лося, мы тебе, ты нам... Режь!
  Хорошо. Теперь полей мать Сыру землю кровью".
  
  ... ... ...
  
  "У нас пацаны выросли - все нормальные, не спецшколу для дебилов заканчивали, а как специальность выбирать - тоже, каша в головах. Все рехнулись с этими компьютерами - кого ни спроси, отвечает: "Хочу, - мол, - работать на компьютере". Это что за специальность?
  Не понимаю я. Тракторист - ладно, или каменщик, у Василия вон сын на электромонтера
  учится - там чуть не три месяца учат - тонкости свои. Вот для мужика специальность, чтоб с коркой хлеба быть, а компьютерщик?
  У Зиночка "нотик" есть, все с подругами по нему трещит, и что-то сдох. Зиночек мастера, короче, вызвала, пришел доходяга в очках и с отверткой одной, брюхо у "нотика" открутил и какую-то хрень заменил - там все "не наше", не поймешь.
  Полминуты. Это, что ли, специальность?
  Мы с Зиночком ржали потом - она-то собиралась "мастера" обедом кормить, чтоб все путем.
  А Серега Петровых просто напрочь удивил - говорит: "Хочу дизайнером стать". Ему: "Ты ж рисовать не волокешь, даже жука или бабочку не сможешь". А он: "И не надо нынче - компьютер сам все умеет".
  Это пока мамка с папкой кормят, моча в мозгу шумит, и гонор прет, а подрастут, жрать захотят, вспомнят про тракториста, да поздно будет - учиться-то смолоду надо".
  
  ... ... ...
  
   В Детройте, куда Бен Гарнер и миссис Гарнер перебрались в поисках лучшей доли ("доля" - это часть общего, коллективного пирога, язык не обманешь!) в аккурат после окончания со "скрипом" Беном третьего класса, было (дело для нас, горожан, обычное) несколько уличных банд.
   Детройт - древний и вальяжный промышленный мегаполис, один из тех, что человечество понатыкало в основном в северном полушарии - зачем? - для производства летального (!) оружия, конечно. Живя в тесноте, все время ждешь от соседа зловредной пакости, да и сам, если не дурак, замышляешь что-нибудь коварное и мерзкое - а как? - вот и приходится ковать ракеты - врезать представителю чужого племени по зубам, если что. Убивать для нас, сапиенсов, было не только привычным делом в течение тысячелетий, это было делом почетным, уважаемым. Награждаемым.
  
   Теперь, когда современное человечество представлено личностями, и не исповедует образ поведения, вкусы и психологию толпы - толпы-то, как таковой, больше не существует, теперь мы можем шутя говорить с дамами о таких болячках "умирающего" муравейника, как насилие, страдания, неправда. Да, и теперь мы можем ради забавы перетасовывать колоду характеров как угодно, и говорить о людях из-за океана, как будто это наши соседи по подъезду, а о соседях по подъезду так, будто это инопланетяне. Это все - тени прошлого.
   Веселое время я описываю: рассыпались, как песочные замки, государственные институты, с легкостью, походя, отменялись, казавшиеся незыблемыми, правила брака и семьи, науки и искусства целыми эшелонами вывозились на свалку - человечество "омолаживалось". И, как заведено, обновление это шло путем нарушения правил и законов, путем "криминала".
   Идемте, я покажу Вам Криминальный Мир - нет, не горький и тесный мирок "блатных", мирок "зоны" (описывать тамошнее коллективное, хотя и там тоже мы - это рисовать портрет человека с фотографии - выйдет покойник), а мир полный сочных и ярких приключений, живой, "преступный" мир свободы.
  Не бойтесь, Вас не укусят.
  
  ... ... ...
  
   Детройт, Детройт. Когда-то я знал тебя - ты был мастеровым пареньком в промасленной спецовке, спешащим Сент-Клерским промозглым утром, когда над спящими водами Эри встает солнце, своими улицами-потоками от лязгающих железом заводов к стрекочущим фабрикам, от фабрик к сборочным цехам - теперь не то. Теперь Ты скучный, как вранье дежурных политиков, и глупый, как те серенькие банки и пошлые магазинчики, которых в тебе, как вшей у нищего. Ты опустился, Детройт, и твой трудовой народ стал, как и я, бродягой.
  ... ... ...
  
   В Детройте ... было несколько уличных банд. Банда Салли-Верзилы обслуживала тот уютный район, где миссис Гарнер сняла неплохую квартирку с душевой кабинкой и туалетом в прихожей (за шторкой), и поскольку Бен был уже достаточно большим мальчиком, приличия требовали, как-то в этой уважаемой банде поучаствовать - почтить "людей". Проявить общность с народом. Его привел и представил Верзиле - темнокожему гиганту, каких римляне выпускали на арену "на закуску", как самое лакомое - "ручающийся", Том Хэнк (он жил этажом выше, и они с Беном ходили в одну школу - вот вам два веских аргумента), представил и, видя сомнения в глазах лидера, пояснил:
  "Он (Бен) хоть и маленький, зато везунчик. Возьми его, Салли, он принесет удачу".
  Среди "черных" ходили темные, обросшие "григри"-легендами слухи, что малыш Бен принес удачу старому негру, что был какой-то "крутой" бизнес в Луизиане - и там был Бен.
  - Годится, - сказал Верзила-Салли, - рожа, вроде, смышленая, поглядим, на что ты годен, парень. Пойдешь с нами, будешь держать сумку, пока мы будем набивать ее деньгами!
  Члены банды одобрительно осклабились, а кто-то заржал. Так Бен Гарнер стал малолетним бандитом.
  
   Ребятам Салли предстояло сегодняшним вечерком (клены уже отцветали, и жизнь торопила: "Действуй!") ограбить китайскую лавочку У Чана - она уже измозолила всем глаза - чистенькая такая, будто мисс Блэквуд в церкви с белыми цветочками и библией. Набожная дура.
   Дело представлялось легким, и парни не спеша брели в полу-танце по улицам Детройта, задирая улыбающихся прохожих: " Салли-Верзила собрался "пошалить". Развлекается молодежь".
   Распахнув пинком ноги двери лавочки, Салли прошел тигриной походкой к кассе, вынул револьвер и положил его на прилавок. "Давай, парень, ты знаешь, что нужно делать", - сказал он Фу Ли, продавцу. Тот закивал головой, и стал вынимать мелочь из ящичков.
  - Бен, братишка, подставь сумку, да смотри, чтобы ничего не пропало! - голосом наставника юных произнес Салли, доверяя Бену часть работы. Пример и опыт - вот что нас обучает, а не методические пособия министерства образования.
   Пока парни Салли пили пиво с полок, и разбирали сигареты, и брали продукты - кому что вздумается, Салли прошел в маленькую комнатку за прилавком, в надежде увидеть сейф. У всех китайцев есть сейфы - иначе, где же они? "Черные" сейфов не держат, а китайцы те же "белые". Сейфа, почему-то, не было, а была хрупкая китаянка-девушка, стоявшая у стены и молча прячущая лицо в ладонях - только черные, испуганные глаза с ужасом смотрели на Верзилу.
  Салли почесал грудь - у него давно "не было" китаянок.
  - Сейчас, малышка, сейчас Салли сделает тебе хорошо, - пообещал Верзила, легко отрывая девушку от стены и укладывая ее на столик.
  Девушка так же, с молчанием и ужасом в глазах, дождалась, когда Салли, сопя, приготовил свое орудие, придавил ее, как утюг лепешку и приблизил лицо с озабоченным выражением, обещавшее это "хорошо", на доступное расстояние. Потом "айкнула", и отличными, белыми зубами - не фарфоровыми! - цапнула Салли за нос. Цапнула по-волчьи, с поворотом. Зубы были отменны или поворот роль сыграл, только ноздря и кончик носа Салли были срезаны, как бритвой. Это больно, уверяю Вас. Очень. Да Вас кусали ли за нос ваши возлюбленные? Нет? Ну, и не спорьте.
  Салли, оторопев, замер, даже не вытирая хлеставшую кровь и смотря, то на рубаху девушки-китаянки в его, Салли, крови, то на рот ее, из которого торчала его, Салли, откушенная ноздря.
  В этом положении - в положении задумчиво согбенном над телом девушки - его и застал дедушка У Чан, вернувшийся из мэрии, где он давал дежурную взятку должностному лицу, ответственному за санитарию.
  Дедушка У Чан поставил тросточку в угол, снял и поставил коврик домашние сандалии, подошел к Верзиле Салли и сделал легкое, малозаметное движение кистью - Верзила рухнул на пол. Потом дедушка У Чан прошел в помещение лавочки, где вовсю развлекались остальные члены банды, стал вежливо подходить по очереди к каждому, делать такое же малозаметное движение, и укладывать крепких парней на пол.
  Фу Ли и Бэн наблюдали представление, будто в бесплатном цирке оказались.
  - Вам лучше убрать пистолет, пока не приехала полиция, - сказал Бену Фу Ли, указывая кивком головы на револьвер Салли, тихо, без дела лежащий на прилавке.
  Бен машинально взял тяжелый револьвер, повертел его, думая, куда бы его засунуть, и так же машинально нажал на курок. Выстрел, громкий, как окрик Бога, всех успокоил или, как говорил потом Салли, "всех осторожил": дедушка У Чан прекратил укладывать парней на пол, а погрузился в медитацию, те, кто остались на ногах, как-то протрезвели, что ли, наконец, из подсобки появился задумчивый Салли-Верзила со свиным пятаком вместо носа, и обронил: "Все, парни, валим отсюда. Порезвились - хватит". И, пошатываясь, пошел к выходу. Банда последовала за своим главарем, и вовремя - полицейская сирена уже заливалась в конце улицы.
   Это было многообещающее начало карьеры, давшее, кстати, Бену Гарнеру прозвище "Осторожный стрелок".
   Откушенный нос требовал отмщения и по-человеческим законам и по-божиим, и Верзила-Салли, встретившись с главарем китайской банды Шу Маленьким, поставил вопрос так: Пантера Мэри откусывает члену банды Шу ноздрю (у самого Шу нос был невыносимо некрасив, с угрями, и Пантера Мэри, брезгливая, как все нормальные девушки, наотрез отказывалась прикасаться к нему зубами), и дело кончено. Без стрельбы.
  На том и порешили.
  
  ... ... ...
  
   Я пишу эти строки, и легкие, чистые слезы памяти наворачиваются у меня на глазах - о, дикой, языческой красоты юность! Где ты?
  Перегорела вся - как бенгальский огонь.
  Но остался смех.
  Смех идиота, едущего с вами в метро неизвестно куда.
  Где вы, братья по оружию, шумные, красивые парни, объявившие себя понарошку бандитами, и вдруг ставшие бандитами взаправдашними?
  Убиты все.
  Но типажи остались.
  Вы спросите: а где их сокровища? Где миллиарды?
  Развеяны по Свету, как пыль.
  Но не все.
  Некоторые состояния неуничтожимы.
  (Тсс, об этом потом!)
  
  ... ... ...
  
   Школа, в которой обучался уму-разуму Коленька Вертушков, была настолько благородно-солидной, что даже вахтер Владимир Кузьмич на дежурства приходил трезвый и тщательно выбритый. Делами в школе заправляла милый завуч - Лидия Александровна - дама с характером комбата и внешностью сенаторской. Впрочем, был один штришок - строгий, деловой костюм Лидии Александровны как-то странно "дружил" с мягкими фланелевыми тапочками, типа, "балеток". У Лидии Александровны были многочисленные, головоломные заботы, заботы, понуждающие ее подыматься и опускаться по каменным лестницам школы непрерывно, и ноги в другой (каблучной) обуви невыносимо отекали. Это ничего, что я так часто рассуждаю о человеческих ногах? Не объявят эпигоном?
   Детей-учеников приучали к строгости режимной ежесекундно, и это у учителей хорошо получалось - окрик, выговор, наказание - без этого секатора о каком культурном саде может идти речь?
  Чертополох и прочие сорняки, одичалость - вот что прет без секатора.
  Дети ходили "по струнке", а на уроках сидели "не дыша" - мечта педагога!
  Но все-таки дети оставались детьми - они знакомились, дружили, ссорились и влюблялись!
  Но потихоньку, чтобы учителя не заметили.
   Коленька сидел за партой (он всегда сидел прямо, как столбик) в центре класса, а через проход, в полуметре от него сидела за своей партой очень хорошенькая, белокурая девочка - Катя. Катя (Коленька этого не знал, но мы-то знаем) была из сытенькой семьи, приготовившей Кате маленькое состояние, и теперь заботящейся об образовании девочки - какие правильные родственники! Но делу мешала чрезмерная любовь - Катю все всегда любили, она к этому привыкла и царственно требовала любви теперь ото всех и всего. "Предметы" следовало учить - как? Это ведь отдавать часть своего "я", это, чуть ли, не "работать"? И Катя училась плохо - "предметы" сами должны были как-то пролезть в ее милую, кукольную головку, сами, а они не хотели - разве она виновата?
  И Катя кокетливо скучала на уроках.
  И потом - эта унылая школьная форма, с пуританскими ограничениями - зачем? Разве она, Катя, не должна быть красивой девочкой? Должна. И Катя носила юбочку чуть короче позволительного. Чуть.
   Коленьке нравилась (хоть он этого еще не понимал) и скучающая Катя, и ее юбочка, и все, что было с Катей связано - даже ее сумочка - это было все интересным, "девчачьим", загадочным - и он украдкой любовался своей соседкой, да и не он один! Катя и ее чуть укороченная юбочка нравились почти всем мальчикам в классе, и это очень отвлекало тихий, дисциплинированный класс от вдумчивых занятий биологией.
  "Этот бардак" был недопустим в таком деле, как народное образование, и милая завуч Лидия Александровна пресекла его в самом зародыше.
  - Мушкина! - сказала она оперным голосом Кате в церковной тишине испуганного класса, зайдя на урок биологии (успеваемость по предмету падала), - чтобы завтра пришла в нормальной юбке!
  Катя склонила уныло очаровательную головку к парте.
  - А то ходишь, как проститутка - здесь школа, а не притон, где в таких юбочках ходят!
  Катя побагровела, помешкала, и выскочила из класса.
  Класс молчал.
  
  На другой день Катя в школу не пришла.
  Коленька нервно ждал ее появление, ждал с нетерпением - что будет дальше? - но ее не было.
  Не было ее и на следующий день, и после.
  Потом проползли тихими червями слухи, что к завучу приходил рассерженный папа-кошелек, и требовал публичных извинений, что была, якобы, даже предоставлена справка от гинеколога о девственности Кати (это зачем - не знаю, сгоряча, видимо), что звучали угрозы
  "в судах измотать" - а кончилось все тем, что Катя перевелась в другую школу. Не смог папа-кошелек одолеть структуру. Система всегда крепче, и своих не сдает.
  А класс молчал.
  Коленька с ужасом понимал, что совершает своим молчанием подлость, но молчал.
  Он потихоньку заговаривал с товарищами о "том деле", но товарищи были заняты свежими делами, сегодняшними, и Катю вспоминали, почему-то, как забавный случай.
  Более всего их веселило произнесенное слово "проститутка" - оно придавало ситуации нечто комическое. Даже нет, нечто криминально-комическое.
  А так - класс молчал.
  
   Это нестерпимое ощущение собственной подлости, страх, страх, вызывающий безумно позорный стыд, перед завучем, обида за незащищенную девочку, которая нравилась (ему казалось теперь, что он любил ее!), ужас и любопытство перед словом "проститутка", как-то связанным с Катей и ее красивой юбочкой, а главное, гробовое молчание класса - все это вертелось и ворочалось в голове Коленьки, все требовало "поступка". А поступки, как мы с вами договорились, это всегда новое, а новое - это всегда "криминальное".
  
   Ждать дальше, сдерживать глупые слезы - уже не было сил, и Коленька "разрядился" - "выстрелил". Не как Бен, но тоже вовремя.
  Принеся в школу бутылочку с бензином, Коленька, чувствуя себя не живущим и свободно дышащем, а "плывущим", в ставшем вдруг чужим и вязком, пространстве "их" социума, поднялся в пустынный отсек "учительского" коридора, облил (руки у мальчика ходуном ходили) бензином дверь кабинета Лидии Александровны и поджег.
  Поджег, поросенок такой, а зажигалку у отца подтянул.
  Ну, вот. Вот и он совершил преступление. "Жизнь" началась.
  
  Пожары в общественных местах всегда привлекают много зевак - во всем мире людям нравится наблюдать, как горят магазины, банки или правительственные учреждения - это очень впечатляет.
  - Сегодня был на пожаре - куча народу сгорело, все - конторские служащие, - говорит за ужином усатый глава семейства где-нибудь в Колумбии, обжигаясь горячим бурито.
  - Деток их теперь куда девать, разве в спецлагерь? - задумчиво фантазирует креолка-супруга, сидящая в переднике и в чепце (Колумбийцы очень чистоплотны на кухне!) напротив мужа.
  Судьба деток служащих, вообще, деток чиновников очень беспокоит простое общество. Общество зорко следит за этими детками, и только и ждет момента, когда о них придется позаботиться.
  
  ... ... ...
  
  Знания, передаваемые из мира взрослых в мир детей, пропускаются через учителя-интерпретатора - это правило.
  Географию и историю одновременно в школе Бена подавал лысый Боб Хэд, человек в старых ботинках, с темной кожей, прошлым и душой.
  Вся история человечества виделась ему, как непрерывный обман публики - он так и заканчивал, обыкновенно, тему:
  - Рим, Греция, цивилизации прошлого - все это - обман общественного мнения.
  Или.
  - Война за независимость, отмена рабства, права и свободы граждан - все это - обман общественного мнения.
  
  Вам любопытно, как "обман общественного мнения" подытоживает географическую тему?
  Вот так:
  - Доказательством шарообразности Земли служит только ее тень на Луне. Тень! Это не что иное, как обман общественного мнения.
  Или.
  - Высчитывая звездный параллакс, астрономы принимают луч света прямым, хотя глядя на свечу, мы видим, что свет колеблется - все это - обман общественного мнения.
  
  Знания, передаваемые таким вольным образом, оставляли в юных головах много свободного места для фантазий, развлечений и, что нас особенно интересует, для любви.
  
  И Бен и Коленька, став подростками, испытали это животворящее чувство - чувство влюбленности в "образ". Да, они, как и все, испытали это благодатное, здоровое помешательство, становясь, потихоньку, мужчинами.
  
   А, я забыл упомянуть - в школу к Коленьке, после чуть было не сгоревшей двери кабинета завуча, наведывался умного вида мужчина, вроде бы, следователь. Он ласково, с шуточками беседовал с ребятами, и с Коленькой, естественно, и тихо, но убежденно предлагал "стать настоящим человеком", и сообщить, "если что узнаешь", ему по телефону.
  Коля, как все, сунул карточку с номером телефона в карман, и долго думал, что он, Коленька, теперь, видимо, навсегда чужой для этого мужчины, завуча Лидии Александровны и всех "настоящих людей".
  Ему было холодно и одиноко.
  Но свободно.
  
  ... ... ...
  
  "Из учителей мудрый правитель особенно выделяет
  грамматиков и каллиграфов - их пестование
  улучшает покорность в учениках.
  Покорный ученик никогда не допустит такую бестактность -
  обсуждать происходящее".
  (...)
  
  
  "Когда я был еще очень юным,
  мне было позволено присутствовать на чайной церемонии.
  Она происходила в красной Драконовой беседке, что
  в старом императорском парке, возле южных ворот
  - дело было весной, в пору цветения слив.
  Было приятно слушать отдаленные возгласы караульных:
  "Двое - к воротам, трое - в конец дорожки!"
  А величавые сановники, а придворные дамы в изысканных нарядах!
  Я помню, как отец выразил пожелание,
  чтобы какая-нибудь из дам напомнила присутствующим старых поэтов,
  и госпожа Тайхоу, совсем юная, ей было не больше четырнадцати,
  стала читать.
  Она читала, и искоса поглядывала на меня,
  а я, украдкой, поглядывал на нее
  - она была очень красива в зеленом платье с серебряными лотосами,
  и мы не могли сдерживать улыбки.
  В конце концов, отец велел нам идти в сад, гулять.
  "Молодые люди еще успеют насладиться церемониалом", - сказал он,
  - "а теперь, пусть любуются сливой".
  В старину люди смотрели на все с мудрой простотой".
  
  (...)
  
  - Вот, о, вот эта красная, надень-ка ... просто, королева подиума, "он" с ума сойдет, точно.
  - А эта? Тоже красная, но в клеточку. Милая, правда?
  - Эта? Эта, вообще, сногсшибательная. С этим поясом - "отпад". Да, "он", точно, упадет.
  - Есть еще синяя. Как тебе?
  - О, слушай, слушай, синяя. "Держи меня, мама, я лечу!" О, я сейчас умру. Слушай, я хочу такую. Да, "он" умрет, просто. Просто, умрет.
  - Не знаю, какую выбрать.
  - Красную.
  - Красную, которая "с ума сойдет", или которая "упадет"?
  - Померь-ка еще, подумаем. Нет, все-таки, которая "с ума сойдет".
  У нее поясок симпатичнее.
  
  ... ... ...
  
  "Пацаны, когда взрослеть начинают, девчонок боятся и интересуются, интересное-то всегда пугает - а как? Природа жизни. Вот именно, "как?" и боятся.
  А "устаканятся" маленько - и тогда главное - не "как?", а главное - "с кем?". Кто "она", и кто "ты". Да, вот ты-то, именно, кто?"
  
  ... ... ...
  
  Украв накануне двадцать долларов из церковной копилки, Том Хэнк и Бен Гарнер шли теперь - была середина прекрасного, нежаркого летнего дня, чуть ближе к вечеру - к Салли-Верзиле, подгоняемые мучительным до бессонницы любопытством - любопытством, пересиливающим нормальный страх здоровых существ, любопытством, заглушающим брезгливость и отметающим все резонные доводы "не делать так, парни", - они решили попробовать: как "это" с женщиной? Понятно, что женщина для такой пробы должна была быть продажной - спецшкол для такой науки пока не заведено.
  Найти женщину, ожидающую от мужчины, когда тот будет ее "покупать" - не проблема в цивилизованном, культурном обществе - их полным полно в каждом "кластере", но что значит "найти"? К ней ведь надо как-то подойти, обратится, как-то все это сделать правильно, с достоинством и без суеты, как у людей принято, а то на смех подымут - стыда не оберешься.
  Мы-то с Вами знаем, как положено обращаться к даме, когда Вы намерены заняться с ней кое-чем, а Бен и Том не знали - им и было-то всего по пятнадцать! - для того они и шли к Салли, как к мудрому старшему брату и вождю - за помощью в обряде "инициации".
  
   Салли-Верзила играл в мяч с двумя жлобами-приятелями на старой, с порванным травой асфальтом, баскетбольной площадке за бывшей, теперь зарастающей молодым сосновым лесом, фабрикой детских игрушек. Игра эта временами напоминала баскетбол, а временами просто веселую стрельбу мячом-ядром - было забавно наблюдать, пригубляя виски, как мяч "дубасил" нехилых парней, валя с ног и чуть не оглушая, - да за ней и наблюдали две симпатичные, ярко намакияженные девушки - Бэсси-Мандаринка - пышная и вкусная и Пантера - Мэри - та была худее в разы, но тоже - та.
  
  - Салли, - сказал Том в перерыве между ударами, - мы хотим сделать Бену подарок - поздравить с днем рождения.
  (Эту фразу придумывали чуть не полдня).
  - Молодец, Бен, ты правильный чел, - прогудел Салли.
  - Мы решили - пусть у него будет девушка!
  Друзья замерли, ожидая вердикта. Бен был серый от нервного озноба.
  Салли глотнул пива.
  - Ну, пускай будет. Давно пора, Бен, - кругом полно девчонок, выбирай.
  Искатели "запретного плода" поерзали:
  - Ты не понял, Салли, не девушка - девушка, а, вроде как, женщина.
  До Салли дошло. Он иронично посмотрел на Бена:
  - Когда мне было, сколько тебе, Бен, девчонки сами вешались мне на шею, да, просто липли, как эта жвачка, так что отдирать приходилось. Не дело молодому темнокожему джентльмену платить девке за услугу, будто он какой-нибудь сопливый клерк. Будто он член городского совета. Конгрессмен вонючий.
  Друзья были пристыжены.
  - Это подарок, Салли, вроде парка с "горками".
  Салли развеселился:
  - Хорошо сказано! "Горки"!
  Он повернулся к девушкам:
  Э, красотки, кто поиграет с моим братцем?
  Пантера-Мэри даже не обернулась - она увлеченно пилила ногти, а Бэсси-Мандаринка (от скуки, что ли?) спросила, потягиваясь:
  - Деньги есть?
  И увидав, торчащие в нервном кулаке купюры, купюры - волшебные билетики в таинственный мир взрослых наслаждений, добавила голосом дежурной медсестры, вызывающей умирающего туберкулезника на "укол":
  - Пошли.
  
   Место для любовных свиданий, а Бэсси-Мандаринка этими свиданиями и промышляла, было тут же, неподалеку, за густыми, ломаными-переломанными кустами орешника на зеленой полянке под старым, раздвоенным, как два пальца в знаке "виктори", дубом. Эта развилка в стволе была очень знакома Бэсси - очень. Мандаринка попрыгала на одной ноге, потом на другой, стаскивая тугие джинсы сразу вместе с трусиками, сложила их стопочкой и положила на развилку. Потом достала из кармана куртки мандарин, очистила и взяла дольку в рот.
  Она любила сладкое во время нудной работы.
  - Ну, давай, Бен, не облажайся, - и она повернулась к Бену спиной, и она оперлась на развилку дуба, и она была, как Аризонский чернослив на базарном лотке, и там была, говоря языком Михайло Ломоносова, "бездна звезд полна".
  
   Надо ли упомянуть, что птички-ореховки щебетали, а цветы благоухали? Упомянул.
  
   У Бена на секунды остановилось трепетное (с утра) сердце, потом ноги в коленках стали ватными (выражение избитое, но точное - используем и мы - нам-то что?), - "вот же, вот то, что следует пройти, и чего ты и хотел", а потом с Беном приключилось то, что в народе называют "медвежья болезнь".
  - Я сейчас! - крикнул он, подчиняясь желанию более могучему, но менее поэтизированному, рывком освобождаясь от путающихся штанов и прыгая в гущу орешника.
  Видите, как важно сохранять выдержку! И как важно не сворачивать на кривые тропинки судьбы! Хорошо, рядом был орешник! А случись подобное в метро? Вам встречались в метро молодые люди, толкающие всех, обгоняющие и спешащие вверх по эскалатору? То-то.
  
  "Я сейчас!" - удивляюсь, прямо, иным "обещалкиным". Один мне тоже Европейский уровень жизни обещал, а я десять лет, как Павловский офицер, - император наш строго следил за диетой своей гвардии, и как-то спросил у одного из офицеров, много ли перемен блюд тот имеет, на что был дан ловкий ответ: "курицу плашмя, да курицу ребром". У меня плюс лапша, а о фруктах и думать забыл. Все эти "обещалкины", как Бен в кустах.
  
   Да, Бен застрял в ореховых кустах, теряя силы, теряя присутствие духа.
  А Бэсси засунула в рот другую дольку мандарина (деньги она с Бена уже получила и была в хорошем настроении), потом пошевелила кормой, широкой, как у каравеллы Колумба и тоже познавшей жестокие бури и сонные штили, и пропела, делая игривое движение ножкой:
  - Смелее, малыш, я жду!
  
  ... .,. ...
  
  Боб Мос - лет тридцати и баптист - твердо верил в провидение, удачу и приметы - и сегодня все подсказывало ему, что его желания будут "услышаны". Во-первых, ему попался одноглазый кот - верный знак (коль старухи на улицах не врут), что все сбудется, как ты и мечтал, во-вторых, он сидел "на бобах" уже третью неделю, а старина Петерсон всегда учил, посиживая за своей рюмочкой: "Жизнь - колесо. Когда ты на "дне" - радуйся! Скоро тебя подымет", в третьих, провидение и так отказало ему уже и в выигрыше в лотерею, и в находке клада, да что клада, просто чужого кошелька с чужими деньгами, отказало и в специальности, и во внешности, и, даже, в уме - так что дальше (а ведь логично) оно, провидение, отказывать бы уже постеснялось.
  
  Он закончил свой привычно-изнурительный трудовой день на лесопилке, и шел медленно, устало (поворочай-ка бревна несколько часов!), но со светлой надеждой во взоре, как вдруг услыхал женский голос, зовущий из кустов орешника:
  - Я жду!
  Боб немного удивился, но решил посмотреть: кто его там ждет. Он свернул в орешник, вышел на полянку и увидел дуб и в его развилке красавицу Бэсси.
  В том, чего она ждала, сомнений не было.
  Боб еще больше удивился решению "свыше" - меньше всего он просил вот об этом - но как тут спорить?
  Кому-то судьба дарит "Ягуар", кому-то камни в почках, кому-то на редкость вредного спутника жизни - смирись, человек, не ты решаешь, чего ты достоин.
  Боб посмотрел на небо, пробормотал: "Могли бы лучше подкинуть деньжат, ну, да ладно", сдвинул кепи на затылок, и, как любят говорить спортивные комментаторы, "уверенно овладел ситуацией".
  
   Он знал - второго "приза" не будет. Это все, чем порадовала его Жизнь.
  
   Когда спустя некоторое время задумчивая Бэсси-Мандаринка вернулась на асфальтовый пятачок к играющим в мяч, Салии-Верзила с ухмылкой спросил ее, не пойдет ли она, не "поучит ли" и его - на что услышал сердитое, что "у нее шлюпка не из канадского дуба, катать всех желающих до ночи".
  Тогда парни с удивлением посмотрели на бледного, с потухшим взором, измученного Бена, кажется, совладавшего чуточку с "медвежьей" болезнью и выбирающегося из кустов следом.
  - Что, Бен, ты живой? Помогите ему, ребята, посадите сюда. Видок у тебя, как у зомби.
  На что был дан правдивый ответ:
  - Наполовину.
  
  И теперь к нему пристало: "Бен-Половина".
  А "Осторожного стрелка" подзабыли.
  
  ... ... ...
  
   Напугали меня тут футурологи: грозятся, дескать, скоро просверлят вежливые инженеры у меня в затылке дырочку, вставят молча в мозг электрод с чипом, и, без всякого интерфейса, будет скучающий народ мои мысли читать.
   Поразмыслив, и поужинав (а ужинаю я всегда два раза - один раз так, а другой под телевизор), я успокоился - как же, Моцарт-то без рояля - глух и глуп - что у него в головке махонькой услышишь, кроме шуршания проводов-нейронов?
   Так что, если и придут сверлить, ничем я ребят не порадую. Что мои мысли? - Импульсы?
  Допаминовый скор? Хи-хи.
  Нет, они - материальные артефакты, интерфейс, предметность.
  Мысли мои - вне меня.
  
  ... ... ...
  
   Этот "интерфейс" из-за своей "податливой текучести", "прилипчивости", порой, острые шуточки откалывает, будто он личность самостоятельная или, что приятнее, щекотнее (но страшней!) часть твоей личности. Именно он, интерфейс и познакомил моего Колю... Нет, давайте я расскажу, как дело по-правде было.
  
   ... Истекая кровью, граф де Бельфор бился на шпагах с наседающими Вельмандуа (их было человек сорок, все в желтых колетах и черных шляпах) на широкой, залитой кровью негодяев, мраморной лестнице с вазонами и львами, ведущей в покои маркизы де Ливр. Нежная и милая маркиза (на губах умеренно яркая, "мягкая" помада, глаза слегка подведены, не "кричаще", волосы - мелкие кудри, одна прядь сексапильно прикрывает глаз - вот это спорно), в измятом придворном платье из голубого бархата была жестоко привязана веревками, пахнущими конюшней, к витому столбу балдахина - ее собирались пытать!
  Старик-герцог Вельмандуа (регент, регенты всегда коварны) вознамерился силой вырвать у маркизы письмо покойного короля, в котором она, маркиза де Ливр, объявлялась его законной дочерью и наследницей герцогства Бургундии. У, злодей! Надежда была лишь на графа и его ловкую шпагу, и граф медленно прорубался к спальне через толпы клевретов старого герцога. Но медленно, медленно!
  Герцог щелкнул костлявыми пальцами, и виконт Гийом де Ла Гош (это тот еще негодяй!), жутко улыбаясь, достал плеть, какими пытают мужиков и собак, подошел к трепещущей маркизе и одним движением кинжала разрезал шнуровку корсета - маркиза оказалась в дезабилье. Потом, ухмыляясь, рванул белоснежную рубашку, сдирая заодно и черный католический крестик - граф все это видел, он бился уже в дверях, закалывая ежесекундно по пять человек - невинная плоть обнажилась для алчных взоров палачей и благородного графа - да, невинная плоть, в частности, юная и круглая, как орех, грудь маркизы...
  
   Вертушков-папа, вернувшись после дежурства (он еле на ногах держался! У него ночью была внеплановая операция по удалению "слепого" камня из желчного протока, а днем пришлось заменять заболевшего товарища и ушивать две грыжи), увидал нераскрытую, и этим все сказавшую, школьную сумку сына, увидал (краем глаза) распахнутый настежь пустой холодильник на кухне (пустой холодильник его почему-то особенно взбесил), увидал записку от жены, Вертушковы-мамы, прилепленную к зеркалу, что "буду нескоро", увидал и прелестную грудь маркизы де Ливр на экране - он побледнел, побагровел, прошептал что-то по-латыни, вытащил из брюк ремень и, стеганув хорошенько "графа де Бельфор", стал гоняться за бедным "графом" крича: "Паршивец!" и "Тунеядец!"
  
   В эти же секунды несчастную, рыдающую "маркизу де Ливр" таскала за кудри и хлестала по голой спинке, поднятым с пола лифчиком, ее тетушка Вера Павловна, ругая "маркизу" так: "Дрянь бесстыжая!" и "Потаскуха интернетная!"
  Потом "маркизу де Ливр" заставили вымыть пол у нее в комнате, учить уроки и "сидеть тихо", слушая Стравинского.
  Тетушка Вера Павловна была женщина чопорная, строгая, не та дурочка Вера Павловна, что у Чернышевского о двух мужьях зараз мечтала, а дама с моралью древней.
  Она как-то устроила своей любимой племяннице и воспитаннице Даше Орлович (это подлинное, "паспортное" имя "маркизы де Ливр" для нас, тупоньких) жуткий скандал, когда увидала, что Даша угощает подружек кофе, подавая его в чашечках без блюдец.
  - Ты, милая, не с улицы. Или тебе развлечение - строить из себя простушку-селянку, каких в кино показывают? Только и способна, что позорить фамилию!
  Вера Павловна была старшей сестрой Дашиного первого (и биологического - да, что за гадкое словцо) папы. Всего пап было три, и все трое Дашу любили и дарили ей регулярно конвертики с "сюрпризами". Мам было две или четыре - сказать что-то сложно, но та, что Дашу рожала, жила теперь со вторым папой в Венеции, и воспитание дочери было всецело доверено золовке. Все четыре мамы Дашу просто обожали, и тоже дарили ей конвертики с "сюрпризами" - почему я не Даша! - и все семеро взрослых искренне желали Даше встретить
  "порядочного мальчика из нашего круга".
  А где же встретишься с мальчиком "из их круга", как не в Интернете? Как не в игре?
  
  Игра. Человеческие игры, отличаются от игр зверей тем, что люди ловят перемены ситуаций.
  Менять и меняться - без этого человек жить не может. Если в реальной жизни перемен нет, люди уходят в игру - это лекарство. Менять и изменяться в игре можно десятилетиями, всю жизнь, и жизнь эта ничуть не хуже жизни Одиссея или Колумба.
  Я тоже игрок, а вы? Разве нет? Мы все погружены в игру.
  
  ... ... ...
  
   Коля Вертушков - "граф де Бельфор" - страдал, отлученный от компьютера. Жизнь его была теперь пресна и сурова. Жизнь, жизнь взрослых, вечно требующих разной фигни, жизнь, закатывающая его, как шар в лузу - учиться, получить специальность, работать и иметь хорошую порцию "коллективного супа" - представлялась некрасивым обманом, подленькой ложью, а правда, красота, жизнь реальная и полная чувств, были там, возле очаровательной маркизы де Ливр, в роскошных нарядах, (и иногда полуобнаженной, чего уж там), дивные черты лица которой лишь очень отдаленно походили на Дашины - прелесть и секрет программирования. Молодые люди в нашей "плоской" жизни знакомы не были - как и зачем? Он был "Ник", она была "Крэзи" - и они дружили виртуально. И у них уже были такие вот свидания, "отношения", и это была тоже влюбленность - влюбленность в "интерфейс".
  
  ... ... ...
  
   Договорив до героини, я, пожалуй, приторможу - эту девочку следует прочувствовать.
  Решить надо: обидится она на меня за "подколки" или разрешит. Хоть немного иронии.
  
   Классики, Федор Михайлович, в частности, рекомендуют: о девушках, лучше без шуток - так смешнее.
  "Ты их, бедных, сперва подкорми, а потом уже про мораль спрашивай".
  Кто ж против? - девчонки, только, больно прожорливые попадаются, а шоколад дорожает.
  Я, когда учился, все думал: а сам-то Федор Михайлович, разве, где, когда шутил? А потом как торкнуло - если уж "Вишневый сад" - комедия, то "Преступление и наказание" - фарс голимый. А мы-то дурни! Смеяться надо - тогда совсем другие лики у персонажей проявятся.
  
  ... ... ...
  
  "Мой дядя, принц У-Ди, когда занялся даосскими практиками,
  долго шел путем "Золота и киновари", но после сказал:
  "Юным монахам только позволительно придавать большое значение
  молитвам-заклинаниям, святым амулетам и снадобьям,
  тот же, кто познал веления Неба,
  целиком уходит в практику "Нефритовых покоев" -
  близость с женщиной, выполненная правильно, рывком приближает бессмертие".
  В конце концов, он стал бессмертным и ушел в горы.
  Мы навестили его как-то с отцом, и отец спросил:
  "Что есть бессмертие?"
  "Тот, кто уходит в инобытие, должен скинуть свое "я", как кокон.
  Но простым людям это не по силам -
  простые люди как раз это свое простенькое "я" и надеются обессмертить.
  Они удерживают внутри то, чье место снаружи.
  Глупцы! Кто рукой остановит ветер?"
  
  
  
  "... еретическим измышлением и бесовским помыслом
  стал называть себя Дмитрием Ивановичем Московским,
  но лгал зело.
  А вина его:
  ел телятину, что русским людям не в обычай,
  ходил, аки смерд, по ружейным мастерским, и работу сам делав, и на с медведями игрища,
  после обеда не спал, но слушал музыку,
  рук перед едой не мыл,
  бороду брил, как латинянин,
  стражу имел иноземную,
  собирался воевать с Турцией и для того устроил на Москва реке потешную крепость,
  где много ратного люда покалечило,
  к вере православной был не горяч,
  баню не любил..."
  
  (Слово о Гришке Яковлеве Отрепьеве, беглом монахе, год 1606)
  
   В тот год внешне спокойная, никем и ничем не тревожимая внешне, Россия испытывала необыкновенное, гнетущее души граждан напряжение, какое бывает в ужасающе замершем воздухе перед очистительной грозой.
  
   Споры, до этого раздиравшие общество, вдруг прекратились, и сторонники "жизненно необходимых" реформ, до хрипоты доказывающие, поймав вас в лифте, что путь спасительный - путь развития государством всяческих заводиков и производств, и всерьез зовущих к новому и окончательному "железному занавесу" от Запада ради автаркии, их противники, справедливо припоминающие печальный пример Союза, где чрезмерное засовывание государством своих "лап комитетских" во все дыры тормозило не только выпуск обыкновенных носков, где нужен хоть какой-то элементарный станок, но даже пение человеком песен, где кроме голоса и культуры, которая, в этом случае, есть общение с соседями, ничего более не требуется, острословы, иронично предрекающие тотальное разворовывание, выделенных на какой-нибудь велосипедный заводик, госкредитов "менеджментом сиволапым", который есть "Воровское сословие - и все", замордованные, робкие до жалости, полуграмотные в вопросах "внешних вызовов" личности, почти что шепотом молящие о большей свободе частного бизнеса, и что "лучше бы нейтралитет, как Швейцария!", алчные до денег пенсионеры, люто ненавидящие все, что колеблет цены на соль, спички и муку и разжигает мировые войны, в которых, каким-то злым чудом, Россия всегда страдает больше прочих, кривоногие домохозяйки с дикими глазами и говором, какой в жизни уже и не встречается, но которого на телевидении - полным-полно, грозящиеся убить любого, кто "за тех, кто у нас все отнять хочет и детей ест!" - все разом смолкли, и со злобой обманутых на базаре и горьким недоумением ждали: что будет?
  
  Кто будет очередным президентом страны?
  
   Ни европейцам, ни индусам, ни китайцам, ни арабам не понять, что такое Русская власть и что такое Русский выбор.
   Выбор в России - это присяга на верность Отечеству, Власть в России - это Отец Отечества.
  Русскому человеку непонятно и смешно, как на место Отца могут выдвигаться или "самозваться" кандидаты от разных движений и партий. Испокон веку выбирали так:
  лучшие люди смирялись, простой народ принимал. Или нет.
  
  Власть народа осуществляется через доверие Президенту - вот это-то, не учитываемое никакими писаными конституциями доверие, иным странам и непонятно.
  
  Народ, как Бог, следит за каждым шагом Президента, молча оценивая, есть ли этот шаг - шаг Отца. Народ прощает и терпит, пока правило соблюдено.
  
   ... ... ...
  
  - А теперь объясни мне, ради Бога, Петруша, только без пафосных криков рекламных и истерического заламывания рук, просто объясни, как будто я самый что ни на есть дурень, скажем, твой бухгалтер, для чего мы полезли в ...ию? - спрашивал высокий, тщательно выбритый, полный мужчина в отличном сером костюме, в светлой рубашке и без галстука, сидящий в легком, плетенном из коричневых, "старинных" ивовых прутьев, кресле возле круглого стеклянного столика, уставленного закусками - дело происходило на террасе из желтоватого мрамора, выходящей на зеленый, с цветущими хризантемами внутренний дворик фешенебельного двухэтажного отеля.
   Отель по архитектуре напоминал школу Ллойд-Райта - большие, в пол окна с темными рамами, белые, "скупые" стены и чашечка-бассейн на крыше.
   Спрашивающий был Сергей Владимирович Купчин - второй "папа" Даши, тот, кого спрашивали, Петр Яковлевич Ланевич - "папа номер три", был, напротив, сухощав, имел модную недельную "небритость", впрочем, одет тоже был "ком иль фо", и даже при галстуке.
  Мужчины поджидали своих дам, занятых, как дамам и полагается, важными дамскими делами - сегодня был день рождения Даши, она была уже взрослеющей девушкой, и притом, девушкой очень милой, и потому молодым еще "мамам" (старшая была взрослее дочери не более чем на десять лет, и то физиологически, не духовно) следовало выглядеть не просто хорошо, а хорошо необыкновенно - чтобы подчеркнуть истину: время вежливо пасует перед красотой. Термин "красота" трактовался чисто внешне (назло всем вам, адепты Духа!) - да и правильно. Для того с великим трудом удалось привезти "с другого конца света" Зоиньку - чудо-парикмахершу с орлиным, немигающим взором "профи" и ножницами от "Зелинджер".
  Неужели у дам не было времени постричься?
  Какой бестактный вопрос! Дело было вовсе не в стрижке - дам стригли, мыли, массировали и обжигали солнцем "по щелчку", а просто у Маши (третья, любимая мама), если с челки срезать четвертушку пряди, вот так - то будет - "это прелесть"! Стиль!
  И больше трогать не надо!
  "Мамы" встречались редко, и, соскучившись, любовно разглядывали, прихорашивали, "вылизывали" друг друга.
  Женщины вообще стараются быть "красивыми" вовсе не для нас, мужчин (а вы не знали?), а
  для себя, точнее, для других женщин.
  Окажись какая-нибудь "модель" на острове с Робинзоном, да хоть с дюжиной, - она и расчесываться не будет. А вот если ей случится сплавать на соседний остров за бананами, и на том острове будет жить другая "она" - нарочно засеките время - сколько часов нужно будет примерять шкурку козы.
  
  Описывать внешность человека, внешность красивой женщины - занятие приятное, но опасное - можно легко повредиться рассудком и стать другим Пигмалионом. Страсти человеческие передавать сложнее, но здоровее, и, если понадобиться, я расскажу, что волновало, бесило и радовало этих двух, вероятно, красавиц и, уж точно, носительниц моды.
  Но не теперь.
  
  - Для того, - отвечал "родственничку" с ироничной улыбкой человека, осознающего свое интеллектуальное превосходство над темной аудиторией (такие улыбки можно часто встретить в старых, "правильных" университетах с прохладными коридорами и в гордых заксобраниях, где буфеты поражают воображение), (да, вот загибаю!), отвечал Петр Яковлевич - тут мужчины с пониманием женатых кавалеров переглянулись, выпили по рюмочке "злодейки", и, сделав "русскую" паузу гурманов, дружно закусили ее в меру жирным, не тревожащим печень, салатом из семги с сыром, - для того, чтобы эта "дрянь" не расползалась по миру, и как-нибудь к нам не заползла - вот для чего.
  - У меня за год наполовину продажи упали - бухгалтер говорит. Маше надо ехать в Дубай, и машине скоро третий год, и все та же - и как жить? Я чую запах бедности! - Сергей Владимирович мило осклабился.
  - И почему бы просто не заниматься своими "болячками"? Их мало, разве? Или, чем не вариант, как Брежнев в последние годы - ничем не заниматься. Кабанчиков постреливать.
  Или, - Сергей Владимирович посерьезнел, - вот Дэн Сяо Пин - эх, что за мужик! Развязал руки... "С синих гор когда придет кочевье, развяжи мне руки, брат мой..."
  - Это уж не Айтматов ли? Ты что же, читаешь такую старину?
  - А почему бы не читать? Многие, иногда, листают Толстого, слушают Бетховена...
  - Мы не Толстого читаем, а то, что проходит сквозь призму нашего времени под лейблом "Толстой".
  Петр Яковлевич умно помолчал и вернулся к теме:
  - Россия, столько вынесшая за последние войны, не может, не должна стоять в стороне и молча попускать расцвету зла! Расцветшее зло рано или поздно...
  - Подожди, я встану!
  Мужчины строго посмотрели друг другу в глаза, рассмеялись и налили по второй (сомелье их не понял бы).
  
   Эти двое мужчин, два типажа, словно отражения - миражи, явившиеся из прошлых веков
   замшелой Русской действительности, были описаны и перьями, и ручками сотни раз и столько же раз сыграны, и были любопытны только одним - за каким хреном помпа жизни вновь высосала их из бездонного колодца красочных, "живописных" характеров к огням исторической рампы. Что нового могли они преподнести?
   Когда история повторяется, литература повторяется вслед за ней, и они обе умирают в сонном коловращении.
  
  
   ... ... ...
  
   Даша находилась в том прекрасном возрасте утренней свежести женщины, когда все представительницы слабого пола кажутся очаровательными, да и есть таковые - ей исполнялось восемнадцать, она хотела быть и казалась загадочной, ее глаза буквально лились на вас грустным восторгом фантазий и полуночной звездной романтики.
  Вдобавок, она была очень стильно и по - возрасту одета - это важно! Мода юных тем и отличается от моды зрелых, что буквально кричит: "Смотрите на меня! Я раскрываю лепестки!"
   Накануне Вера Павловна провела с Дашей воспитательную беседу.
  "Племянница милая, - сказала Вера Павловна тоном просто Вестминстерским, - если ты не хочешь в старости быть забытой аристократической дурой, смешной вешалкой для чужих манто, тебе следует научиться приготовлять хотя бы "оливье". Не пугайся - это не сложно.
  Зато в глазах мужчин ты приобретешь "ценность", что-то, вроде, ума - мужчины легко уступают соперникам девочек-куколок, за тех же дам, у которых, милая моя (тут Вера Павловна отвлеклась на секундочку, поправляя карандашом губы), довольно дикими, по-моему, мужскими правилами признано присутствие ума, идет битва непрерывная.
  Это очень приятно, поверь мне, и это стоит трудов. Небольших".
  
   Вера Павловна была для Даши тем строгим взрослым, который "всю жизнь" ее наказывал, "мучил", гонял и не любил, но который и был поэтому единственным авторитетом - все остальные казались добрыми плюшевыми игрушками, ласковым серпантином с веселой новогодней елки, поэтому, перепугав ранним утром повара Сергей Сергеевича, только-только пригубившего законный утренний кофе, и горничную Наденьку Петровну, зевавшую, как львица, тут же, Даша в шортах и футболке (ну, не по кухонному же!) скатилась по винтовой лестнице на кафельную кухню, потребовала нож, отварной картофель, зеленый горошек (дальше все знают), и занялась тем благородным творчеством, где произведения исчезают насовсем еще быстрее, чем в литературе.
   "Оливье" не "оливье", но какой-то салат все ж таки получился (повар, Сергей Сергеевич чуть "добавил красок", чуть-чуть, как Айвазовский), и Вера Павловна, заехав на минутку к обеду, очень его оценила.
  - Ты становишься взрослой, - отметила она, разворачивая в Дашиной комнате привезенные любимой племяннице подарки, - может, пойдешь умом и выдержкой не в отца, а в меня. Ну, целуй же меня и смотри: вот.
  
  Она дарила племяннице всегда все очень простое и нужное, то, что другим дарителям показалось бы смешным и совсем не праздничным: лифчики, ночные сорочки, трусы и колготки, и много еще чего из девичьего списка. Но именно ее подарки потом и были необходимы, да и попадались под руку целыми месяцами, и напоминали о ней, тогда как радио-игрушки, "золотые" карты, и дорогой парфюм складывались в ящички, и задвигались в темень шкафчиков навечно.
  
  
   Спустя полчаса после уезда Веры Павловны, никогда не досиживающей до десерта с шампанским и фейерверком, к Даше заехала подруга Мика (ее полное имя сказать затруднительно, что-то импортное), та самая, тающая от мгновенной страсти блондинка, что в стареньких "вестернах" всегда играет роль "мечты ковбоя" (известно, что ковбои предпочитают страсть мгновенную), а в этой истории, наоборот, сыгравшая роль зловещую и даже роковую. Вот эта роль - от слова до слова.
  
  - Даша, сейчас я тебе кое-что покажу, а ты ничего не говори, ладно? А потом скажешь, как тебе, но сперва попробуешь, обещаешь?
  - Что это? А, опять игра! Сколько можно! Мика, ты - ребенок!
  
  К этому дню Даша уже год как оставила все подростковые игры и увлечения - она ждала, она звала всеми чувствами своими, всей душой своей - жизнь. Саму Жизнь, как она есть.
  
  - Это прикольно.
  - Учи уже, учительница.
  - Придумай код, введи, теперь жди. Вот, началось!
  
   На мгновение голова у Даши закружилась, в ее глазах комната с цветами и Микой поплыла, свернулась в спираль, и Даша вдруг увидела улицу незнакомого города, "идущую" на нее: увидела строгих, всех в проблемах людей, тупо ползущие машины, странные, не радующие глаз, дома и корявые, измученные деревья, и "свои" ноги, идущие по тротуару - только вот ноги-то были не ее. Не ее была и кошмарного покроя коричневая, грязная юбка, и толстое отражение в зеркальных витринах, шедшее параллельно, тоже было не ее. И стареющее лицо - лицо тоже!
  От охватившего ее ужаса Даша уже почти закричала: "А..!" И тут все вернулось: и ее комната, и столик с компьютером, и смеющаяся Мика.
  - И что? Шок и кайф?
  - Это гипноз?
  - А вот и нет. Это виртуальная "гляделка"-сенсор. (Мика произнесла "сенсор" с ударением на
  "о", как "сеньор".)
  - А эта женщина?
  - Это и есть сенсор. Ты просто видишь то же самое, что и она.
  Даша легла поперек кресла (это была ее любимая поза: глаза в потолок, ноги на спинке кресла тоже в потолок), минуту размышляла и сказала:
  - Это не хорошо - подглядывать за другими людьми.
  Мика фыркнула.
  - Никто и не подглядывает. Ты просто смотришь из той же точки пространства - пространство-то пока общее. Или нет?
  И потом, мало ли что этой женщине померещится, что она "увидит" - ты к ней в голову не лезешь, ты просто гуляешь рядом и смотришь.
  - А ты много уже насмотрелась?
  - Нет, не очень. Я только два раза была невестами на свадьбах, дешевеньких и очень пьяных, и один раз стюардессой. Да ты посмотри цену минуты - ничего себе, да?
  
  Цена минуты, как говорят, "зашкаливала".
  
  - Но как это возможно?
  
   "Это возможно" было нащупано давным-давно посреди полу-шуточного разговора, проходившего в стенах кафедры теоретической физики (тогда еще "подкармливаемой") старейшего университета страны.
  Я помню, как Андрюша Уломский, еще молодой доктор, в разговоре об инерции поля довольно сердито доказывал, что сравнивать возможно только величины одного класса, и если уж мы ухватились за понятие "скорость", так нам следует отказаться от понятия "масса", а заодно и "инерция", введя простой коэффициент перехода энергии в различные состояния. Ведь и время - просто условный момент - скорость поворота Земли.
   Он тогда приплел еще и несчастного Эйнштейна, заявив, что "старик не допёр", а кривизна пространства есть не следствие присутствия масс, кривизна - следствие его (пространства) волнообразности.
   А потом разговор зашел о "треморной" модуляции квази-отраженной волны, и о том, что такая модуляция, в принципе, способна создавать виртуальные маски-линзы.
   А потом присутствующие рассмеялись, и кто-то сказал, что телевизионные компании всем нам головы поснимают.
  И разговор о линзах прекратился.
  Теперь, спустя годы, похоже, "линзы" появились, как развлечение для обеспеченных игроков.
  
   Мика ушла, а Даша подошла к окну, и с минуту наблюдала за беседующими у стеклянного столика "папами", наблюдала всю "эту скукотень", размышляя: "Как играть живыми людьми?" - потом села и быстро, не думая, написала тому, кого она и знала и, одновременно, не знала уже много лет - "Нику": "Привет, это "Крэзи", можно сыграть".
  Она вспомнила, что они не общались уже несколько месяцев: "Хоть бы его уже и не было вовсе!"
  И она добавила адрес загадочного сайта.
  
  ... ... ...
  
   Но почему она не обратилась к знакомым, хотя бы к юношам-приятелям, тем юношам, что, как и она, жили без проблем, жили в "плюшевом мире", мире заваленном конвертиками с "сюрпризами"?
  Все очень просто - Даша была лидером (но не признавалась в этом! Стеснялась, понятно). Ее место было на капитанском мостике, она это чувствовала. А что юноши-приятели? Они, если и были "ведомыми", то так медленно и с такими несусветными запросами (а голоса были девчачьи визгливы!) и претензиями, что любая мечта и фантазия рядом с ними превращалась в пошлость, типа: "А сколько стоит? У-у-у. А-а-а."
  И потом, как все обеспеченные молодые люди, они очень несмешно шутили - деньги и смех рядом не живут. Смех - это реакция интеллигентного ума на полный кризис в кошельке.
  
  А юноши-приятели очень раздражали еще вот чем - они были очень эгоистичны. До хамства. До желания драть за уши. Им плевать было на остальных, а Даше нет. Даше хотелось, чтобы все (ни капли не выдумываю - Все!) были чуточку счастливей.
  
   Эгоизм - одно из самых заразных и плохо поддающихся лечению психических заболеваний. Попытки вылечить его традиционными методами приводят лишь к тому, что эгоизм трансформируется, принимая причудливые формы: то он притворяется аскезой, где "сквозь дырки плаща сквозит тщеславие", то становится слезливой гуманитарной помощью тем, кто ждет иного, а то вдруг, постигнув "сокровенное", начинает поучать нас, пупея от собственной мудрости и ясности во всем.
  Кульминация болезни - альтруизм, или нестерпимое желание сделать всех людей счастливыми. Больной полагает, что кроме него, о счастье никто не знает - в чем оно?
  Больной любит людей (абстрактных) - одно это настораживает - сколько преступлений на Земном шаре совершается из любви к выдуманным людям, сколько народа полегло в войнах из-за исступленной любви. К "народу".
   Эгоизм оправдывает шепотом жестокость.
   Эгоизм потихонечку развратничает.
   Эгоизм - лжец. А значит - не Жизнь.
  Его не лечит ни Время, ни Баня страданий, ни Логика.
  Исцеление наступает само, и внезапно - причины его неизвестны.
  
  Я пишу об эгоизме так свободно, потому что болен им. Болен насквозь. Именно поэтому (чтобы не причинять живым людям страданий) я изолирован от общества, я погружен в Магический Кукольный Театр - там я казню обидами и награждаю влюбленностью, заставляю плакать от скуки и смеяться над тем, что не смешно.
  Иногда я поворачиваю, ставшее каменным за годы затворничества, лицо в зал и смотрю из-за занавеса: "Не вернуться ли? Вдруг это уже не болезнь?"
  
   ... ... ...
  
   Бен и Молли познакомились на вечеринке в честь окончания школы, и стали так интересны друг другу, что теперь без конца целовались (первый раз это случилось на индюшачьей ферме у старика Джошуа, куда они заехали, чтобы передать любителю индюков, ставший ненужным, старый холодильник с чмокающей на весь дом дверцей от миссис Гарнер, там речка красивая - располагала, ну и понеслось), но без глупостей - Молли умела держать себя в руках, несмотря на дрожь и трепет, и она могла пока что вовремя отскочить и крикнуть: "Все! Хватит, Гарнер, а то у тебя одно на уме - "Осторожный стрелок"!"
  И при этом так лукаво взмахивала пестрым подолом мексиканской юбки, которые только вошли в моду, что Бен подпрыгивал.
  Ферма Джошуа стала их местом, их райским садом. Там даже трава была к ним нежна, и прохладные тропинки, и песчаные, полные любовной неги берега.
  Старик Джошуа, запекая на заднем дворе кролика на вертеле (кроликов он не держал - зачем держать кроликов, которые и так весь земной шар насквозь изрыли?), и, слушая в пол-уха юную болтовню: "Если я узнаю, что у тебя другая, я тебя задушу! - Пойдем к реке, ну пойдем скорее! - Дай, я тебя укушу! - Эй, ты чего! Больно!" - думал, что старого индюка пора менять, и что погода стоит неплохая пока, и что ужинать втроем будет веселее.
  Мысли текли, как река и, как река, были бесконечны.
  
   ... ... ...
  
   Я встретил Гришу, он был слегка "под шафе" (шел двенадцатый час, утро еще), у него была, невольно фокусирующая взор собеседника, трехдневная, почти Голливудская небритость и разбита губа.
  - Ты чего это? Зачем ты так?
  Он плюнул на асфальт, он достал бутылку и предложил "по глотку", я отказался, а он нет, и он начал рассказ.
  
  "Короче, я надумал сходить в ларек, взять в долг сигарет, Нинка дает, но не всегда. Тапочки-то у меня были - вот эти самые, а брюки Светлана Петровна только что погладила и повесила на зеркало проветриваться - я подумал: чего я в тапочках и в брюках попрусь в ларек? Людей смешить. Ну и не в трусах же. Я, короче, надел штаны для леса, мне Борисыч свои отдал - ему велики. Так-то они нормальные, целые всюду, но пояса нет, отпорот для чего-то - а кого волнует? Я сбоку их в кулак стянул и пошел, вроде как, подбоченясь.
  В ларьке не Нинка была, а какая-то новенькая, белобрысая вобла, и я понял: кранты - она не даст".
  
   Рассказ начал мне нравится своей простой правдой - правдой обыденности. Мы присели на парапет по-воробьиному, я стал слушать дальше.
   Гриша заметил, что белобрысые, патлатые воблы только кажутся красивыми, потому что нас так приучили, для рекламы, а я сказал, что брюнетки ничуть не лучше, и что неплохо бы принять закон, чтобы все продавщицы брились наголо - чтоб не отвлекать мужчин, зашедших в ларек, от дел.
  Гриша сказал, что достаточно шапочек, и продолжил:
  
  "Я спросил, где Нинка - оказалось, через квартал, в другом ларьке, и я понял, что не дойду, рука затечет, а правой перехватишься, скажут, мужик ствол прячет, изогнулся весь.
  Говорю "вобле": "Девушка, дай хоть шнурок какой или хоть нитку".
  Нитки у нее были, "мулине", мать их, а мне куда тюлечок-то целый, я говорю: "Ты давай, надорви этикетку, и немного отмотай - кто там их меряет".
  А она видит - штаны, конкретно, спадывают, вышла из-за прилавка: "Давайте, я вам завяжу". Я разве против? Накрутила чего-то, узлов каких-то морских, и я пошел.
  Короче, вечером просыпаюсь у себя в кресле-кровати, башка трещит, а Светлана Петровна спрашивает: "С кем гулял?"
  Я ей, типа, с Аликом.
  А она сует мне волос длинный такой, светлый: "С Аликом или Аликой? Все штаны в бабьих волосах!"
  Я Светлане Петровне спокойно объясняю, что волос, наверняка, "воблы" из ларька, и, поди,
  прилип, когда она Борисыча штаны мне своим мулине подвязывала.
  У Светланы Петровны глаза зажглись, как фонарики.
  "А где был и что в это время делал Борисович? Не скажешь?"
  Я честно повинился - "не скажу".
  И она применила "бакоружие" - тапочкой зафинтилила".
  
  Чтобы поддержать тему, я рассказал, что поскольку у блондинок волос больше, чем у брюнеток, то их и выпадает больше, а будь на месте "воблы" брюнетка, возможно, Светлана Петровна ничего бы постороннего на штанах и не увидала.
  И еще, тоже в тему, рассказал Грише, что очень похудел в ягодицах, и теперь штаны сзади висят, как рюкзак пустой. Заодно спросил, не смешно ли смотрюсь.
  Но Гриша очень точно возразил:
  
  "Люди видят то, что их интересует, и ничего кроме".
  
  Когда он ушел, я понял, что не спросил: кто учит нас тому, что нам интересно.
  ... ... ...
  
  Из переписки Ника и Крэзи:
  
  "Вчера я "его" боковым зрением напрягал - смотреть в сторону Центрального парка, прикинь, он туда поглядывал - совпадение? Похоже, сенсором можно управлять через линзу".
  "Было бы здоровски, если они встретятся. Как думаешь, в парке? Её фиг вытащишь.
  А ему девушки интересны, или он "тот"? Моя только на работу, в магазин и на диван. Вся комната в пустых фуфыриках".
  "Не, он часто смотрит на женские прически, оборачивается - просто придурок".
  "Чего это? Тебе лысые нравятся?"
  "Ага. А попробуй у "своей" что-нибудь на голове "замутить". Косички-афро."
  "Попробую, "покажу" ей красивые вещи. Может, заинтересует. Если мы их познакомим - что дальше? Мне кажется, моей так не хватает любви, хоть капли".
  "Не думал. Могу снять квартиру, придется на свое имя - а будет кайфово!"
  "Блин. Я не думала об этом".
  "О чем?"
  "Мы с тобой. Мы будем там".
  "Это же круто, Крэзи, это круче всего... Пока, маркиза".
  "До свидания, граф".
  
  ... ... ...
   Замечу, что "за границами переписки", в обычной речи и Николай и Даша свободно владели русским языком, и даже многие слова произносили "академично" - "фольга" с ударением на "о". Это кошмар. И то и то. И их жаргон в "почте", и "фольга". Душно.
  
  ... ... ...
  
   Скоро, очень скоро трезвый и злой осенний ветер начнет срывать увядшие листья с засыпающих веток, и гнать их желтыми ручьями по пересохшим, холодным тротуарам в дальние сумерки вечера.
  И я тоже начну собираться в путь. Нечего тут делать.
  То, о чем говорил - все это аккуратней и чище перескажут женщины (женщины гораздо сильнее пишут, чем мы, первопроходцы), да и я всегда чувствовал себя не "в своей тарелке",
  возясь со словами.
   Слова - "личности", и у каждого свой характер, свой норов - порой, они бесят, порой веселят, но они - это мы ли?
   Уезжать, не попрощавшись, и даже не представившись.
  Кто я?
  Но я думаю, это ты должен сказать: кто я?
  Пока я не убрал ногу с бордюра, не захлопнул дверцу "тачки",
   пока не вырулил на трассу и, "поморгав" напоследок, не слился с общим потоком, плывущим в "никуда",
  скажи, кто я?
  Как мое имя?
  Назови его!
  Назови мое имя, Господи!
  ... ... ...
  "Вор этот, Гришка, рассылал прелестные письма,
  где обещал лукаво, править, как при отцах заведено было - с любовью и строгостью,
  и многие верили окаянному, и много невинных крестьянских душ погибло".
  (...)
  
  
  "Тысячи лет человек ест яйца,
  И тысячи лет, каждый раз отколупывая скорлупу,
  С удивлением ждет: что там?
  Это как подбрасывание монеты - может выпасть "орел",
  Может "решка", а может, и монета встанет на ребро -
  Один раз из миллиона. Чудо присутствует".
  (Общая философия вероятности. Ульфилла. Т1.П.6.)
  
  • " Уехал этот охламон? И хорошо. В сумочке у меня и то порядка больше, чем у него в репликах идиотских. Чуть не скомпрометировал Дашу. Так ехидничал, будто мы не обычная русская семья, а какие-то "свингеры". Просто Игорь, когда работал на заводе своем, элементов трубопроводов, ещё когда бартером занимались, договорился обменять задвижки на мазут, а мазут на что-то еще, пока не добрался до телевизоров. Зато завод смог выплатить, наконец, зарплату всем этим фрезеровщикам и токарям - несчастные, бедные, вечно обкрадываемые рабочие. Им было бы просто нечего кушать, если бы не брат. Время было нервное и непонятное, многие тогда "опустились" и потеряли совесть, но Игорь никогда не позволял себе быть просто уличным торгашом. Он думал и о людях. Он всегда был корректен, и носил строгий, серый деловой костюм, всегда, и никогда этот пошлый малиновый пиджак. Достоинство и честь - это у нас от папы. Папу я боготворю. А уже после, когда стал владельцем, ему понадобилось оформлять дарственную на Машу, потом был фиктивный брак Маши и Сережи, опять для дарственной. Когда супруги дарят что-то друг другу, тринадцать процентов платить не нужно. Потом Маша выходила за Петра Яковлевича, но ненадолго, они как-то с Сережей близки стали.
   Да, по отцу, Дашенька - Захарьина, Захарьины мы, а взяла фамилию матери, а так, мы никакие не Орловичи - ужас какой - Дашенька приревновала отца к Лизаньке (вторая жена Игоря), и стала Орлович. Девочка просто не понимала, что так нужно для "дела". Игорь, ну, скажи".
  "Э-хе".
  "И так всегда - он в делах умница, а как выступить, только и горазд повторять все за женой. Очередной. Сергей, ты хоть не молчи!"
  "Вернончик, солнышко, зачем оправдываться. Любой, кто касался бизнеса в России, подтвердит - при такой строгости тайны банковских вкладов и переводов, человек порядочный и разумный должен держать на счете строго зарплату врача - так и мой бухгалтер советует. Что это за глупость такая - электронные деньги? Для хакеров забава? И все, кто мало-мальски связан с рынком, знают это ощущение боязни проверки или обмана, "кидка", когда видишь абстрактные цифры на экране (как будто бы деньги), и только вытащив из банкомата пачку свежих купюр, дышишь свободно. Да что "свежих". Потные и грязные, политые слезами, водкой и кровью, наличные деньги, сложенные в неровные, лохматые стопки на прилавке рынка, "кэш" - вот ради чего живем и умираем".
   "И девочку представил недалекой. И зачем-то придумал какие-то фантастические игры ее и этого юноши - Николая. Могут подумать, что Дашенька из развлечения "жила" совершенно дикой жизнью этой незнакомой женщины, и не просто жила, а сама и управляла этой жизнью. Сочиняла жуткие приключения для забавы. Вздор. Какое больное воображение - считать, что молодежь способна получать удовольствие, мучая и холодно издеваясь над людьми! И получать удовольствие еще и от того, что издевательства происходят, по сути, над тобой! Юношу не знаю, а Даша - нет".
  ... ... ...
   Видимо, никуда мне не сбежать от этой писанины. Только вздумалось побродить по туманным и сырым, чавкающим грязью, аллеям зябнущего парка, подышать полной грудью отрезвляющего запаха неизбежной, как коммунальный платеж, и пугающе нарядной смерти последних дней лета - лета, которого уже никогда не будет ни у кого из нас, ведь стоит нам просто сказать "раз", как вдруг оказываемся за тысячи километров, в другой точке пространства, все летим куда-то... Насколько легче было бы нам жить, решив для себя, что никуда мы не летим, а это как раз пространство вокруг нас меняется с дикой скоростью, как кадры кинофильма, насколько человечней и логичней стал бы окружающий нас Космос! Только вздумалось посидеть на незаплёванной лавочке, свободной от зловонно-наглых следов цивилизации, как эта баба...
  "Что за "баба"? Ты бы еще "теткой" назвал! Это хамство, и ты хам. Я даже не "женщина", в смысле не то, что не женщина, а еще вполне девушка. В районе тридцати".
  Вера Павловна! Ты не ушла разве? Я "баба" сказал не в том смысле, а ласкательном. "Баба" с ударением на последний слог, уменьшительное от "бабочка". Я ведь люблю тебя, Вера. И ум твой, и нежный наклон головы, и роскошные волосы, и особенную, аристократически-породистую манеру ходить или присаживаться в кресло. Особенно нравятся мне в тебе - эти итальянские туфли на каблуках.
  "Знаешь что, ты сейчас получишь!"
  Вера! Перестань! Убери кулачки свои, а то люди подумают, не дай Бог, что у нас "отношения". Скажут: "Видишь, как учит своего, видать "ходок". Приревновала".
  "Дурак. Глупый дурак". Ладно. Кто будет продолжать - ты или я?
  "Имей в виду, я все проверю. Вертушкова своего хоть де Садом выставляй, а наша Дарья Игоревна Захарьина-Орлович - светла и чиста. И девственна! И не хмыкай".
  Тогда слушай.
  ... ... ...
   Дидактическая повесть о бороде Ивана Петровича, с надлежащей моралью. Рекомендовано.
   Иван Петрович был бородат. Сидя августовским, каким-то театральным вечером на берегу озера на раскладном полотняном стульчике (все было чудно и зыбко, как декорация), он крепко задумался, даже размечтался, и время дрогнуло и пошло, не дожидаясь окончания грез. Время шло, и борода Ивана Петровича, подчиняясь высшему закону гармонизации с пространством, стала расти. Она доросла до колен, сползла на теплый песок, потихоньку перебралась на другой берег озера, взобралась на растворяющиеся в небе горы и покрыла собой весь доступный Мир.
  И Мир принял ее, и изменился.
  Человеческая цивилизация приспособилась к бороде Ивана Петровича, да что там "приспособилась"! Сама цивилизация теперь существовать не могла без бороды! Владение прядью, даже волоском бороды давало неисчислимые преимущества - тут вам и лучшие женщины, машины, здания и лучшие климатические условия, банковские ставки тоже. Естественно, за обладание хоть мизерной частью бороды шла жестокая борьба, часто перерастающая в международные конфликты. Когда-нибудь, когда догадаются выделить грант, я намерен написать многотомную "Историю бородатых войн". Подвигам героев - числа не было! Верные Жены и Строгие Матери благословляли гордых мужчин на смерть ради бороды. Барды пели песни, прославляющие воинственных владетелей разных прядей бороды, писались оперы о бороде, создавались архитектурные "бородатые" стили и "бородатая" литература. Снималось кино, рождалась философия - все было бородато и пышно. Борода казалась смыслом существования этноса. Дело чуть не дошло до коллективного самоуничтожения - если борода не вся принадлежит мне, зачем тогда и жить?
  Но разум возобладал над инстинктом хищников - ряд международных ассамблей покончил со всеми спорами, и хотя крови между прядями было пролито много, и жажда мести была сильна в сердцах, воцарился покой и мир. Теперь никто не посягал на соседскую часть бороды, довольствуясь своей, хотя бы седой волосинкой.
  И мир принес радость, но одновременно принес расслабленность духа. Народ, отлученный от сурового, но дисциплинирующего ремесла воина, размяк духом и впал в ересь. Только воинственная цивилизация бороды давала мощный импульс развитию наук и искусств. Только борьба за бороду заставляла человеческий ум мыслить.
  И наступила эпоха разврата. Олигархи бездумно, безыдейно владели бородой, а тот, кто был обделен, потянулся в мистику, стали возникать секты "бородопоклонников", всерьез призывавших лучших из дочерей сожительствовать с бородой, дескать, так народится новое поколение избранных. Возникли вздорные философские учения - вот тоже тема для исследования - учения нагло утверждающие, что "электрон все-таки исчерпаем, а борода - нет". Искусство опустилось до переписывания "бородатых" анекдотов, экономика, без живительной подпитки конкуренции, скатилась до уровня производства "бородатых" суррогатов. Наконец, цивилизация человеческая стала походить на Римские Луперкалии в лупанарисе времен Мессалины - люди презрели старость, требуя одной афродизированной юности, презрели простую добропорядочность и честность, требуя успех и удачу, а вместо ума требовали ловкость языка, приводя в пример ведущих ток-шоу.
   И тут Иван Петрович очнулся от своих грез. Он с удивлением обнаружил, что его борода стала чересчур велика, хотя бы даже для общественного транспорта, но по случаю, у него с собою был складной ножичек с выдвигающимися ножницами, и Иван Петрович одним духом отхватил всю бороду прочь. Да и пошел себе, может быть даже и по делам.
  А борода умерла.
  Смерть бороды повлекла за собою крушение всей мировой экономики. Политическая карта мира тоже изменилась - границы стали не нужны и неинтересны - за ними, как и всюду, живой бороды не было, а были лишь мертвые волосы. Наступил голод, пошли эпидемии, и человечество, ни сделав ни единого выстрела само в себя, оказалось на грани уничтожения. Редко где блистал теперь в ночи, лежащей, как пантера, между покинутых городов, тихий огонек костра бродяги-охотника. Но если полететь на ангельских крыльях над спящей землей, через одну - две тысячи верст-километров такой огонек все ж попадался.
  И там, у костра мужчина готовил острые стрелы, а женщина помешивала деревянной ложечкой варево в котелке, и, между делом, учила маленького, но шустрого сына делиться с малюткой-сестренкой собранными яблоками.
  - Жадным быть не хорошо, так Отец учит. И злым тоже, и завистливым. Только трусы злы. Отец так учит.
  Мальчик покосился в сторону Отца. Потом спросил тихонько:
  - А его кто учит?
  Женщина ответа не знала, да ей было и некогда, да и незачем обдумывать авторитет мужа. И она сказала, помешивая ложечкой, первые три буквы, которые ей пришли в голову:
  - Бог.
  И человеческая цивилизация началась сызнова.
  ... ... ...
  В конце концов когда-то надо
  поднять флаги.
  Надо
  сорвать маски.
  Надо обнажить мечи и крикнуть: " Тот, кто верит,
   вперед!"
  Боже! Как грустно умирать молодым!
  Но без гибели невозможно начинание - это правило Жизни.
  Что же тормозит? Страх наказанья, пыток? - вздор,
  Прошедший через жизнь - тот боли не боится.
  Но что тогда?
  Кровь.
  Кровь, льющаяся щедро с рук палача,
  Та кровь, которой просят и жаждут.
  А ответишь Ты. Перед потомством - ответ лукавый.
  Какой же горький суд,
  Что за насмешка!
  ... ... ...
  
  
   Веня Гарнин водку правильную уже купил, и теперь стоял в очереди за молочными сосисками - так, с водкой стоять, реально, спокойнее было. Полинка пока что делала пюре картофельное, а он сосиски принесет, с водкой, - и будет хорошо. Везло ему в последние дни удивительно. Вот с Полинкой познакомились случайно, в парке, когда "хот-доги" брали. Она тогда продавщицу кошелкой старой назвала, а сосиски ее сырыми какашками, а он сказал тогда: "как есть!" Ну, и запали друг на друга. А Полинка сразу предложила пюре сделать картофельное, людское, с сосисками, только у нее нельзя было - бабка пьяная шастает. Стремно. И пошли к нему. А куда? Опять повезло! Пару дней назад звонит ему мужик незнакомый, Вертушков, и говорит, что его, Веньку, рекомендовал, как мастера, Сергей (какой Сергей - хрен его знает), и что хорошо бы Венька отремонтировал, не спеша, одну хату. Ключи, мол, передадут. Венька пошел по адресу, и там мужик бомжеватый, типа алкаш, дает ключи и говорит, чтоб соседям врал, что он Венька - племянник дяди Коли, студент. Потом Венька услыхал, как, уходя, мужик этот бабкам во дворе сказал: "Вертушкову сдал, племяннику, сам у Мишани поживу, Мишаня уж до лавки с трудом ползает, а хочется ведь".
   Венька не понял, на кой ляд этому Вертушкову квартиру снимать, да еще и ремонтировать, и при этом не жить в ней, а потом подумал: а мало ли обстоятельств?
   И Венька радостно поселился "на объекте" сам. А что, ездить что ли на работу, если на ней никто не ночует? А сам, как придурок, по коллективным садам живи?
   Теперь же они с Полинкой вдвоем на хате "зависали", уже сутки. Так что, все путем.
  ... ... ...
  
   Квартира, где свила себе теплое гнездо внезапная человеческая любовь, была давно нравственно готова для освежающего ремонта - нравственность вещей познается через их внешность. Стены комнат были так густо утыканы гвоздями с жеваными шляпками, шурупами, дерзко приплющенными лихим молотком, всевозможными крючками, полочками и просто свободными отверстиями, что в ум закрадывались подозрения насчет душевного здоровья предыдущего владельца - столько труда и шума мог выдержать только одержимый. Если, конечно, это не было просто тренировкой мышц и пытливого ума.
   Сантехника зловонила, потолки огорчали, полы просились на помойку.
  
   Вениамин и Полина сочно и шумно отобедали только что молочными сосисками с картофельным пюре на гарнир, отобедали с водочкой, и теперь блаженствовали. Полина мыла в жирной раковине тарелки, а Вениамин сидел у стола-инвалида и, покуривая, потихоньку "пускал ветры".
  "Как папка покойный" - подумала Полина и хотела уже с улыбкой сказать: "Хорош пер...ть", как неожиданно для себя произнесла:
  - Прекрати это "раблезианство".
  Возникла пауза.
  - Это как это? Ты чего сказала-то?
  - Не знаю. Слово само пришло, услыхала, наверное, на улице.
  - Ты, давай, следи за собой. А то за слова иные и ответить придется. Может, это слово обидное.
  Полина аккуратно поставила вымытые тарелки в проволочную сушилку.
  - Вень, ты когда унитаз починишь, надоело в ведро-то ходить.
  - Я же тебе русским языком объясняю, чего непонятно-то: там надо трубы перепаять, а паяльник у Димона занят. Пойдем, поваляемся что ли?
  "Поваляемся" было произнесено со значением.
  Полина засмеялась тихонько. "Любит ведь. Меня любит. Меня".
  Она спросила важное:
  - Вень, а ты другую вдруг не полюбишь? Мне на пару дней к тетке отъехать надо.
  - Езжай, не полюблю.
  - А тебе захочется.
  "Меня любит".
  Они ушли в "спальню", где на разноголосо-скрипучем, как разминающий пальцы оркестр филармонический, полу лежал старый, пахнущий многочисленными "полежалками", матрац - "гайно", как называл его Вениамин.
  Они ушли, а вымытые до блеска тарелочки остались сохнуть.
  
  Чем отличаются женщины-кухарки от женщин-аристократок?
  Аристократка, принцесса крови, наденет перчатки и выскоблит весь скотный двор вокруг себя, а кухарка утонет в дерьме, и будет валяться с "книжкой" на диване, воображая себя аристократкой.
  Аристократки или избранные, очищают Мир вокруг себя и духовно и предметно, а кухарки не спешат браться за поганое ведро, именно потому, что сродни ему.
  
  Что ощущала Даша во время таких "валяний", сказать сложно. Чтоб весь-то букет эмоций прочувствовать, нам, зверям избранным, помимо визуальных контактов, нужны и слуховые, и тактильные. Да, прикосновения - чем их заменишь? Может, девочка что и придумала - фантазерка ведь, выдумщица.
  Меня же заботит другое.
  
   Эволюция рода человеческого распределила роли и обязанности в такой важной сфере жизни, которая забавно именуется "половой" (на полах она часто идет), так, что мужской детородный орган выступает в роли "подающего", а женский - "ловца".
  Эпитеты "сильный", "жадный", "голодный", "ненасытный" - тут не при чем.
  Полагали до сих пор, что эволюция морфологическая встала, а развитие и изменения сапиенсов ушли в область мышления. А через него и вовсе во "вне", в интерфейс.
  Но если этот интерфейс поисследовать, заметим одну любопытную деталь: роль мужских половых органов становится покорно-безотказной, ролью "давалки", а женский орган становится агрессором, хватателем-захватчиком. Каким-то насосом. Эти, чисто эстетические феномены, через мозг, бессознательно, через систему гормональную, неизбежно изменят и морфологию - не половых органов - кого они интересуют? - нет, но всего человечества.
  И уже недалек тот день - день перехода или, как любил повторять Гегель, "скачка" - когда половые акты между мужчинами и женщинами будут массово заканчиваться засасыванием мужчин внутрь вагины, с дальнейшим их там перевариванием и превращением в исходное состояние - состояние головастика-сперматозоида. Эти злые и агрессивные сперматозоиды будут коллективно и паразитарно (что мужчинам всегда приятно) жить и размножаться в вагине, ожидая команды свыше - начать борьбу за право оплодотворения.
  Так все мужское, вся мужская цивилизация, со всеми ее войнами, плутовством, выборами, сменами правительств и идеологий, финансовыми кризисами, науками, эстетикой и этикой уйдет туда, где ей самое место - в вагину.
  А женщины? Станут ли они андрогенны и менее женственны?
  Напротив!
  Женщины, носящие внутри себя тысячи кавалеров-любовников, расцветут невероятно. У них исчезнет множество глупых, изобретенных мужчинами забот, так им мешающих, так их старящих. Мир станет прекрасным. Вместо Панически-плотоядного мира мужчин, он станет райским миром Венеры-Фрутис, и я жду этого. Каждый раз. Со страхом и мудрым признанием проигрыша.
   ... ... ...
  Игорь Борисович, когда я поделился с ним своими предчувствиями, потрогал меня за лоб, потом потрогал себя, а потом сказал, что вариант будущего с бородой его устраивает больше.
  Я усмехнулся - многие из нас трусоваты. Вообще, мельчаем.
  ... ... ...
   С некоторых пор Николая стала очень раздражать "Крэзи". Она, иногда, вела себя вызывающе нагло, нисколько не по правилам, которые он, Николай, придумал для образа маркизы-аристократки.
  Она не была нежно-покорной, она уходила в образ распутной дряни и приходила вдруг, когда вздумается, она "не подчинялась". Она мнила себя личностью.
  Временами "Крези" как будто становилась ненормальной, и она провоцировала его дерзкой улыбкой, кошмарной, потому что непереводимой на язык слов.
  Они давно не общались за пределами игры - они боялись, боялись разгорающейся страсти, страсти телесной близости. А она уже и была у них.
  В один из таких моментов, когда "Крэзи" что-то кричала ему пьяное и обидное, он ударил ее. Ударил наотмашь по лицу, как бьют холопов. И ему понравилось. Потом он испугался, испугался нарушенного образа (своего), но то "понравилось" в тине мыслей и ощущений осталось.
  И оправдание придумалось: "граф" ударил холопку - что такого?
  Пусть "маркизу", но вела-то она себя, как холопка! А он строг с этикетом!
  
  Когда мужчина впервые на Земле ударил женщину, он мигом понял безответность этого существа, и почувствовал свою беспредельную власть над ним.
  Эта власть мгновенно опьянила его, еще мгновенней, чем ядовитый, дурманящий сок плода познания правды и лжи. Эта пьяная власть над женщиной, или толпой, или всем, чему присуща женская душа, хоть Землей, дает наслаждение. Больное и неизлечимое.
  "Я сделаю из тебя женщину. Я выбью из тебя всю волю" - так думал он.
  "Я поведу вас к счастью. Вы будете настоящими людьми, а сор вытряхнем" - так говорят "вожди".
  
  "Крэзи" вела себя очень нежно дня два, а потом опять стала другой - дикой и (Николай боялся думать об этом, но думал) развратной.
  "Ты что же, хочешь, чтобы тебя опять ударили?"
  "Ну, ударь, ударь, дерьмо!"
  И он не смог не отдаться этой новой страсти, бывшей сильнее всех предыдущих.
   ... ... ...
  - Полинка, хорош дуться, - говорил Веня, шоркая по стене шпателем - он трудился сегодня. Полина с подбитой губой сердито молчала и мыла тарелки из-под пюре, потом спросила:
  - Что нашло-то на тебя вчера, как зверь был.
  - Веришь, вроде, как и не я это был! Водка, должно быть, паленая - не бери больше такую.
  А тебе идет с косичками, на негритянку похожа.
  - Сам ты негр.
  - С тобой станешь негром - до угля там все истер. Почернело.
  - Вот дурак.
  - Не дуйся. Пойдем, поваляемся.
  ... ... ...
  Главная драма сегодняшнего времени вот в чем. Когда страны "НАТО" производили (производство такое есть) бомбардировку Сербии, в новостях мелькнул один сюжетец характерный. Американский летчик, совсем юноша еще, описывая свои ощущения от полета и бомбометания, произнес фразу: "Это было круче, чем компьютерная игра".
  "Игра". Подумайте-ка над этим.
  ... ... ...
  
   Из прокисшего и воняющего до головокружения, до рези в глазах помещения уже убрали никому больше не нужные, и только раздражающие своим присутствием в буднях живого народа, тела; уже крепконогие женщины, подвязав черными платками волосы, сердито, с возгласами гражданского гнева даже, комментируя произошедшее наглое безобразие, мыли затоптанный, "будто рота из болота прошла", щербатый пол; уже уехала по другим делам полиция; а изящная, аристократично-грациозная женская фигурка все склонялась, ожидая чего-то, к мерцающему экрану. Головка, обрамленная чудными прядями, достойными кисти Караваджо, была задумчиво подперта маленьким, будто фарфоровым, кулачком, а профиль на фоне синего портала в мир грез, казался вырезанным из бумаги старым китайским мастером.
   Даша стояла в дверях - ее всю трясло мелкой, пугающей дрожью, слезы крупные, как град в июле, наворачивались в глазах, размывали тушь на ресницах и выскальзывали на щечки двумя грязными, какими-то детскими ручейками - она никак не могла понять: за что? - она не могла примириться с жестокостью происходящего.
  - Зачем - ты - сделала - это? - произнесла она, проталкивая угловатые слова через душащий комок в горле.
  Вера Павловна плавно обернулась. Тихо, как пантера, поднялась. Она была диво, как хороша.
  - Милая девочка, никому не нужна сумасшедшая геймер-кукловод - вот зачем. Никому не нужна самоучка-учительница в вопросах любви - вот зачем. Тебе нужно вернуться к жизни. К обычной жизни. С любовью, ссорами, и даже с ненавистью, но живой, а не придуманной. Ты можешь и - пора давно! - завести бойфренда, вы можете путешествовать, ты можешь делать с ним все, что вам вздумается, но ты никогда - слышишь? - никогда не должна лезть в жизнь простых людей с улицы. Даже смотреть в их сторону не смей! Ты и они - из разных Миров!
  Даша слышала слова, но не понимала: о чем они? Слова эти были как будто правда, но были ложью - это она чувствовала. Ложь присутствовала, прячась за рациональное.
  - Ты сломала мою любимую куклу, - через рвущиеся наружу рыдания крикнула она, - мою любимую куклу из любимой игры! Это и была наша с ней Жизнь!
  Она кричала что-то еще, а рука ее, держащая темный металлический предмет, так негармонирующий ни с этой комнаткой, ни с двумя красивыми молодыми женщинами в ней, уже не повинуясь разуму, делала конвульсивные движения, выключая эту пошлую "живую" жизнь. Сначала погас один пиксель, за ним другой, потом появился черный квадрат, второй, которые стали заполнять весь "монитор", и, наконец, наступила Тьма.
  ... ... ...
   Осенью тоже бывают дни "с настроением" - тут дело разницы во вкусах, но бывают, не спорю. Одним таким ласковым днем, идя мимо ароматных киосков, торгующих всякой всячиной, я решил попить кофе. "Хорошо бы избавиться от "мелочи", карман освободить - а сколько ее - хватит?" И я присел на скамеечку и стал считать "железо".
  Напротив меня, на соседней деревянной скамеечке, маленькая нарядная девочка вертела в руках большую, и, видимо, очень дорогую куклу.
  - Даша, сиди прямо, чего ты все время падаешь! - разговаривала она с куклой. Кукла хлопала глазищами и валилась на бок.
  - Ее Даша зовут, хорошее имя, - я покивал девочке - я уже сосчитал "мелочь", и собирался идти к "армянскому" киоску, где кофе неплох. Девочка с куклой подошла ко мне.
  - Даша. А твое имя как?
  Как?
   Я смотрел в стеклянные, отражающие синюю осень, глаза куклы, и вдруг я понял, кто я.
  Я - зеркало, да, я - обломок того зеркала старого Андерсеновского тролля, которое, не долетев до небес, рассыпалось по миру мириадами осколков. Кому-то осколок впился в сердце, а у меня - заменил лицо. Доброе я отражаю грустным, а злое смешным. Когда Вы смотрите на мое лицо - на мою страницу - ваша улыбка становится похожей на гримасу боли. Но это ведь не потому, что зеркало криво?
   Конец.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"