Один маленький мальчик очень любил играть со смартфоном.
- Не играй так долго! - говорила ему мама, и даже отбирала у него смартфон. Но мальчик не слушался маму и продолжал играть, даже прятался с головой под одеяло и там играл. Он не видел, что из экрана смартфона к его голове тянется тоненький красный лучик и ощупывает ему лоб.
Однажды ночью он не стал спать, а включил смартфон и стал играть. Лучик из экрана протянулся к его голове, проскользнул в глаза и стал потихоньку пить его мозг. Голова у мальчика стала пустой, а душа сжалась в сухой комочек, и мальчик тоже сжался. Комочек в его голове перекатывался и тихонько постукивал:
- Ток, ток, - и мальчик стал погремушкой.
Утром мама пришла и не нашла мальчика, а увидела игрушку-погремушку, и она повесила ее на елочку.
Игрушка висела, покачиваясь, и стучала:
- Ток, ток.
А потом елочку вместе с погремушкой выкинули на помойку.
Одна девочка, очень добрая, Лена Лисичкина, шла и увидела мальчика-погремушку и забрала его домой.
У нее не было друзей, и она очень жалела, что мальчик-погремушка не может разговаривать и играть с ней.
Однажды ей было очень одиноко, и она взяла погремушку в руки, и подумала - как жалко, что он не живой! И она заплакала.
Слезы девочек - волшебные слезы, и иногда, они творят чудеса.
Одна слезинка девочки упала прямо в глаз мальчика-погремушки и скатилась внутрь. Слезинка наполнила засохшую душу мальчика, и она ожила.
Мальчик открыл глаза.
- Ты живой! - воскликнула девочка.
- Да, - ответил мальчик, - пойдем скорее, я познакомлю тебя с мамой!
И они побежали к дому мальчика, и зашли на кухню.
Его мама тихо сидела у стола и смотрела на голубой экран смартфона.
- Мама! Это я! - крикнул мальчик.
- Ток, ток, - отозвалась мама.
Она тоже стала погремушкой.
Моя спасительная недоверчивость.
"НН - Н"
И сказала подруга деланно:
- Ваше деланное недоделано,
То, что делано -
Недоделанно ("е")-переделанное
Плохо-сделанно ("е"), хоть и сделано.
Периодически приходящему ко мне желанию заняться философией, я, указав ему на приведенную выше абракадабру, спрашиваю, но как? Ка строить логически-непротиворечивую, строгую картину мироздания в языке, где изменение одной лишь буквы в окончании слова приводит к образованию нового понятия? Зачем удерживать мысль в рамках правил, основанных больше на традициях, чем на здравом смысле, к тому же часто противоречащих одно другому? Почему "увидав справа", он "свернул вправо"? Почему, когда она "заворожена", то смотрит "завороженно"?
Гегель хвалил немецкий язык за изобилие близких по смыслу, но в деталях различающихся терминов - это, по его мнению, дает немцам преимущество в спекулятивном мышлении. (В Английском "голубой" и "синий" неразличимы, а есть ли в нем "основополагающая всеобщность отрицательного" - не ведаю.) Кстати, тем из вас, кто заинтересуется этим искусством - искусством "чистого разума", я советую прочитать первый том его "Эстетики" - наиболее внятная у него вещь, там есть любопытный абзац прямо о нашем техно-обществе, который прекрасно показывает ясный ум этого великого мыслителя. "Эстетика" даст и полное представление о диалектике или картине мира "переходов". Вас удивит, что его диалектика не имеет ничего общего с той пошлостью, которую преподают наши университеты, да еще и под видом Марксизма. Я уважаю Маркса за эрудированность и сверхчеловеческое трудолюбие, но не могу простить ему его почти религиозной веры в эту фикцию - прибавочную стоимость. Возьмите третий том его "Капитала" и вы увидите, как блестящие, остроумные, современные рассуждения о движении капитала, о биржах и акциях соседствуют со смехотворными постулатами о том, что, дескать, железнодорожные рабочие приносят прибавочную стоимость, следовательно, они эксплуатируемы, а работники торговли прибавочную стоимость не приносят, значит, и эксплуатации нет. Подозрительная толерантность к "лавошникам" - не пролетарская. Найдите этот абзац и дайте прочесть какой-нибудь кассирше-марксистке. Будет интересно.
Вообще-то, я не доверяю им обоим. Эта недоверчивость у меня с детства.
Маленьким мальчиком, придя из школы, я закрывал за собою высоченную дверь большой и пустой (и мама и папа были на работе) квартиры, мыл в сумрачной ванной комнате руки и, пройдя на кухню, обнаруживал там, на столе, завернутую в полотенце кастрюльку с гречневой кашей - мама заворачивала кастрюльку, чтобы сберечь тепло и избавить меня от ужаса перед зажиганием газовой плиты. Я точно знал, что газ может взорваться, и поднести горящую спичку к шипящей конфорке было сверх моих сил.
Газовая плита вызывала страх еще и потому, что иногда мог прийти "Горгаз", украсть меня или убить - по крайней мере, мне строжайше было запрещено открывать дверь "Горгазу".
Поев кашу или котлеты или пирожки, я садился в гостиной за высокий стол, а чтобы писать и рисовать было удобнее, подкладывал под попу на табурет книжки, чуть ли не словарь Даля - он был удобен по формату. Дальше я делал уроки. Особенно мне нравились уроки, где можно было рисовать иллюстрации, например, география или история.
Так однажды, сидя на Дале и болтая в воздухе ногами, я увлеченно рисовал карту феодальной Франции, как вдруг в дверь громко, властно постучали. Я подбежал к двери и спросил, как меня учили: "Кто там?" "Горгаз" - прозвучал хриплый мужской голос.
Ужас. Чистый ужас без примеси сопротивления разума - он овладел мной мгновенно, как удар с неба. Со всех ног я кинулся по длинному коридору подальше от двери, и заперся в туалете. Там я и просидел до того времени, пока домой не вернулась мама. Она спросила: "Ты где? Ты зачем заперся? Ну-ка открывай!"
Но я не спешил, я вдруг представил, что "Горгаз" может подделать голос мамы - и я заплакал от горя. Страх лишал меня матери! И только гневный голос отца, обещавший выдрать меня хорошенько, вернул меня к действительности.
С возрастом недоверчивость к очевидному только усилилась. Подростком я испытал чувство влюбленности - в общем-то, славное, облагораживающее людей чувство. Но испытав его, я был насмерть отравлен ядом подозрительности, и вот почему. Объектом моей симпатии была милая девочка-подросток, белокурая, худенькая - просто эльфийская принцесса. У нас были свидания - так она говорила подругам, а у меня сердце замирало от звучания этого слова: "свидание". На одном из таких свиданий (а проходили они в старой парковой беседке, утопающей в кустах сирени) я почувствовал, что мне надо решиться и поцеловать ее. Мне было очень страшно и непонятно - как это произойдет? Она - я не уверен, но, скорее, да - давно ждала этого. Мы молчали, сидели на лавочке, наши руки соприкасались, и через рукав рубашки меня опаляло девичьим магнетизмом. Я искоса посмотрел не ее лицо - и (я прошу, верьте мне и не спешите с ироничным диагнозом), и под нежной, светло-бежевой от загара (был конец лета) кожей милого лица увидал другое лицо - лицо черное, морщинистое. Лицо полуночной ведьмы. Я увидал его настолько отчетливо, что не в состоянии был пошевелиться от страха. Она спросила что-то, я ответил. Она опять что-то сказала, она ждала! И я, холодея от ужаса, приблизил свои губы к ее губам, и мы поцеловались! Мы целовались, и это было восхитительно прекрасно! - а я ждал, что меня проглотят, или в меня залезут.
С того случая я стал испытывать сильную робость к блондинкам, я их подозреваю в двойственности образа. Я признаю их женскую красоту, но оставаться с блондинкой ночью в купе вдвоем - свыше моих сил.
Другой случай еще больше усилил мое неприятие мира видимого.
В ту пору я был студентом Физтеха. Как-то в конце сентября я вышел из учебного корпуса и, пройдя по яблоневой аллее несколько шагов, уселся на скамеечку. Погода стояла отличная - тихо, ясно, и хотелось просто посидеть, полюбоваться на прощание перед красочными метаморфозами природы летней зеленью. Рядом со мной на скамейке сидел мужчина лет пятидесяти, по виду, (он был строго, не по "уличному" одет, да и лицо было с умом) преподаватель.
- Решили посидеть, отдохнуть между "парами"? - спросил он, и продолжил: - я только здесь и отдыхаю, совсем не могу спать.
- Почему? - спросил я опрометчиво. Нельзя задавать вопросы, до которых не дорос. Которые вообще не твои.
- Не могу закрыть глаза. Веки-то я смыкаю, а толку нет - я через них вижу так же хорошо, как будто и не закрывал.
- Быть не может! - вырвалось у меня.
- Может. Я вообще очень измучен этим - способностью видеть сквозь. Мусор вынести не могу - нет сил, идти на помойку и видеть.
- А что там не так?
- Как что? Там все контейнеры заполнены трупами младенцев.
Я встал, извинился и быстро ушел. "Преподаватель" показался мне очень уставшим и больным, но вот какое продолжение имела эта встреча.
Я был уже взрослым мужчиной. Мы с Катериной сняли квартиру поближе к "центру" - нам всегда нравилось "ядро" города. Целый день мы ее отмывали и собирали в пакеты мусор, оставшийся от прошлых жильцов. Наконец, (была уже глубокая ночь) более-менее все было завершено.
- Я пойду, приму ванну, а ты вынеси сейчас мусор, хоть и темно - чтоб не пах, - сказала Катерина и многообещающе улыбнулась.
Я взял пакеты и пошел искать помойку - местных дворов я еще не знал.
На мое счастье какая-то бабушка гуляла по двору с собачкой.
- Скажите, пожалуйста, где тут помойка? - обратился я к ней.
- Помойка-то? А вам для чего? - неодобрительно разглядывая меня, поинтересовалась бабушка.
- Как для чего? Мусор хочу выкинуть.
- Ладно, хоть мусор, а то несут, черт знает что.
Она указала мне направление, и я пошел, посмеиваясь:
"Черт - те что!" "А может, младенцев", - шепнул в голове осторожный, "старый" голос.
Я подходил к контейнерам, которые во тьме казались высеченными из колдовской скалы, и замедлял шаг. "Там младенцы!" - стучало и ворочалось у меня в голове.
Наконец я встал - у меня духу не хватала подойти ближе и заглянуть во чрево контейнера. Я размахнулся и бросил пакеты в темную бездну. И когда они, шурша, рухнули вниз, мне показалось, я услышал стон. Я бросился прочь, и только подходя к дверям, стал сердито укорять себя за излишнее фантазерство.
Катерина была в одном банном халатике и с махровым полотенцем на голове в виде тюрбана.
- А тебе тюрбан идет. Загадочность какая-то, - отметил я.
- А так идет? Решила добавить романтики в имидж, - и Катерина сняла полотенце и тряхнула свежевыкрашенными, белокурыми волосами - она стала блондинкой. Боже! Как она оказалась похожа на ту девушку, ту, из беседки!
Я попятился и прижался спиной к двери.
- Ну, я жду!
У нее была красивая, светло-бежевая кожа - был конец лета.
И я понял, что все решается заранее, и уж точно не тобой.
Я живу тихо и безропотно. Я знаю, что душой моей владеет полуночная ведьма, а разумом недоверчивость.
Я нахожу утешение в философии - моя логика непротиворечива. В ней есть ответ на известный парадокс Зенона, - с какого зернышка начинается куча? - и звучит он так: куча начинается, когда прикладывается море энергии по перекладыванию зернышек.
"А когда начинается море?" - спросите вы.
Море начинается с берегов, и оно неделимо.
И я бы с удовольствием написал бы трактат об этом, но мне мешают слова - видимо, Даль мстит.
Но вас это спасает.
Россию всегда спасает чудо - то морозы в сентябре, то скачок цен на то "добро", какого у нас пруд пруди.
От моей философии вас спасает то чудо, что в обеспеченном детстве у меня не было своего стола.
Ведь словари следует держать в другом месте.
Беги, кролик, беги.
Мальчик очень мечтал о кролике, чтобы с ним играть, но папа кролика не покупал, ведь мальчики - не девочки, а мама тогда сшила мальчику шапочку с ушками, и мальчик стал играть в кролика.
Мальчик-кролик бегал по полянке перед домом и прятался от врагов, которые хотели съесть маленького кролика - это были и густые кусты, и скамеечки, и двери - они говорили:
- Ах, как мы хотим тебя съесть, кролик! Иди к нам!
А еще он забегал к маме на кухню и просил морковку или яблочко.
Приходилось пробегать по тихим коридорам дома, увешанным портретами старых дедушек, военных, еще папиных, и все они говорили мальчику:
- Кролик, мы тебя съедим! Подойди!
Но мальчик быстро убегал.
Мама готовила ужин и с улыбкой говорила:
- Этот кролик объестся морковкой и яблоками и ужинать не будет.
- Будет, кролики поедят немного, потом отдохнут и опять хотят, - объяснял ей мальчик.
Вечером, за ужином папа спросил весело:
- А чего это - у нас кролик за столом?
- Вот, прибежал из леса, никак не прогоню, - тоже весело ответила мама, - придется дать ему кашу.
А мальчик-кролик добавил:
- Полную тарелочку.
Папа достал из шкафчика круглую бутылку и налил себе в рюмку вина - оно было невкусным, и кролики его не пили, но папе нравилось.
- Этот день я всегда буду отмечать, - сказал папа торжественно, - наш "он", наш! как и должно быть! Со времен Потемкина. А ты, брат, выкуси!
Мальчик-кролик не знал, о каком брате говорит папа, потому что братьев у папы не было,
но спрашивать не стал.
- Я вот чего не понимаю, - сказала мама, - а "они" вдруг потом переголосуют и выйдут?
- Куда выйдут? - удивился папа, - как это - проголосуют? Кто разрешит? Что нашим стало, уже не отдадим никому. Зубами грызть будем, а не отдадим. Да и нельзя.
Мальчик-кролик ел кашу, и ушки у него на голове покачивались.
- А в других странах как? В остальном мире? - опять спросила мама.
- Нигде нельзя, - папа отпил вина, - считается, что только колонии могут отделяться - это их законное право, а у нас колоний нет.
Он поставил рюмку на стол и потрепал кролика за ушки.
- Раньше, при империи вся Сибирь была колонией, и весь Кавказ, и Волга. А буржуи-чиновники только и высасывали из страны соки, как глисты. Даже Петербург был колонией.
- Ну уж и Петербург, - удивилась мама, - Петербург - город большой.
- И что? - насмешливо переспросил папа, - Нью-Йорк тоже большой и Сидней, а были Английскими колониями. А потом дали пинка под зад, и теперь у нас свободное государство. Хоть учитель из Читы, хоть депутат из Тамбова - и права и возможности у всех одинаковые.
- Зина рассказывала, у депутатов зарплаты большие.
- Женская болтовня досужая. Какие у них зарплаты? Исполнять государственную службу - почетная обязанность любого гражданина. Почетная! Это - как знамя нести. Какая знаменосцу еще зарплата?
Так что, братец пыль глотать замучается, а мы ему своих кроликов кушать не дадим.
И папа опять потрепал кролика за ушки.
- А ну-ка, съедим кролика!
И папа стал тискать кролика и потихоньку покусывать. Кролик попискивал - ему было весело и немного страшно.
Со стены на ужинающих одобрительно смотрел портрет дедушки - генерала, голубоглазого весельчака. Иногда, он показывал кролику язык.
Ужин закончился.
- Мама, расскажи мне сказочку, - попросил мальчик-кролик, когда мама укладывала его спать.
- Ну, слушай.
И мама рассказала сказку про девочку-матрешку, которая была то маленькой, то побольше, а то и вовсе большой и красивой девушкой, а еще она могла быть и такой, как мама и даже, как бабушка. По настроению.
Мальчик вдруг вспомнил про папиного "брата" и спросил встревоженно:
- Мама, а меня никто не съест?
- Что ты выдумываешь? Кто тебя съест? Я попрошу ангела, чтобы он тебя охранял, а ты спи спокойно.
- Ангелы всех кроликов охраняют?
- Всех, которые ведут себя правильно.
- Это как?
- Не делай своим соседям того, чего себе не желаешь.
- А те, кто делает?
- Те остаются без любви, а это самое страшное в жизни.
И мама поцеловала своего маленького кролика.
И маленький кролик стал засыпать, а мама тихонько вышла и грустно прикрыла дверь спальни.
Ночью пошел дождь, он звал, и кролик проснулся. Ему приснился голос девочки-матрешки, который кричал:
- Беги, кролик, беги!
Он лежал и слушал поющую ночь, и ему казалось, что из темноты комнат сейчас выйдет кто-то и съест его. Он встал с кроватки и вышел в коридор, чтобы бежать к маме и папе в спальню, чтобы спастись, но коридор был темным и мрачным, и вдоль стен его, вместо портретов, стояли черные ангелы, лишающие всех любви, а в глубине было что-то звериное, готовое съесть его и сделать черным портретом дедушки, и маленький кролик тогда кинулся к окну и открыл его.
Там струями лилась вода, и было темно и бесконечно, но только там было спасение и жизнь, и кролик полез на подоконник и за окно и стал спускаться вниз по трубе.
- Давай скорее руку! - услышал он.
Маленькая девочка под зонтом в горошек протягивала ему свою руку.
- Скорее! Бежим на Мадагаскар! Только там кроликам безопасно!
И они побежали.
Они бежали по песчаной аллее между пригнутых дождем кустов, и зонтик у них сломался, и они были мокрыми, а когда завернули, мальчик оглянулся.
Дом его предков стоял черный и молчаливый, и там ему не было места.
Мальчик посмотрел на девочку - теперь это была юная девушка, незнакомая, но его. И сам он теперь был почти взрослым юношей.
- Бежим скорее, - повторила его девушка.
И они побежали туда, где уже виднелось зарево огней таинственного, волшебного Мадагаскара.
Здравствуйте, читатель. В России наступила осень, и душа моя, окруженная мрачной круговертью желтых листьев, окруженная печальным карнавалом прощания, погружается в тоску смертную. Душа моя плачет и страждет оттого, что минувшего лета со всей его суетой, обидами и радостями, со всей его жизнью - грешной и праведной, уже не будет у нас никогда, и слезы ее заставляют разум мой "припоминать", а лучше сказать, угадывать те сюжеты, которые мои и есть. Ведь все, что может называться литературой под нашим именем, уже существует, оно "живет" параллельно с нами, и нам следует лишь увидеть и услышать его, чтоб записать. Грусть и слезы очищают наши души, а они и должны быть чисты - чисты от глупенькой зависти в конкурсах, от зуда политических споров (тут хорошо бы нам помнить совет отца Никона: "Нечего ходить оплакивать чужого покойника, смотри, как бы свой не засмердел") чисты от горя неслучившегося счастья, чисты от нелюбви к тому-сему и, главное, от боязни. И чистая душа узнаёт себя. Может, и в повестях, и вот вам первая.
Странный преферанс.
В нашем городе и теперь еще можно увидеть старый, невысокий дом из красного кирпича, стоящий одним боком на улице, которая раньше, когда прорубалась, называлась "Водочная", что ей больше подходило из-за обилия специальных, полезных для праздного народа магазинчиков, а нынче именуется "Восточная", хотя идет строго с севера на юг. Но это дело фантазии тех, кто у нас занимается переименованием улиц и строительством памятников культуры. Кто они, я не знаю, сам я улицы не переименовываю и памятники не отливаю.
Дом этот, кроме своего совершенно одичалого двора, любопытен тем, что совсем рядом с ним проходит мощная железная дорога, и примерно раз в полчаса по ней важно проходят гигантские составы груженые разным добром: углем, бревнами, автомобилями или, на худой конец, кочующими людьми. Дом тогда сотрясается и дрожит, кажется, вот-вот и плиты перекрытия рухнут, погребая под собой смелых жильцов, но вот уж лет сорок как он стоит, а все не развалится.
В доме этом, на третьем этаже, в небольшой квартирке (а в нем других и нет), забитой книгами по "самое не хочу", выходящей окнами как раз на железную дорогу, регулярно собиралась одна компания. Это были мужчины уважаемые, все из бывшей городской шпаны, и даже имевшие характерные отметины на разных местах своих шкур - свидетельства бурной и воинственной юности. Но теперь они были людьми остепенившимися, и если уж не совсем притихшими, то помудревшими, а значит, выдержанными.
Они играли в карты.
Я нынче сбавил темп, поэтому расскажу поподробнее: кто они и откуда взялись.
Гостеприимным хозяином, тем, к кому все наши почтенные господа приходили каждый четверг и приносили с собою кто пол-литра терпимо-вонючей водочки, кто сигарет с "запасом" на всех, а кто и просто без всего, с одним лишь желанием пообщаться, был Виктор "Полковник". "Полковником" его звали за осанистую фигуру, цепкий, как у Стеньки Разина, взгляд, а главным образом, за умение говорить громко и непререкаемо. Впрочем, иногда и умно.
Когда-то, будучи юным, "Полковник" получил специальность маркшейдера, и даже успел отработать сезон "в полях", осваивая хитрую науку геодезию, но скоро глупости эти прекратил.
Наши мегаполисы - Москва, Питер, вообще отлично снабжены инженерами-геологами, металлургами, химиками, зверотехниками, лесничими и прочая, хотя шахт в мегаполисах давно не роют и металл не плавят. Таково достоинство мегаполисов - в них есть все. Про запас.
Что касается все увеличивающегося переизбытка (если он кого волнует) металлургов и технологов разных производств, так дело-то очень просто решается: разогнать давно пора всю эту старую плесень - профессоров галстучных, пересказчиков говорливых, и ввести в университетах один предмет: "Преданность". И в дипломах писать просто, без намеков: "Специалист".
"Полковник" добывал себе пропитание случайными заработками - занимался отделкой офисов.
(В какой-то момент, пиная тротуары сити и разглядывая творения наших дерзких архитекторов, "Полковник" решил, почему бы он, да не дизайнер?) Да и квартирки иногда "проглатывал".
Хотя в преферансе "пар" нету, но всегда напротив него через стол, вроде как "в пару", сидел Игнатий Фисюк - тракторист из-под Львова, приехавший зашибить деньгу, и живший теперь чуть не подаянием. Игнатий трудился на объектах "Полковника" в роли мастера-золотые-руки. Но умел мало, зато много бывал оштрафован.
"Вы мне три де принтер купите, а потом требуйте качества", - так он огрызался.
Мне всегда нравилось общаться с Игнатием - слушать его рассказы о загадочной Польше и тамошних, сводящих с ума одним движением ресниц, панночках. Мне нравились правильные, европейские черты его славянского лица, черты, какие редко встретишь у нас на севере. Нарочно выйдете на улицу и взгляните в лица прохожих - какая непередаваемая смесь этносов!
Как-то наслушавшись патриотических речей, я достал семейный фотоальбом и со строгостью судьи Библейского разобрал свою родословную - я пришел в ужас. Один мой прадед по матери был, похоже, черемис, другой "шел" от ссыльных на каторгу украинцев (участников "Колиивщины") - просочились-таки! - дед по отцу, хотя и носил русскую фамилию и был Вятским мастеровым, внешность имел, как у Горького, что выдавало его чувашские корни, и только одна бабушка обладала иконописным лицом жительницы русского поморья. Я погладил ее фотографию и, взглянув на себя в зеркало, прошептал, как клятву: "великоросс!"
Вся компания дружно обращалась к Игнатию не иначе как "Игнат" и, через запятую, "Хохол", на что тот нисколько не обижался, но поправлял: "Не "хохол", а "оселедец"".
Третьим участником сходок был матерый методолог научного поиска Николай Николаевич Стрешнев, впрочем, кроме фамилии ни чем аристократическим не блиставшим. Был он по образованию философ, следовательно, глуповат. Обучение философии ставит задачей первейшей понимание "принципов" - когда уж тут читать Платонов с Кантами. "Принципы" Стрешнев уяснил, но едва раскрывал рот, чтобы поговорить о них, как его грубо одергивали. Вообще, с ним не церемонились, но любили за незлобивость, называя ласково: наш "му...звон". Когда дам поблизости не было. При дамах называли "Трешкой".
Он сочинял стихи и любил их прилюдно читать, что тоже не всегда удавалось.
Как-то он вздумал прочесть стих, начинающийся так: "Уж Русь моя родимая..."
Начало и само по себе звучало подозрительно, а тут на беду у "Трешки" шатался, собираясь выпасть, передний зуб, и говорил автор присвистывая. Получилось так: "Ус Русь моя родимая..."
Дальше общество потребовало прекратить декламацию.
Супруга Николая Николаевича была адвокатом, и часто выступала в судах, представляя интересы "Полковника" в бесконечных тяжбах с заказчиками.
Четвертым был Гена "Бил". Почему он был "Бил" сказать не могу, может быть из-за присказки его любимой: "Старик! (с придыханием произносится) Я так хочу под парус!"
В тот случайный миг своей пестрой жизни, когда у Геннадия оказались деньги, он вдруг стал стильным парусным яхтсменом в бандане и с трубкой, и до сих пор с трудом отходил. Паруса у нас часто ассоциируются с пиратами, а там и до Билли Бонса недалеко, но это домыслы.
Был он статен, породист, но холост, так как женщин подозревал.
"Женюсь хоть сейчас", - говорил он мне, - "но пусть она будет без претензий, без наглого желания руководить, не кокетничала чтоб с другими мужчинами, не обжора конфетная, не шмоточница и не требовательная истеричка, не лгунья и не лентяйка, дрыхнущая до обеда. Ну, и симпатичная".
Он был владельцем фирмы по производству изящных рамочек для картин, которые многим, наверное, нужны.
Рамочки приносили доходу ровно столько, что после покупки сомнительной колбасы и платы за жилье, "Биллов" баланс сводился по нулям.
Он был открытый человек, старой закалки (а он родом был из Питера - в Питере отличное воспитание дают юношам), прямо, без обиняков, говоривший едва знакомому человеку в лицо: "Старик, хочешь, обижайся, но ты - гений".
Эта искренность, эта правдивость нравились.
Фирма по производству рамочек часто выручала "Полковника", принимая на хранение случайно оказавшиеся лишними клей, плитку, фанеру и прочую хрень.
Они собирались по дождливым, ненастным четвергам (таковы четверги в жизни нашей, когда осень), неторопливо рассаживались на шатких стульях, шутили и даже о правительстве, переговаривались о внезапных новостях дня, роняли замечания о каторжной погоде, наконец, хозяин ставил рюмки, маленькую тарелочку с кислыми и дряблыми огурцами, клал лист белой бумаги, уже расчерченной и клал хрустящую колоду карт.
Начиналась игра.
Тем, кто не играл в карты, я объясню: в преферансе есть момент, напоминающий чем-то женский пасьянс, и называется он "мизер". Суть в том, что объявивший его, утверждает, что у него на руках самые маленькие по значению карты - семерки с восьмерками, и противники ни за что не вынудят его, ходя, покрыть (как в "дураке") их карты наибольшей, наибольшей-то у него и нет.
Мужчины строго, будто изучая поправку к закону, разглядывали карты.
- "Мизер" - сдержанным тоном, негромко, как и полагается, произнес Бил, и положил все свои десять карт на стол кверху "рубашками".
- Дуракам везет, - обронил угрюмо "Полковник", - бери прикуп.
"Прикуп" - две карты, которые играющий должен присовокупить к своим. "Прикуп" лежит в центре стола и что там - неизвестно.
- Кстати вспомнил, - сказал Трешка (это "кстати" означало только то, что ему захотелось поговорить), - помнишь, напились с тобой?
Он обращался к "Полковнику", не уточняя, когда и где они напились.
- Ну, рожай уже.
И Трешка родил.
"Просыпаюсь я дома ночью на своей кровати, рядом кто-то лежит. Я думаю - Татьяна. Думаю, дай хоть помирюсь что ли, ну, и обнял. Обнимаю и чувствую холод камня - меня аж до хребта холодом пробрало, и гладкость статуи - мрамор! - я чуть не заорал от неожиданности - подумал, что я где-то в могильном склепе, окруженный памятниками. Включаю свет, смотрю - девушка из камня. Выскочил как есть на кухню - Татьяна сидит и чай пьет. "Что это за чушка каменная у нас в постели?" - спрашиваю. А она: "Викуся подарила стильный горельеф, завтра придет мастер и установит в гостиной. Он дорогой, так что лучше пусть полежит в кровати. А тебе что, проспался? Я думала до утра не отойдешь".
Женщин, в их погоне за красотой, лучше не раздражать. Я взял раскладушку и досыпал в коридоре".
- А ты девушку-то за бюст трогал или сразу? - поинтересовался Игнат.
Бил перевернул две роковые карты. Пиковый и червовый - два туза смотрели на игроков грозно и величественно.
- Ах, ты!
- За речью следи, - с тихой радостью в голосе вставил "Полковник" - они играли на деньги.
Проигрыш намечался колоссальный.
Игнат с улыбкой налил по рюмочкам и начал рассказывать, как правильно солить сало.
Трешка встал и прошелся, разминая затекшие ноги.
- Вот ненастье, должно быт надолго, - сказал он, выглянув в окно.
"Полковник" набрал в чайник воды.
Никто не торопился - дело было почти готово.
В это время из соседней комнаты явственно донесся вкрадчивый, язвительный женский смешок.
- Нина дома? - удивленно спросил у "Полковника" Трешка.
- На работе, - "Полковник" строго насупил брови, - не знаю, кто там шутит.
Мужчины подошли к дверям и заглянули внутрь комнаты - она была пуста. Слабо-фиолетовый воздух. Роскошные стеллажи с разноцветными книгами тянулись вдоль стен, в центре стоял коричневый, трехногий столик и кресло, покрытое шкурой козы, но ни одной живой души не было, и спрятаться было явно негде.
- Я точно слышал женский смех, - сказал Игнат, - поди-ка, машинка какая спрятана. Нинин подвох.
- Парни, - предложил печальный Бил, - я посижу здесь, покараулю, пока вы там резвитесь.
Игроки вернулись к столу.
Они были джентльмены, поэтому играя "за Била", старались "наказать" его поменьше. Они спорили, перекладывая комбинации карт, соглашались, время летело.
- А где Бил?
Бил сидел в кресле, запрокинув голову и безвольно уронив сильные, красивые руки по бокам. Казалось, он спал.
Мощный шлепок ладонью "Полковника" по щеке заставил его очнуться.
- Хватит спать. Игра окончена. Нашел "машинку"?
- Нет, - отвечал Бил.
Когда все расходились, Игнат шепнул "Полковнику":
- Бил что-то недоговаривает. У него глаза лгали, когда он сказал "нет".