Имя, данное родителями, не выражает сути, нет, истина то, кем вас считают современники.
Сеньор Буррито в тот день был готов с раннего утра. Фамилия Буррито досталась ему от матери, а отец же его был настолько любвеобильным человеком, что просто был не в силах посвящать свою жизнь какой-то одной семье. Он дал сыну только внешность и имя - Эмилио.
Эмилио Буррито, встав, тщательно умылся - и шею, и за ушами, и, особенно, щеки. Потом он неторопливо брился, словно рисуя картину, а потом освежил все нужные места лосьонами и одеколонами.
Новостной поток, бегущий из радио, захлебывался результатами футбольных матчей.
Эмилио, слушая, долго выбирал, пахнущие опрятностью молодого идальго, носки и остановился на белых.
Он надел отличный, кремового цвета, костюм, какие носили в то время в Буэнос-Айресе, желтые туфли, светлую шляпу и вышел из крохотного белого домика, что стоял прямо над лазурным заливом и был так уютен, так патриархален.
Цвели, благоухая, рододендроны.
Он сел в красный двуместный автомобиль с откинутым верхом и поехал на выставку. Эта выставка очень многое значила в его жизни, точнее, очень многое должна была изменить.
В ста метрах от перекрестка его неожиданно остановил полицейский и попросил предъявить документы и права.
Это было досадно и странно - с этим полицейским Эмилио не только был знаком, но даже и оказывал определенные знаки внимания его сестре, сеньорите Оливии.
Он молча протянул полицейскому документы и хотел уже было сказать: "Привет, Санчес", но
тут полицейский вернул документы и строго отвернулся. Его обычно каменно-непроницаемое лицо в черных очках было странно напряжено и торжественно.
Припарковавшись, Эмилио поднялся на третий этаж, где рассчитывал встретиться с компаньоном. На ступенях эскалатора, чуть выше него, стояла очаровательная девушка в белой шляпе-панаме и в белом же, как взбитые сливки, старинном, будто из эпохи Боливара, платье. Она с любопытством оглядывалась по сторонам - по всему было заметно, что она впервые на подобных выставках. Она повернулась и посмотрела на него. Вначале мельком, а потом и опять. Подольше. И улыбнулась, так по-детски застенчиво и мило, чуть обнажив прекрасные белоснежные зубы, что у него дрогнуло сердце.
"Какая очаровательная сеньорита", - подумал он, - "И судя по всему, из хорошей семьи".
И он тоже учтиво улыбнулся в ответ и снял шляпу.
На третьем этаже была ужасающая давка. Кто-то продавал, кто-то покупал.
"Как тут найти компаньона?" - растерянно думал он, - "И как найти ее?"
- Позиция три - продано! Получите, сеньора. Позиция четыре, буррито, пять песо..., - раздавался вдалеке голос.
- Идем скорее! - кто-то дернул его за руку, он оглянулся. Перед ним стояла она. Она показалась ему еще красивее. Ее голубые глаза светились страстью настоящей испанки.
Они выскользнули из толпы и прошли по безлюдным залам на открытую площадку с бассейном и лавочками, утопающими в цветах.
- Иди сюда, садись, - приказала она.
Он, ничего не понимая, повиновался.
- Дева Мария, как же я тебя хочу, - прошептала красавица.
Он испуганно оглянулся.
- Сеньорита, может быть, мы поедем домой..., - он знал, что говорит лишнее.
- Нет, я больше не могу терпеть, - возразила она и вонзила свои сахарные зубки в пылающую от стыда лысину сеньора Буррито.
Она откусила и стала торопливо жевать, она была голодна.
И она откусила еще, и кровавый сок потек, капая на белоснежную грудь белоснежной хищницы.
Ей было вкусно.
И он, смиряясь с вопиющим нарушением этикета, покорился предначертанию.
А вот была одна девушка, миловидная и неглупая. Но вот что действительно было в ней красиво, так это ножки. Ножки были удивительно, божественно правильной формы и вызывали восхищение.
Молодые люди, в тех компаниях, где она бывала, все время на них засматривались, и она, естественно, это видела, и даже чувствовала, когда не видела, и ей было приятно.
А один парень - они учились вместе на финансово-экономическом - просто влюбился в нее. Все время ходил следом и смотрел. А когда смотрел, понятно, что на ее ноги, у него делался такой жалкий, растерянный, такой покорный вид! Было смешно и как-то глупо.
И она улыбалась ему, забавно морща носик, и веселые искорки-складочки весело разбегались от уголков ее юных, мечтательных глаз.
Однажды они оказались на одной вечеринке и, когда все были заняты затейливым оформлением стола, а эта вечеринка была студенческой "складчиной", они как-то очутились вдвоем на балконе, и им пришлось о чем-нибудь поговорить.
- Мне нравится Есенин, - просто так сказала она и поставила одну ножку на нижнее обрамление поручня. Получилось красиво, как в журнале. Просто до головокружения. И она посмотрела на него вопросительно, а он рассердился из-за чего-то и захотел быть независимым.
- Он пошл и выражает дикость, - сказал он, сердясь и теряя рассудок, злясь до колючек и изнывая от прелестного вида ее умопомрачительных ног.
Они были так хороши, так невозможны для обладания - ими можно было лишь любоваться или убить.
Она отвернулась.
А он ее возненавидел. Он желал ей дряни и позора, он ненавидел всех поэтов мира, потому что их смеют любить "эти" - с ножками. И она. И он замкнулся в работе.
А она - все уже окончили университет - тоже устроилась работать. В "налоговую".
Он жил и работал, он знакомился с молодыми женщинами, он даже дружил и общался, но не мог влюбиться ни в одну по-настоящему и оставался один.
Он помнил. Он мечтал быть покорным.
А у нее карьера развивалась неплохо - она очень эффектно смотрелась в налоговых комиссиях в сильно обтягивающем платье и на каблуках. Мужчины-бизнесмены оценивали товар сразу, и многие по-деловому предлагали ей буквально все.
Она почему-то не соглашалась и с грустью перечитывала Есенина.
Как-то проверка была в той фирме, где работал тот юноша, и они столкнулись в коридоре. Буквально на пару минут.
Он увидал ее, ее ослепительные ноги и почувствовал страшную тоску.
- Привет, как ты? - искорки-складочки весело разбежались от ее грустных глаз.
- А ты?
- Я веду проверки. Это интересно, - ответила она.
А он уже увидал солидных, дорогих мужчин, терпеливо ждущих ее и, конечно же, смеющих смотреть на ее ноги. Смотреть и обладать! И выдавил яд:
- И не так пошло, как Есенин.
Она с удивлением взглянула на него и ушла.
А он погрузился в страшные уныние и тошноту и стал часто бродить вечерами по хмурому городу.
И вот, гуляя, и просто от нечего делать, он зашел в храм - шла вечерняя служба.
Он постоял, а спустя пару дней опять зашел, а потом и опять.
Потихоньку он перезнакомился с тем, постоянно присутствующим на службах, кругом верующих, которые собственно и составляли приход, а потом старичок священник предложил ему поработать алтарщиком.
Он бросил старую работу и целиком погрузился в тихую жизнь церкви, и ему стало легче в тихой, несуетливой и нескончаемой череде обязанностей, а спустя некоторое время ему предложили поступить в семинарию и, что особенно важно, или жениться или принять постриг.
Он колебался недолго - "она" с ее разрушающими сознание ногами и "попадья" были несовместны даже в мечтах - и стал монахом.
Теперь его называли: отец Матфей.
Чтобы полностью истребить помыслы - а "ее" ноги продолжали временами тревожить его память - отец Матфей ограничил себя в еде и сне.
Он беспрерывно молился.
Он, быв и от природы молчаливым, стал и вовсе скуп на слова, и, если и говорил, когда спрашивали, то обычно приводил слова святых, свое же удерживал.
Прихожане его очень, очень уважали и считали духовным.
Однажды он гулял после обедни возле храма, и вот невдалеке остановилась дорогая машина и из нее вышла женщина. Роскошная дама. Он рассеяно посмотрел на нее - женщины его не волновали.
Это была она.
Она подошла к отцу Матфею и, улыбнувшись, сказала:
- Так ты монах? А я и не знала.
Он молчал, и, глядя в землю, молился про себя.
- Почему-то я не удивлена, - продолжала она, - ты всегда был странный.
И она повернулась и пошла, а он поднял глаза и увидал ее прелестные ноги.
Его обдало жаром.
Задыхаясь и ничего не видя, он прошел в маленькую подсобную каморку сзади церковной лавки, где лежали лопаты и метлы, взял топор и, прижав холодное лезвие ко лбу, упал на каменный пол.
Он знал, что и может и должен вырвать себе глаза, но он и знал, что это не спасет его. Соблазн сидел у него в мозгу, и теперь он должен был вырезать себе мозг и отбросить его прочь, как зараженный грехом.
И он собирался с силами духа.
А она шла по улице, отпустив машину, и встречные пешеходы отмечали ее стройную фигуру с красивыми ногами и удивительные глаза, обрамленные глубокими складками, и полные непонятных слез.
Только в молчании возможна молитва, только в гробах подлинная жизнь.
Один мужчина изготавливал гробы.
Он был очень тщателен в своей работе, и с ним сотрудничало несколько уважаемых похоронных контор.
Работал он в собственной мастерской, где и жил, можно сказать. Была она оборудована по последнему слову техники, и были там и свои, мастерские, "ноу-хау".
Гробы мастер изготавливал эксклюзивные, необычные, не десять досок и тридцать гвоздей, как прочей мелюзге, нет.
Он каждый гроб делал, как песню.
Кстати, был у него манекен, который мастер укладывал в готовящийся гроб и примерял - все ли ладно. На стене же висела табличка с поправками под размер клиента.
Как-то получил он заказ - изготовить гроб для владелицы сети магазинов.
Заказ был дорогой, ответственный, а покойная владелица отличалась тучным телосложением, и мастеру пришлось повозиться. Поморщить лоб.
Но гроб удался.
В день похорон, когда гроб был уже оплачен и увезен, мастером вдруг овладело непонятное беспокойство - он вдруг решил, что донышко в его изделии недостаточно прочное.
Покойница же, как вы знаете уже, была тяжела.
"Выпадет - стыда не оберешься", - ворочалось в голове у мастера. Он помаялся, помаялся, потом взял дежурный шуруповерт и поехал на похороны.
Печальное торжество еще не началось, и гроб с покойницей стоял в пустом зале. За дверями собиралась молчаливая толпа гордых наследников.
Пошептавшись с распорядителем, мастер прошел в зал и приблизился к гробу.
В нем лежала очень полная старуха, немного отретушированная дизайнерами, но все равно безобразная.
- Потерпи, голубушка, - произнес мастер и с трудом сдвинул гроб.
Он достал усиленный уголок, шурупы и приступил.
"Ж-ж-ж", - и шуруп вошел в тело гроба.
"Ж-ж-ж".
- Ах, больно! - услышал мастер тихий женский голос.
Он вздрогнул, поднял голову и взглянул на покойницу - она лежала неподвижно. Лицо было белым, равнодушным и пустым.
"Чего и не померещится за суетой", - подумал мастер. Он закончил с этим боком и с трудом передвинул гроб на другую сторону.
Присел на корточки.
"Ж-ж-ж-ж".
- Ох, больно, не могу!
- Потерпи, голубушка, - ответил мастер машинально, и тут волосы у него на голове зашевелились.
В это время двери зала распахнулись, и толпа скорбящих стала сердито вдавливаться внутрь.
Против своего обыкновения, мастер остался и присутствовал на похоронах, а после и на поминках.
Поминки были обычными - еда и разговоры. Один только инженеришка, сильно выпив, чересчур распоясался и много глупостей произнес: о демократии зачем-то кричал и о других непристойностях, о каких в порядочном обществе помалкивают.
Мастер пил и ел молча, а придя домой, в мастерскую, сразу рухнул спать.
Посреди ночи всем знакомая жажда подняла его с кровати. Он встал, налил себе холодного чаю и уселся в кресло, не включая свет. В мастерской и так было видно достаточно - светила луна.
Скользя полусонным взором по стенам мастерской, мастер мельком взглянул и в коридор, ведущий в комнату с батистом, бисером и бархатом. Ему показалось, что в глубине коридора виден какой-то силуэт.
"Старуха?" - подумал он с любопытством, переходящим в животный ужас, - "Неужели заявилась?"
Он смотрел, но силуэта больше видно не было.
"Надо пойти туда и взглянуть, да, надо, если ты не баба".
Он прошел по коридору и завернул в комнату.
- Кто здесь? - произнес он достаточно крепко.
Тишина стояла ужасающая.
Он развернулся и вздрогнул.
В сумраке коридора перед ним стояла красавица. Она была полностью обнаженной, ее пышные волосы лились по плечам, как черные реки, и тело пахло цветами и морем.
Она была прекрасна, как богиня ночи.
Она молча подошла к мастеру и ее дивные руки обвили его шею.
- Кто ты? - прошептал мастер.
Она только покачала головой и жаркие, жадные губы впились в дрожащие губы мастера - он забылся.
Мгновения, сгорая, летели, и вот все разом кончилось.
Мастер приподнялся и внимательно взглянул на свою возлюбленную. Было темно, но вот луна опять выскользнула из-за туч и засветила коварным фонарем.
Он лежал поверх безобразной, толстой старухи-покойницы. Она скалила синий, мертвый рот и смотрела в черноту. Ее тяжелые, ледяные руки крепко обнимали мастера.
Запах гнили растекался по комнатам.
- Пусти! Да кто же ты? - вскричал мастер, силясь оторваться.
Рот старухи зашевелился и произнес:
- Твоя голубушка.
И ледяные губы впились ему в сердце - он вскрикнул и упал.
Спустя пару дней его нашли в мастерской. Мертвого и лежащего поверх манекена. Следственное дело даже и не начинали, а сразу же похоронили.
На поминках были многие, и опять присутствовал тот инженеришка, но теперь говорил здраво, например о том, что излишняя дотошность делу вредит.