"Отпускаются тебе грехи твои" или: "Встань и ходи"?
Но тебе говорю:
- Встань и ходи!
Утро пробудило птичий звон и улетело, и, дрогнув ручьями, потек другой день.
Это и должен быть пустой, как стеклянная банка, день - день проскобленного до дыр бытия.
Он давно собирался сходить в парк, "подышать", и вот, он шел.
Парк этот издавна рос на краю его города, рос и, прорастая, взбегал тупиковыми, тропинистыми аллеями в темный и молчаливо-торжественный таежный лес, а тот уже могуче уходил, качаясь мохнатыми гривами сосен, далеко, за досягаемые человеческой волей горизонты.
Он оделся потеплее - для того, вынул из шкафа стеганые штаны на пуху, дремавшие там всю зиму, подарок свояченицы - и, налив в стеклянный термос чай со смородиной без сахара, погрузил его в небольшой, синий, плотно сшитый рюкзачок, какие обыкновенно носили в те дни студенты - он любил подглядывать за молодежью и перенимать у нее что-нибудь удобное. Молодежи свойственно пробовать, а он, подождав и усмехнувшись, пробовал следом.
В парке мягко таяла зима.
Дорожки местами сверкали серой жемчужной корочкой льда, а местами проваливались под ногами, цедя в ямки следов черную воду весны, еще не уходящую в землю, а дышащую незаметным паром.
Сосны еще не просыпались - в толстых, как сладкие губы лешего, складках-трещинах лопнувшей на месте сука коры не сочилась еще живица. Он снял вязаную перчатку с руки и положил ладонь на живое и спокойное тело сосны. Он хотел почувствовать силу. Кора была шершава и равнодушна.
Аллея шла в невысокую гору, на макушке которой стояла крепенькая, из половинки бревна, скамеечка, и он решил подняться. Там можно было и посидеть - ветра не было, а вид с макушки прекрасный. Удивительно, но ни на дорожке, ни по краям ее, вдоль сосен, совсем не было лыжней.
"Странно, а мы, мальчишками, в такие дни катались".
И его память мгновенно оживила молчащий и пустой парк и наполнила его катающимися на лыжах людьми в ярких куртках и свитерах. Между ними были и они - друзья детства. Они шли, задыхаясь и поминутно валясь в колючий, полный черных чешуек облетевшей коры, тающий снег, шли гуськом по накатанной до мыла лыжне, а впереди шел их атаман - высокий мальчик, в очках и в красно-белом шарфе. Андрюша.
И он еще пару мгновений видел их катания с горок, и их дальнейшие встречи и разговоры, и удивительный интеллектуальный рост и карьеру Андрея, талантливого ученого, и его внезапную смерть на яхте от удара гика. Выбросило за борт, и утонул.
Это было давно и уже забылось.
"И я. Околею, сожгут, покряхтят и займутся делами. И все".
И он посмотрел в лабиринт сосен, прячущихся одна за другою, и, казалось, что-то скрывающих.
"И меня не будет, как и не было до рождения, а все, что есть жизнь, чего хочется, о чем мечтаешь сегодня - это та же глупость, как желание этой птицы склевать семечко".
По веткам рябин и орешника, тонким и пружинистым, прыгали две синицы и, перепархивая, следовали за человеком.
"Да, все наши труды, горести и радости - только сегодня. Сейчас. Дай хлеба сегодня. А будущего нет. И жить ради будущего - смешно".
Внезапно он увидал стоящую возле края аллеи серую бетонную урну для мусора, забитую пузатыми кульками. Часть их лежала рядом. Еще два поодаль вытаивали из сугроба.
"Пришли и гордо принесли. И ушли, навеселившись и отдохнув неизвестно от чего, и от них осталось дерьмо, которое будет гнить годами. Напоминать".
Он зло разглядывал мусорную кучу, с болезненным любопытством "чужого", и тут заметил в просевшем снеге темно-синие корочки книг. Он свернул ближе, нагнулся и прочел на одной: "Тютчев".
"Интересно, "кто" там еще? И для чего было тащить книги в лес? Разжечь мангал для шашлыка? Совсем с ума посходили.
Но это наше время - идет линька, и "мы" меняем оперение. И что тебе до Тютчева? Сотни авторов остались лишь в цитатах поздних современников, еще больше были напрочь забыты - и что? Пока они жили, они клевали свои семечки, а теперь им уже все равно".
И он шел, поглядывая на синиц, а те продолжали виться рядом.
"Живи, живи и дыши. Смотри: вот он - старый парк, вот оно - дерево, вот она - дорога. И радуйся тому, что видно. Радуйся желанию, радуйся соблазну и пластике живого - это тебе награда за смерть".
Аллея раздвигалась и делалась светлее. Тут уже на дорожке были и глубокие, до желтой травы прошлого лета, канавки, полные тихой воды, и гребни снега по обочинам сверкали и плыли под солнцем. Идти приходилось осторожно - того и гляди можно было оступиться, перепрыгивая по сухим местам, и зачерпнуть ногой из лужи.
Он свернул вбок, под сосны, на тропку пробитую рядом.
Тут снег был еще крепкий. Сухой. Из зерен.
Прямо перед ним по тропке шли следы - узкие и коротенькие следы женских сапожек с маленьким каблучком.
"Надо же. Пошла. В сапожках. И куда пошла? И одна. А, нет, с собакой".
Сбоку тропинки вились следы собачьих лап.
Он шел, поглядывая на следы женщины, иногда, на собачьи.
"И ты, как пес. Мужчина преследует женщину. Тревожится. И не надоело".
Аллея чуть завернула, и тут был перекресток нескольких сбегающихся дорог. Стояли лавочки, на ветвях обнаженных до пяток кустов висели самодельные птичьи кормушки в виде крошечных домиков с затейливыми крышами, и висел писанный детской рукой плакатик: "Кафе для птичек".
Птиц, прикормленных за зиму, сидело и порхало кругом тьма-тьмущая.
Тут же стояла молодая женщина в зимней куртке, сапожках - "Вот и она!" - и сыпала из кулечка семечки подсолнечника в одну из кормушек. Ее собака, большой английский сеттер, обегала кругами территорию "стаи" и вдумчиво, как библиотекарь, обнюхивала снеговые манжетки стволов.
"Вот для чего ты шла, птичек покормить. Песика выгулять. Пес хорошо воспитан - не лезет обнюхивать. Надо же, симпатичная, и где же мужчина?"
Он проходил мимо и смотрел, как женщина кормит птиц. Она тоже быстро посмотрела на него и очень просто, дружелюбно улыбнулась.
- Они совсем ручные, - сказала она, - не боятся брать с ладони.
- Да, - ответил он, - им тут спасение, они знают.
И он тихо прошел дальше.
"Очень милая и, кажется, добрая. Ты бы мог заговорить с ней, и она бы тебе ответила, и вы бы познакомились, и пошли бы гулять дальше втроем - ты, она и сеттер, но ты не стал - почему? Потому ли, что тебе не захотелось ее, как женщину? Да, если бы ты ее захотел, ты бы остановился, чтобы попробовать обмануть ее, и, обманывая, овладеть ею, а потом уйти, как было всегда, потому что ты - скотина".
"И вот, вот же! - ты уже и представил: каково это с ней",
Он тихо замычал, как от боли.
"Ты обманывал, крал чувства и делал больно. И чего ты ждешь? И сколько тебе еще идти на эти горки?"
И его память мгновенно отключила весь окружавший его парк, с птицами, рыхлыми снегами и сонными деревьями, и он уже не видел их, а видел "тех", обманутых, женщин из прошлых лет.
Они двигались, они улыбались и говорили о чем-то, одни были красивы, другие не очень, но было непонятно - зачем они? Назвать тех женщин и ту жизнь своими он не мог - кроме животного опустошения там не было ничего. А после - боль совести, заглушенная до времени суетой повседневного созидания.
И ужасаясь до озноба отвращения, он знал, что будь ему сейчас семнадцать, он опять бы пошел той же дорогой. В тех же компаниях. Но тогда почему неуютно памяти?
Или закон совести выше наших норм поведения?
Или совесть - не от нашей крови?
"Это же ясно, как день, - зависть, кража, блуд - несвойственны мне, человеку, они порождены обществом, давкой, стадом, тогда какое дело Богу, совести моей, до этих грехов? Он, Бог, смотрит только в мое сердце. Или Бог - это и есть дух народа?"
"Дух народа, запах народа, вонь быдла".
Парк молча двигался рядом с человеком. Он слушал. Он впитывал.
"Этот принял, как догму, чувство вины, этот покорность, этот избавление от желаний - и все кругом религия. Узда для рабочей скотины".
"А что связывает тебя?"
Дорожка резко взяла вверх, и ему пришлось ставить ноги, разворачивая носки и упираясь в тугой снег ребрами подошв.
"Раз-два".
"Левой-правой".
И он опять не видел парк, а видел качающуюся спину впереди идущего, и руки и плечи идущих по бокам от него, и он старался идти ритмично, чтобы не задерживать идущего сзади.
"Это армия, братан, это армия".
Армия - это ритм.
Команда: "...точься", команда: "Цельсь!"
Солдат видит на мушке автомата свою цель. Неважно кто там - старик ли, женщина, ребенок.
Цель - это место для пули.
Солдат ждет команды, чтобы точно поразить цель.
Это армия, братан, это армия.
Чем проще вещь, тем она надежнее.
Человек сложен, и в наших телах ежедневно происходит миллион мутаций.
Мы живы, пока боремся с ними, пока не заклинит и сам механизм сопротивления.
Самое здоровое общество - самое простое.
Чем проще государство - тем оно крепче. Жизненнее.
"Это армия, брат, это армия".
Макушка горы предлагала два пути - налево, к ресторанчику с пивом и мясом, возле лыжной базы, и направо, к роднику, бьющему недалеко от пруда. Там, где рыбачий пирс.
Но не сегодня.
Он снял рюкзак, сел на широкую и изрезанную письменами деревянную лавочку и налил в крышку термоса чай.
Он никогда не брал с собой в лес питье - ходить было легче, но сегодня ему хотелось повспоминать.
Он сидел, прихлебывал кислющий и горячий напиток и разглядывал рядок приветливых сосен, росших вдоль утонувшей в ивовом кустарнике старинной железнодорожной ветки.
Маленьким, его бабушка водила его сюда, подышать сосновым воздухом.
После гриппа.
Тогда сосны были тоже маленькими, пушистыми и веселыми.
На макушку горы вышли двое - парень с девушкой. Они были высокие, спортивные, улыбающиеся и были красивы той редкой, признаваемой всеми красотой, что зовется "породой". Герой и героиня.
Ему стало неуютно со своим чаем. Досадно. Расселся и пьет. Жует. Жлоб.
- Скажите, мы правильно идем к лыжной базе? - обратился к нему парень.
Они улыбались и весело смотрели на него.
Он выплеснул чай на землю.
- Да. Налево, совсем недалеко.
- Спасибо, - сказала девушка, и они стали спускаться, сбегая шагов по десять, поскальзываясь, и ловя друг друга, смеясь.
Он знал, что дальше, до ресторанчика, пойдут очень живописные места, просто сказочные, с гранитными валунами и таинственными обрывами дремучих крохотных ущелий с шиповником, но решил дальше не идти, а закончить здесь.
"Хватит. Этот парк теперь для них. Наигрался. Надышался. Да, это уже не твой парк, не парк твоего детства".
Но хотелось посидеть еще минутку, и он позвонил ей.
Они были вместе, и давно, и привыкли, и хранили друг друга, но иногда ужасно уставали быть вместе, и тогда он уходил, давал им время побыть в одиночестве. Так было раньше, в юности, а теперь он просто ушел в парк.
- Привет, я дошел до макушки и пью чай.
- Не холодно? Не сиди, если холодно. Народу много?
- Нет. Тепло. Видел девушку с сеттером. Симпатичную. Кормит птиц семечками.
Он с интересом слушал, что она скажет.
- Надо было и тебе, тоже, хоть хлеба взять.
- Их тут закормили.
- А мне Лелька позвонила - застряла в Италии, не выпускают или не впускают. Это кошмар.
- Это эволюция. Проверка изделия на прочность.
- Ты ужасный человек.
"Не ужасней прочих".
- Ладно, позвони, когда будешь подходить, скажу, что купить.
"Ну, и точно - пора".
Он поднялся и пошел вниз, налево, чтобы обогнуть гору. Он никогда не возвращался той же дорогой, которой приходил. Не любил.
Тут были все поляны с непролазными рябиновыми зарослями и солнце. Просто пекло.
Завернув в тень дорожки, ведущей из парка, он увидел сидящую на лавочке ту, героиню, но почему-то одну. Она сидела и прикрывала лицо ладонью, прислоненной к бровям.
"Неужели плачет? Любопытно, что там у них произошло. Поругались, нахамил, обычное дело".
Он проходил мимо.
Встал. Было ужасно неловко, легче было бы уйти и не вмешиваться.
- У вас все в порядке?
- Да, - она улыбнулась сквозь сверкающие бриллианты слез.
Он сделал шаг.
"Кажется, был платок. Да, вот он, в кармане, но в табаке. Что ж теперь".
- Возьмите, а то у вас тушь потечет.
- Не потечет.
Она взяла платок и промокнула скулу, потом уголки глаз, потом опять улыбнулась и протянула платок обратно.
- Спасибо.
- Оставьте себе.
- Не нужно.
- Все в порядке?
- Да. Все хорошо.
Он пошел, держа платок в кулаке.
"Платок. Вещь. Собственность. Моя. Теперь ее. Ее слезы. Зачем?"
Он вышвырнул платок в урну.
Урны вдоль дороги шли теперь гуськом, одна за другой и собирали в себя ненужное.
- Владелец платков, - громко произнес он. И добавил:
- Роль маленькая, но как сыграно!
И засмеялся.
Затренькал балалаечно телефон. Он взглянул - звонила Ольга.
- Привет! Вы где? Я звоню, оба трубки не берете.
- Я в парке.
- Понятно. Я сделала плов, но боюсь, много куркумы. Приходите, давайте. Скажешь, как он.
- Плов нужно делать на баранине.
- Николай где-то достал баранину.
- А где он?
- Пишет отчеты. Вот, вырывает уже.
В трубке раздалось мужское сопение и что-то нечленораздельное. Гневное.
- Привет. Какие отчеты? Ты же доктор.
-А такие!
Он убавил звук на телефоне - Николай кричал даже чересчур театрально. С пафосом.
- А такие, что нами руководят подонки! Вот какие!
- А что с куркумой? - ему хотелось сменить тему.
- Все с ней нормально! Куркума! Что слушать женщину! Женщина хочет одного - помыкать мужчиной! Помыкать! Забыли, сучки, кто они. Забы-ыли гендерное неравенство! Забы-ыли сегрегацию ума!
Николай произносил "забыли" по-волчьи растягивая букву "ы". Даже захлебываясь.
Он слушал крики доктора и вдруг вспомнил, что главврачом больницы, где работал Николай, была женщина.
- Что уж так-то. Не все же помыкают.
- Все! Ты не знаешь, а я знаю! Притворяются сирыми и убогими, а сами одного ждут - власти! Но со мной этот номер не пройдет! Нет, друг, лучше сдохнуть от онанизма, чем женщина помыкает!
В трубке слышались возмущенные и быстрые реплики Ольги. Но неразборчивые.
- А ты где?
- В парке.
- И чего понесло. Короче, приходите.
Он сунул телефон в карман и пошел, думая, что бы им взять к плову.
"Да. Парк уже не твой, и он уже принадлежит тем - красивым и спортивным и с сеттерами, а тебе - компания старых друзей, вино и баранина с рисом. И никому твоя совесть не нужна и не интересна. Как и ты. Не интересен и не нужен".
Шагов через сто он неожиданно догнал того высокого парня. Героя.
Тот стоял и сердито, даже сурово смотрел на стволы-колонны сосен, на этот портик вечно живого храма, и не шевелился.
"Высокий, красивый победитель. Вождь народный. Так и не будь же гнидой".
Они поравнялись.
"Сказать или нет? Зачем? А та, со слезами. Опять будет грызть. А тебе-то какое дело? Их тысячи".
Слова не лезли, застревали, сопротивлялись.
- Простите, кажется, там ваша девушка. Если вы ее потеряли. Она ушиблась, кажется, или я не знаю. Кажется, ей больно.
Они смотрели друг на друга.
Герой ему в лицо, а он в солнечное сплетение герою.
- Где?
- Там. Вам обоим стоит быть поаккуратнее. Осторожнее. В лесу не докричишься.
Он с неимоверным трудом поднял тяжелые, как камни, глаза и взглянул.
И тот на него. Зрачки в зрачки. Несколько секунд.
И он отвернулся и пошел дальше.
"Не оглядывайся. Наплевать. Да и велено, а то превратишься в соляной столп".
Но все-таки посмотрел.
Парень почти бежал и уже заворачивал за поворот аллеи ведущей назад, к лавочке с такой удивительно красивой, плачущей героиней.
"Ну, и хорошо, наверное, или не хорошо, а, наверное, правильно".
Парк редел и заканчивался, и он с нахлынувшим вдруг и почти забытым наслаждением разглядывал, как от сна или болезни припоминая, изгибы золотых сосновых веток и фиолетовые с черным брызги теней меж деревьев по снегу.
"Летом сходить за ресторанчик, на дальнюю просеку, там точно, как прогреет, вылезут маслята".
Странно.
Откуда-то он знал, он был уверен, что так оно и будет.
И, больше уже не оглядываясь, он пошел быстрым шагом к виднеющейся за деревьями остановке автобуса, а в спину ему, провожая оживающего человека, улыбался старый парк.