Это ведь для всех магазин? - спрашивает Мой Друг, заворожено озирая набитые всякой всячиной стеллажи. Они уходят под потолок, и он рискует вывернуть себе шею.
Ты, наверное, решил, что мы в "Березке"? - я понимаю, что его поражает. Не обилие товаров Вообще, а обилие Тут, на Родине. Ведь он бежал от пустых прилавков, когда Мы Все, дорогие друзья, рисковали бросить курить (что было бы недурно), пить, есть, обуваться и одеваться (а вот это уже скверно). Рисковали вообще протянуть ноги. Для того, чтобы убить человека, вовсе необязательно в него стрелять. Человека можно и голодом заморить...
Насколько помню материалы Пленумов и Съездов (довелось штудировать и в школе, и в институте), советская власть денно, нощно и безуспешно пыталась насытить потребительский рынок товарами. А они появились как по волшебству, стоило ей самой кануть в Лету.
Как-то взялся рассказать сыну о том времени, - начинаю я. Мы движемся по супермаркету, ловко наполняя тележку. - Когда за молоком следовало занимать в шесть, за телевизором отмечаться полгода, мясо давали по килограмму в руки, а ценность плиты "Boney M" "Flight to the Venus" не измерялась никакими деньгами. И понял, что он, Мой Сын, верит мне, но не может представить воочию эту картину в духе братьев Гримм. Его реакция мне по душе. Так и должно быть.
Мы оба, я и Мой Друг, некогда нюхавшие пустые обертки жвачек "Donald", чтобы уловить слабый аромат фруктового наполнителя, топчемся у кассы с полной тележкой.
Теперь очереди только у касс, - отмечает Мой Друг, - и никто не спрашивает: "Эй, за чем стоим?". А цены - почти, как у нас...
Нам бы еще ваши зарплаты... - бурчу я, выгружая продукты.
История с полиэтиленовыми кульками
Пока я рассчитываюсь за покупки, Мой Друг протягивает руки к рулону полиэтиленовых кульков. Я не успеваю его предупредить, а просто стою и смотрю. Он разматывает рулон с видом фронтового связиста, у которого приказ протащить кабель. Девушка на кассе привстает в изумлении, я думаю, она сейчас закричит. Так и есть:
Мужчина!? Что это вы делаете?!
Я? - он вздрагивает, как от удара током. Теперь я знаю, как выглядит злодей, застигнутый милицией на горячем. - Я?! А что я делаю?! - руки еще мотают, но глаза с пунцового лица уже взывают о помощи. Он ничего не понимает.
Вы не беспокойтесь, мы за все заплатим, - успокаиваю я кассира. - Просто Мой Друг иностранец...
На воле
Мы покидаем супермаркет, сопровождаемые неодобрительными "косяками" молодцов из "секьюрити". Парни напоминают красноармейца с известного агитплаката: "Ты записался добровольцем?!". Впрочем, поеживаться долго не приходится. Снаружи основательно припекает, а кондиционеры остаются внутри.
Платные кульки?! - он еще не может успокоиться. - It"s impossible!
Почему нет? - возражаю я. - Вспомни хотя бы полиэтиленовые пакеты с портретами Михаила Боярского и Аллы Пугачевой. Они представлялись предметами роскоши. Кому бы в голову пришло загрузить эдакую ценность картошкой?
Вспомнила бабка как девкой была. - Мой Друг медленно учится улыбаться.
Атавизм, - бросаю я. Захлопнув багажник, мы лезем в салон. Там градусов сорок, никак не меньше.
Мазган? - осведомляется Мой Друг, правда, без видимой надежды.
Русский баня, - сообщаю с фальшивым энтузиазмом, и мы пускаемся в путь. Запахи раскаленного асфальта, отработанного топлива и резины врываются через открытые окна. Полосы движения забиты машинами. Пытаюсь лавировать, но только даром жгу бензин и покрышки. Постепенно промрайон, в котором лет восемь-десять назад можно было без проблем отснять постапокалипсический "Киборг" с Ван Даммом в роли Стрелка, остается за спиной. Пока Московский проспект, эта новорожденная, залитая неоном Мекка свободной торговли, переползает в зеркала заднего вида, думаю о людях, утративших работу и надежды в начале девяностых, когда страна переживала Великий Разгром. Когда инфляция галопировала, как сумасшедшая, заводы шли на дно дымящими броненосцами из проигранного морского боя, а Трасты и Банки лопались, будто начиненные шимозой снаряды. Люди напоминали барахтающихся в волнах лошадей (да-да, именно так) из замечательного стихотворения Слуцкого о злосчастном корабле под названием "Глория", которому миной распороло днище. Помните? "...Люди сели в лодки, в шлюпки влезли, лошади поплыли просто так, что им, бедным, делать было если, нету мест на шлюпках и плотах. Плыл по океану рыжий остров, в море синем остров плыл гнедой, и сперва казалось, плавать просто, океан казался им рекой. Но, не видно, у реки той края, на исходе лошадиных сил..."
Ловлю себя на мысли, что мне не хочется об этом ни думать, ни говорить.
Пара слов о кирпичах
А все-таки напугали они тебя. - Я возвращаюсь к инциденту в магазине. Мой Друг сводит указательный и большой пальцы, оставив промежуток сантиметра в полтора:
A little...
Вот, видишь как, - говорю я. - Стоит у "совка" суровым тоном потребовать паспорт, с пропиской, как гарантированные конституцией демократические свободы напрочь вылетают из головы. Напугали, - продолжаю я, - в детстве, а получилось - на всю жизнь.
Потом я принимаюсь за историю, которую он помнит не хуже меня. О том, как мы бредили в 80-м году карате, и как пытались крушить притащенные со стройки кирпичи ладонями, словно лейтенант Тарасов и прапорщик Волентир из не сходившего с экранов фильма "В зоне особого внимания". Как привлеченная истошными воплями "Кия!" заведующая учебной частью задержала нас и за уши препроводила в учительскую. Как мы краснели и белели, а она кричала, совершенно не заботясь о голосовых связках. "Ты Зуев, просто не представляешь, во что вляпался! - заверяла Людмила Алексеевна, в то время как я изучал шнурки на ботинках. - Ты, Зуев, пропал!" В школе меня ни разу не назвали по имени, только по фамилии, и никак иначе. Не знаю, что мешало нашим учителям присвоить нам порядковые номера, очевидно не было соответствующей инструкции гороно. "Мы больше не будем", - божился Мой Друг, будущий хирург. "А больше, Подольский, и не надо! - обещала завуч. - Ты на чью мельницу воду льешь, хотя бы соображаешь?!" "Не знаем мы никакой мельницы", - оправдывались мы фальцетами. А когда узнали, что, оказывается, срывали ударную стройку Олимпийского объекта, в то время для международной реакции Олимпиада-80 и без того словно кость в горле (из-за войны в Афганистане, на которой погибнет Славка Линев), то решили, что табак дело. Тюрьма на долгие годы. Она подтвердила, что так и будет: "Положат папочки партбилеты на стол! Вашими стараниями. И пойдете в спецшколу для отморозков"...
Слава Богу, она просто пугала, чтобы мы больше не ломали кирпичей.
И ведь не ломали. - Мой Друг кажется задумчивым. А потом начинает говорить, и говорить очень серьезно: - Я первые десять лет прожил в Израиле, Брат. И все эти годы работал врачом. Когда меня призвали в армию, ты думаешь, я не мог "закосить"? Но, я сказал, что пойду и отслужу. Раз так положено. Больше того, мне пришлось воевать, и я не жалею ни о единой пуле, кроме тех, что не попали в цель. Когда дочке исполнилось восемнадцать, она сказала: я не пойду. Я ответил ей: "Или ты отслужишь, как все, потом закончишь университет, получишь хорошую работу, выйдешь замуж за достойного парня с серьезными намерениями, родишь детей, выплатишь дом, машину и страховки, или... - пока Мой Друг переводит дух, я задерживаю дыхание, - ...или ты сегодня будешь уклоняться от армии, завтра курить "травку", послезавтра ширяться героином или ЛСД, потом проституция, воровство, половые инфекции. Все! Жизнь закончишь в канаве. Выбирай!"
Я не ожидал такого менторского тона. Я оглушен и растерян почти так же, как тогда, в учительской, перед завучем.
Хотя... Четкое понимание того, чего ты хочешь добиться от жизни, с юности отличало Моего Друга. Недаром же он поступил на первый лечебный без "гроша" и "блата" за душой. Он сам себя сделал, как выражаются прагматичные американцы, съевшие на этом деле собаку. Наше патриархальное "Пущай погуляет, пока молодой" - сомнительное подспорье, если ты озабочен карьерой.
Что же до его пуль, то они сражают меня наповал. Те, что не попали в цель. Вспоминаю слова Шевчука, подхваченные потом революционными плакатами: "Не стреляй!". Представляю даже, как прошивший грудь свинец срикошетил о лопатку и ушел в потолок. Невольно задираю голову, чтобы обнаружить дыру. Пластиковая поверхность цела. Правда, прокурена так, что выглядит испачканной йодом. "Господи, что же тогда с легкими?" - думаю я. Пообещав себе бросить курить, возвращаюсь в салон, к Другу.
Как же тогда быть... - начинаю я, перебирая медленно, будто четки замечательную фразу из "Спасения рядового Райана" Стивена Спилберга: "Чем больше убийств на моем счету, тем дальше от дома я себя чувствую". Доктрина "Ни единой пули не потратим зря" совершенно не согласуется с этими словами. Впрочем, американская война в Ираке от них тоже далека.
Пока взбираемся на Сырец, в салоне только рев мотора.
Бабий Яр, - говорю я, чтобы поменять тему. Мы движемся вдоль глубокого оврага. Теперь тут разбит парк, и склоны не кажутся особенно крутыми. Говорят, будто раньше Яр напоминал скорее каньон. Мы видим много детей и мам с колясками. Трудно представить, что тут, и не так-то, в сущности, давно, фашисты сотнями тысяч казнили невинных людей, скупо набросанная земля шевелилась, а крики заживо похороненных среди трупов достигали по ночам окрестных домов.
Грязевой оползень здесь сошел? - спрашивает мой Друг, хмурясь. Я киваю, пробуя вообразить чудовищную стену мутной глины, сметающую дома и заборы по пути. У меня ничего не получается.
Как можно было твердить "Никто не забыт, ничто не забыто", скапливая промышленные отходы у гигантской братской могилы? - добавляю я. - Знаешь, это похоже на сюжет триллера.
Разгильдяйство и преступная халатность хуже любого триллера, - отрезает Мой Друг. - Как врач тебе говорю.