Обильно смазанный козьим жиром косой нож гильотины с озорным свистом устремился вниз. Противный хруст разрубленного позвонка и незаконченный, оборванный в зародыше дикий крик смертника залили притихшую площадь. Затем в мертвой тишине шипящее журчание фонтанирующей крови из перерезанных яремных вен через секунду сменилось унылым бульканьем, словно пролилось молоко из упавшего на бок кувшина. И суетливый шорох ног умирающего организма, неуемно елозящих по шершавым доскам стола гильотины, последним аккордом завершил симфонию смерти. Я за волосы выуживаю упавшую в корзину голову и выставляю на обозрение толпе. Сам не смотрю, знаю - обязательно откроет глаза, скривит удивленно физиономию, потом оскалится. Публика тут же начинает неистово реветь, мои помощники отработанными движениями освобождают от пут руки обезглавленного тела и очень быстро сбрасывают его в стоящий рядом осиновый гроб. Швыряю туда все еще живую голову, крышка гроба закрывается, и плотник забивает в нее гвозди. Стадо беснуется, я устало распрямляю плечи и оглядываюсь назад - там, под безжалостно палящими лучами безучастного солнца колышется очередь из грязных, измученных, осужденных на смерть людей.
Революционный трибунал безжалостно приговаривает к казни сотни "врагов республики". Новоявленная фемида социально не разборчива, поэтому мне одновременно приходится обезглавливать как нищих побирушек, так и знаменитых представителей французской элиты. Вон они дрожат, выстроившись грязной окровавленной змейкой, и очень трудно различить, кто теперь кто. Сегодня я должен гильотинировать пятьдесят человек, и мне как никогда тошно. Не понимаю, почему они, словно стадо овец, безвольно идут на эту бойню? Почему не пытаются убежать, ведь их гораздо больше, чем охранников, и, кроме смерти, терять нечего? В момент, когда очередного смертника с подкашивающимися ногами затаскивают на стол гильотины, остальные, словно зачарованные, округленными глазами смотрят на ставшего первым в очереди, а того начинает безжалостно трясти. Но еще ни один не попытался убежать. Они кричат, плачут, раздирают ногтями кожу на плечах, падают без чувств, но никому не приходит на ум примитивный побег. Не могу понять, почему? На что надеются? Новую жертву уже скрутили и прижали к столу. Я зажимаю его шею пропитанным энергетикой смерти деревянным хомутом и, наклонившись к уху, шепчу: "Месье, почему вы не попытались сбежать?" Чувствую, как в момент напряглись его плечи, и после секундной паузы мужчина вдруг стал отчаянно извиваться, пытаясь вырваться. Он дергался, орал во все горло, но хомут и мои помощники не давали бедняге ни единого шанса. Симон сел мужчине на ноги, Бертран с глумливой усмешкой коленом давил на позвоночник.
- Я не хочу сейчас умирать! Я хочу к жене! - голосил обезумевший смертник. Дольше тянуть было нельзя, и я потянул за рычаг.
- Я не виноват! Я не ви...- крик мужчины оборвался, голова, словно оброненный кем-то арбуз, скатилась в корзину. Я ее вынимаю и на этот раз заглядываю в лицо. Ошалелое верчение глаз сменяется обиженной миной, раскрывается перекошенный несчастной гримасой рот и пытается что-то сказать. По движению губ понимаю: "Больно!"
Мои безэмоциональные соучастники расправы, братья Эркле, развязывают бедолаге руки и пытаются скинуть тело в гроб. Думаю, что эти нищие духом извращенцы никогда не устанут от вида смерти, они наслаждаются каждой новой казнью, смакуют ее. Один из них, кажется, его зовут Симон, поскальзывается на растекшейся черной луже и, падая, выпускает ноги обезглавленного мужчины. Туловище, почувствовав твердую поверхность, вскакивает на ноги, отталкивает в сторону второго брата, Бертрана, и под визг толпы рваным шагом быстро движется на край высокого эшафота. Тело без головы падает в кровавую слякоть под гильотиной и вместе с ним без чувств валятся на землю две особо впечатлительные дамочки. Симон оскаливается беззубой улыбкой и смачно харкает в сторону казнённого.
- Идиот! - в бешенстве ору на Симона и, не задумываясь, наношу ему удар в челюсть. Тот как подкошенный валится в пустой гроб, а я бросаю туда все еще гримасничающую в моей левой руке голову.
- Заколачивай! - перевожу испепеляющий взгляд на плотника, и тот испуганно накрывает еще не пришедшего в себя Симона грубо сколоченной крышкой и вбивает в нее гвоздь. Бертран, выпучив глаза, смотрит то на меня, то на гроб. А я, повернувшись к очереди из смертников, начинаю неистово орать: "Бегите! Бегите, кретины!" Но результата своего призыва мне увидеть не суждено, потому что Бертран, выхватив у плотника молоток, щелкает им меня по затылку. И, наконец, для меня этот мерзкий день заканчивается.
Возвращение сознания сопровождается сильнейшей головной болью, пытаюсь открыть глаза, но яркий солнечный свет не дает этого сделать. Какая вонь! Больше не пробую подключить зрение, понял, только в одном месте во Франции может так нестерпимо смердеть, - в тюрьме Консьержери. Но откуда тут свет? Полусижу, облокотившись о сырую, холодную стену. Моя голова не может найти себе удобное положение, постоянно перекатываясь на огромной пульсирующей болью шишке, выросшей у меня на затылке, а в маленькую бойницу под низким сводом отчаянно светит солнце. В промозглой камере стоит нестерпимый запах гниющей плоти. Грязная, пропитанная кровью и ужасом солома, устилающая каменный пол, противно колет поясницу. Смотрю на солому, а она вся в движении, видимо, удар по голове был чересчур сильным, тошнота подкатывает к горлу. Вдруг понимаю, что солома играет мелкой рябью потому, что под ней хозяйничают полчища крыс. Пытаюсь поднести к лицу руки и чувствую, что левое запястье сжимает стальной браслет, прикрепленный цепью к стене. "Обручили с Консьержери", - приходит в голову крылатое выражение. Теперь я ее муж, но эта своенравная дама, как правило, предпочитает быстро становиться вдовой.
Примерно через час с меня сбили настенные оковы, заменив их более изящными наручниками с очень короткой цепочкой между колец, и грубо потащили на допрос. Эти инкубы, тюремщики, бесцеремонно волокли меня за ноги по узким коридорам тюрьмы в башню Бонбек, а я только и мог, что не биться головой о каменные плиты. Через две минуты я лежал на настиле пыточной камеры и пытался перевернуться на живот, - ободранная об острые камни спина противно зудела. Меня закрыли в камере и пока оставили в покое. Есть немного времени обдумать дальнейшие действия. Я попал в замок смертников, то есть пока иду тем же путем, что и все остальные "преступники" в этой проклятой богом стране. Дальше будут пытать, думаю, не долго, потому что я во всем быстренько сознаюсь. Представитель Революционного трибунала приговорит к смертной казни и зачтет приговор мне лично. Завтра утром сообщат о казни, остригут на затылке волосы, дадут выкурить сигару и выпить немного рома, и до обеда я окажусь в очереди смертников, ожидающих встречи с "маленькой Луизон". И вот тогда точно узнаю, почему никто не пытается сбежать. Надеюсь, окажусь не таким робким, как остальные, и покажу всем достойный пример.
Дверь в темницу резко распахнулась, и мои планы мгновенно изменились. На пороге стоял Бертран с победоносной улыбочкой на лице, а из-за его спины боязливо выглядывал Симон, сияя роскошным бланжем под глазом.
- Привет, палач, - радостно прокричал Бертран, - что, не ожидал нас еще раз встретить?
Увидеть эту парочку я не планировал, разве что обезглавленными в деревянном ящике. Понял, что быстрого допроса теперь не будет, и полчища ледяных муравьев засеменили по моей спине. Лицевые мышцы предательским образом пришли в хаотичное, неуправляемое движение, и я все никак не мог совладать с ними. Вдруг очень сильно захотелось жить. Пусть мне достанется до конца своих дней рубить людям головы, пусть буду лицезреть мерзкую толпу, радующуюся очередной смерти. Что угодно, только не эти животные Эркле. На глазах выступили слезы.
- Расскажешь, как и кому продал нашу революцию? - заглянув в лицо, обдал меня чесночной вонью Бертран.
- Я во всем признаюсь, готов все подписать, - трусливо прошептал я.
- Несомненно, расскажешь, - растёкся в мерзкой улыбке Бертран. Вдруг подошва его сапога мелькнула у меня перед лицом, я почувствовал удар, затылок влип в стену, а потом и весь я растворился в этом сыром, холодном камне. Когда очнулся, долго не мог понять, где нахожусь. В глазах двоится, тошнит так, что думать вообще ни о чем невозможно. Только через пару минут смог сориентироваться в пространстве и понять, что я в подвале, подвешен за ноги, руки связаны. Я, видимо, довольно долго провисел в таком состоянии и чувствую себя ужасно. Проанализировав свои ощущения, быстро осознал, что меня ждет дальше. Знаю, что подвешивание за ноги - это один из древних и страшных способов пытки. Кровь приливает к мозгу, сосуды расширяются, и через какое-то время их начинает разрывать. Человек, прежде чем умереть, сходит с ума. Я не чувствую ног. От беспомощности не выдерживает психика, и волна животного ужаса накрывает сознание. Словно закупорен в винном бочонке, а снаружи до меня все сильнее доносится рев.
Слышу истошный вопль и вдруг понимаю, что это кричу я. Связанные кисти рук упираются в прохладный каменный пол. Нестерпимо хочется поднять голову кверху. Резким рывком пытаюсь согнуться и задрать голову как можно выше, благо у меня сильные мышцы живота. Но рывок резко обрывается, руки не просто связаны, между цепочкой браслетов протянута веревка, привязанная к крюку, забитому в пол. Причем длина веревки, то ли случайно, то ли умышленно, рассчитана так, что можно приподняться только на десять дюймов, дальше руки, загнутые за спину, не дают продолжить движение. Резкий рывок и встряска еще более ухудшают состояние. Вот это пытка! Кажется, что, если не шевелиться, то станет немного легче. Но в моем случае облегчения ничего не приносит, что висишь спокойно, что дергаешься, все едино. Рвотные позывы сотрясают тело, но желудок пуст. Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, я мечтаю умереть. Врагу не пожелаю такого. Больше всего донимает боль в глазах. Кажется, что они распухли так, что вываливаются из глазниц. Вижу плохо, все размыто. В ушах чугунным колоколом бьется пульс. Я пытаюсь не дышать, чтобы остановилось сердце и прекратился этот набат в барабанных перепонках, но тщетно, боль не дает сосредоточиться на чем-либо. Как только затихают приступы ужаса, в голове пролетают десятки мыслей, одна глупее другой, мозг очень быстро сдает. Сейчас боль разрывает мой мозг, и я бессилен. Вдруг понимаю, что рядом кто-то стоит. Поморгав глазами, ловлю фокус. В подвале двое. Один, схватив меня за лицо железной клешней, что-то кричит. Другой стоит в стороне. Присутствие людей немного успокаивает, надежда, что ужас может закончиться, помогает прийти в себя. И я начинаю различать, что мне кричит в лицо этот тип.
- Заткнись! Не ори! - прошипел знакомый голос.
Удар по лицу, и снова волна нестерпимой головной боли.
Я как будто со стороны слышу свой голос: "Не тряси голову, скотина!"
В ответ все четче слышу хриплый голос Бертрана: "А ты не ори".
Но стальная клешня отпускает мое лицо, тряска прекращается.
- Смотри, мелкий, как ему плохо! Палач, это тебе за моего брата. Сейчас мы выпустим наружу твои потроха! Возьми мой нож, Симон, и зарежь его! - проскрежетал мой бывший помощник.
- Пусть еще повисит, так он будет больше страдать. Я хочу просто смотреть, - спокойно ответил младший маньяк.
Все, больше не могу. Набрав полные легкие воздуха, я заорал:
- Да убейте ж меня, наконец, убейте, сволочи!
В ответ последовал удар в лицо - и новый уровень боли. Бертран опять приблизил свое лицо к моим глазам:
"Нет, не так просто, палач. Я сейчас отрежу тебе палец, спущу немного крови. Давление в твоем мозгу уменьшится, и тебе станет немного легче. Но ненадолго. Сможешь думать, и мысль о том, что это скоро повторится, станет страшнее самой пытки. Ты будешь страдать долго, пока этот щенок не поймет, что гораздо гуманнее зарезать тебя. Я заставлю его это сделать!"
Мужик схватил меня за руки, и я понял, что сейчас он мне отрежет палец. Но, видит бог, никогда не думал, что этому можно радоваться, и я буду умолять, чтобы он это сделал быстрее. Я разжал кулаки и расставил пальцы в стороны, облегчив ему задачу! Наверно, я на мгновение забыл о чудовищной боли в голове. Посмотрел на руки и увидел, как этот тип подносит к моему мизинцу большие железные ножницы.
Ранним утром я стою в окровавленной цепочке приговоренных к казни людей. Душу рвет звук органа, доносящийся из-за разбитых витражей разграбленной часовни Сент-Шапель. Закрыв глаза, пытаюсь прочувствовать всю гамму ощущений, навалившихся на меня. Понимаю, что скоро умру. Близкая смерть сильно пугает, но не так, как ужас, передаваемый мне другими смертниками. Он впитывается моим организмом и наполняет душу. Мне жутко холодно, трясет мелкой дрожью, но при этом ручьи пота стекают по спине. Мысль, что скоро умру, вытесняет все остальные. Еле сдерживаюсь, чтобы не закричать. Слезы бегут без остановки. Меня ломает и выкручивает. Обхватив себя за плечи, пытаюсь унять все усиливающуюся дрожь. Боль от отрезанного пальца помогает сконцентрировать сознание. Вдруг вспоминаю о побеге, нужно осмотреться по сторонам, увидеть охрану, продумать, в каком направлении лучше бежать. Но не могу оторвать взгляд от стоящего первым в цепочке приговоренных человека. Его хватают под руки и тащат к гильотине. Мой взгляд мгновенно цепляется за следующего за ним, который, как кролик к удаву, маленькими шажками семенит на место товарища. Потом я смотрю на следующего затем маленького, несчастного кролика и сам топчусь вперед. Вижу, как неумолимо уменьшается расстояние до первого в нашей трясущейся цепочке, и ужас снова захватывает мозг.
Я боюсь не гильотины, - страшно стать, в конце концов, первым. Как быстро работает палач, как хочется жить. Мысль о побеге снова появляется в воспаленном мозгу, но она тут же отвергается. Не хочу об этом думать, не желаю тратить свои последние минуты на эти глупые помыслы. Смотрю, как утаскивают безвольно обвисшее тело очередника, и шагаю вперед. Меня помилуют, пожалеют. Они должны проявить жалость, ведь мы такие несчастные. Невероятно, как глупеет человек перед лицом неминуемой смерти. Озарение приходит всего на секунду, но ужас снова отключает мозг. Меня не могут убить. Меня нельзя убивать, ведь это же Я. Гильотина противно хрустит, и очередь неминуемо приближается. Вот я уже второй. Впереди трясет лохмотьями маленький тщедушный человечек. Он потихоньку завывает, но передвигает ногами к ступеням помоста, на котором взгромоздилась ужасная и величественная гильотина. А я двигаюсь за ним.
В тот момент, когда оказываюсь первым, ноги отказывают. Ничего не вижу и не слышу, меня больше не трясет. Хочется лечь и свернуться калачиком. Помощники палача берут меня под руки и нежно ведут к столу гильотины. Осторожно положив на пропитанные потом доски, заламывают руки и связывают их за спиной. Палач фиксирует шею. Все, момент истины. Я спокоен, я готов. Закрываю глаза и ощущаю тихую вибрацию изготовленного к падению ножа. Тишина заливает площадь, слышу, как муха жужжит где-то неподалеку, слышу щелчок механизма и знакомый неприятный звук перерубаемых позвонков. Ощущение полета, глухой удар, словно ударился лбом о низкую притолоку. Потом кто-то тянет за волосы, но мне не больно, я такой легкий. Вместе с волосами натягивается кожа на лбу, поднимаются вверх брови, и я невольно открываю глаза. И тут на меня обрушивается сильнейший удар света и визга, потом приходит боль. Пытаюсь что-то сказать, но воздуха во мне нет. Не успеваю ничего понять, как уже лечу, кувыркаясь в пространстве, и вижу, как приближается гроб с моим обезглавленным телом. Крышка захлопывается, и больше ничего не вижу, зато прекрасно слышу: плотник забивает гвозди, а тело уныло скребет ногами, и где-то далеко-далеко плачет орган...