Однажды Володька сказал: "Ненавижу этот звук. Как будто плачет кто-то вблизи".
Елисей тогда посмеялся. Это были всего лишь старые качели, и их поскрипывание казалось вовсе не грустным, а уютным - звук детства и их первой с Володькой встречи. Сейчас, двадцать лет спустя, он тоже ненавидел этот звук.
Лилька сидела рядом, болтая ногами, и с упоением рассказывала о своих успехах в "Майнкрафте", о том, как прочитала "ту книжку - ну помнишь, па, ты очень хвалил? Про кота, который рассказывал сказку про Полуэкта?" и как заткнула за пояс одноклассников во время контрольного опроса. Книжку когда-то подарил Елисею Володька, и это была единственная ниточка, связывавшая Елисея с прошлым.
- Бабушка опять будет ругаться, что ты курил при мне, - сказала Лилька.
- Доча, она, конечно, права... но имеет право твой бедный старый папа на хотя бы одну вредную привычку? - усмехнулся Елисей. - Кстати, тебе спать не пора? Одиннадцатый час уже. Давай, дуй домой, а я тут посижу, подышу несвежим воздухом. И бабушка подумает, что я курил не при тебе.
Лилька засмеялась, заговорщицки подмигнула и побежала в подъезд, а Елисей остался сидеть на качелях.
Володька приехал домой. Сегодня днем - так сказала мама, а мама славилась замечательной памятью на лица. Если кто и мог узнать человека после двадцатилетней разлуки, то именно она. Надо было бы увидеться, но... Елисей не знал, что ему сказать. Он бы наверняка стал спрашивать, как дела. Даже если бы ему было все равно, просто из вежливости. Можно было бы отделаться формальным "живу, кончил медицинский, работаю хирургом в горбольнице, дочка вот в пятом классе", но потом начались бы неудобные расспросы. И если о том, куда подевалась его жена, еще можно было бы рассказать, то обо всем остальном...
Елисей любил Володьку. Любил еще в детстве, когда старший приятель казался ему почти книжным супергероем. Любил, когда Володька клал сильную руку ему на плечо, когда защищал от дворового хулигана Камерзанова, когда подбадривал своими фирменными шуточками. "Не дрейфь, чувак" - это была его любимая присказка, и ее Елисей тоже любил. Классу к седьмому или восьмому до него начало доходить, что его любовь не совсем та, которая дозволена между двумя мальчишками, было страшно, стыдно, больно до слез - и все-таки Елисей упивался близостью Володьки, как упивается путник в пустыне водой из отравленного колодца.
Когда Володька уехал в Москву на учебу, Елисей упал на диван и в последний раз в жизни заплакал. Он рыдал - нет, он ревел, как маленький, а потом наступило облегчение и осознание: все, не будет этой стыдной и пугающей любви. Смысла в жизни тоже не будет, и счастья не будет, и вообще больше ничего не будет, но так даже лучше.
Надо было переступить через первую большую боль и жить дальше. А потом в жизни появился и смысл. Вместе с поступлением в медицинский.
Чтобы поступить, пришлось ехать в областной центр. Не Москва, но тоже неплохо, - учеба оказалась и трудной, и интересной, на курсе Елисей быстро сдружился с несколькими ребятами, увлекся общением с местной музыкальной тусовкой. Жизнь снова наполнилась, и если любви в ней уже не было места, то было много другого - не менее прекрасного, так что даже тоска по Володьке отступала назад, воспоминания блекли и переставали причинять боль, а потом и сами чувства стали выцветшими и далекими, чужими. Иногда, ерзая на бессонных простынях и трогая себя потной рукой, Елисей представлял себе Володьку, каким он был перед отъездом в Москву, - голого, спортивного, с выгоревшими на солнце вихрами и со следами комариных укусов на ногах, представлял очень живо, но был ли то действительно Володька или случайно встреченный человек, похожий на него, Елисей уже не знал. Днем ему иногда хотелось бы позвонить или написать Володьке и похвастаться своими успехами - почему-то без одобрительного хлопка по плечу и коронного "не дрейфь, чувак" даже повышенная стипендия казалась не столь уж важной. Но и это желание было будто вылинявшим.
И однажды он познакомился с Ингой.
Инга училась на их факультете, только на два курса моложе, и - о чудо! - была родом из их городка. Нежная, улыбчивая сероглазая девушка, она играла на клавишных в самой "тяжелой" из местных рок-групп, и в ее плеере находилось место и Доницетти, и "Напалм Дет". Елисею оставалось только удивляться, как они не познакомились дома: в их городке почти все слушали попсовое унц-унц, и людей со схожими вкусами можно было пересчитать по пальцам, так что они все друг друга знали. Почти сразу Инга начала приглашать Елисея на репетиции.
- Земляк - почти родственник, - весело говорила она.
После репетиций и концертов, проходивших на убогих сценах заштатных "дворцов культуры" и собиравших немногочисленных ценителей в проклепанной коже и джинсе, они всей компанией обычно ехали в первое попавшееся кафе, пили дешевое вино, спорили "за жизнь", орали песни Шевчука и чувствовали себя настоящей богемой. Инга любила декламировать Гарсиа Лорку...
Как-то к ней подсел Леха Геноцид, местная "звезда". Елисей про себя полагал, что Инга от него без ума, и испытал разрыв шаблона, когда Инга влепила ему пощечину.
- Придурок, - прошипела она.
- Сама дура, - Геноцид потер щеку. - Че, просто так сказать не могла, надо руки распускать? Коза. Я по-русски, между прочим, понимаю!
- Да что ты вообще понимаешь, - Инга окончательно надулась.
С той вечеринки она демонстративно ушла под ручку с Елисеем. А через неделю Геноцид разыскал Елисея в коридорах мединститута.
- Я про Ингу, - без обиняков сказал он. - Она твоя герла?
- Вообще-то мы с ней дружим, - Елисей даже растерялся. - А ты зачем ее обидел?
- Да я не хотел. Так вышло. Ты вот что, - Геноцид угрожающе взял Елисея за пуговицу, - если вы друзья, так не фиг к ней клеиться! Понятно?
- Понятно, - Елисей нахмурился. - А если ты ее еще раз обидишь, получишь по морде, понятно?
- Не обижу, - Геноцид внезапно открыто, мальчишески улыбнулся.
Вся эта веселая богемно-студенческая жизнь начала заканчиваться как-то враз и страшно. Шло время, позже названное "лихими девяностыми", - денег не было вообще, в студенческой общаге многие в прямом смысле слова ложились спать голодными, у других начали появляться какие-то средства непонятно откуда, и Елисей догадывался, в чем дело. Самые красивые девочки с их курса по ночам шастали, крадучись, вокруг институтских корпусов. Нашлись горячие головы среди парней, которые вознамерились было отлупить "черножопых" - африканских студентов, но вовремя выяснили, что девочки шастали не к ним, а в институтскую лабораторию: декан факультета, очень неравнодушный к женским чарам, давал им ключ. Потом девочки выходили на пятачок между корпусами, а парни с младших курсов тайком и очень ненадолго подскакивали к ним, что-то забирая, - те самые парни, которые не вылезали из едва открывшихся в городе ночных клубов...
...Сейчас, вспоминая своих институтских подружек и приятелей, Елисей перебирал в памяти их лица. Они так же выцвели и отдалились, как когда-то Володька. Только Володька был жив, хорошо устроен в жизни и вот приехал навестить родных - может быть, он и Елисея рад будет увидеть. А успешные и вызывающе разбогатевшие тогда красавицы или не дожили до двухтысячного, или отправились по этапу.
Мама иногда передавала Елисею продукты - она разводила огород и держала кур на даче, и это стало отличным подспорьем для семьи. Впервые получив курицу, Елисей растерялся. Сообразил, что ее надо сунуть в кастрюлю и варить. Варил долго. Отвратительный запах пропитал весь этаж, воду приходилось подливать уже в пятый раз, а курица все не была готова! Потом, конечно, девчонки объяснили ему, что курицу надо было выпотрошить, обжечь на конфорке и разделать...
Тогда же Елисей услышал слово "плешка".
Все в нем восставало против этой мысли - и все в нем жаждало попасть на эту самую плешку. Просто постоять среди парней, для которых его любовь к Володьке не будет идиотской блажью. "В конце концов, что я теряю?" - уговаривал он себя.
Там, на плешке, он познакомился с каким-то мужчиной. Ему показалось, что это успех - ведь о тех, кем восхищаются, говорят, что они "пользуются успехом", а этот дядька им восхитился громко и даже не один раз. Средних лет, незапоминающейся внешности, лысенький, слегка обрюзглый, невнятно одетый, - они разговорились ни о чем. Казалось, человека этого вообще ничего не интересовало. Он обращался к Елисею с какими-то скучными комплиментами, но смотрел сквозь него; угощал мороженым, даже не спросив, хочет ли этого Елисей, и заглядывал ему в рот - "малыш, у тебя такие сладкие губы...".
По совести, Елисей тогда предпочел бы картошку с мясом. Он уже вторую неделю жил впроголодь. Но и мороженое было лучше, чем ничего.
А потом он сказал... как же он сказал-то? Что-то вроде "я тебя кормил, теперь отрабатывай". Нет, не так. Мягче, интеллигентнее, но суть оставалась та же. И Елисею было невыносимо стыдно, и он с дрожащими губами, путаясь в карманах, выгребал последние деньги и швырял этому человеку, и его трясло, и в глазах что-то противно щипало...
Ночью ему приснился Володька. Он покупал мороженое, подмигивал и что-то нес про сладкие губы, и Елисей проснулся среди ночи и лежал до утра, уставившись в потолок сухими глазами.
Второе знакомство было удачнее. Человек, с которым свела Елисея плешка, держался тактично, был утончен в манерах и нежен в постели - если, конечно, можно назвать постелью заднее сиденье его "Жигуленка"... Елисей про себя понадеялся, что у них сложится любовь, как в кино, - с романтическими свиданиями, шампанским и душевной близостью. Но больше он этого человека даже не видел. А теперь не мог припомнить даже его имени.
На прощание тот человек сунул ему в руку что-то мятое, скороговоркой пробормотав "купи себе что-нибудь на память".
Елисей честно купил себе плеер и старательно вспоминал своего первого мужчину всякий раз, включая. На память же? На память о несостоявшейся любви, думал он. Наверное, он тоже был готов в меня влюбиться. А потом какие-нибудь жестокие обстоятельства... Жаль, что это мужчина - если бы женщина, можно было бы поделиться с Ингой, она обожает утешать подруг с разбитым сердцем.
Когда следующий "влюбленный" попытался проделать ту же штуку с "покупкой на память", Елисей догнал его и швырнул деньги ему в лицо. Истории о жестоких обстоятельствах и несостоявшейся любви ему по-прежнему нравились, но в своей жизни он их больше не хотел.
...Сигарета обожгла ему пальцы - он докурил и не заметил. Достал новую. Подкурил. Эти простые действия успокаивали.
Вот так же он курил в ту ночь, обнимая Ингу за плечи.
Они приехали на каникулы - разбежались по домам, условившись созвониться. У обоих остались друзья, родные, очень хотелось с ними встретиться - ведь пропасть времени прошла с тех пор, как виделись в последний раз!
Инга пошла в гости к своему однокласснику. Туда пришли еще несколько парней, учившихся вместе с ней...
Что там произошло - Елисей во всех подробностях услышал только на суде. И на суде же эти пятеро так и не признали своей вины. "Кто ее насиловал? Она сама пришла! Она же с нами бухала! Че, не знала, зачем пришла? Она же пришла бухать с мужиками, мы ее не тащили, она сама", - повторяли они.
Зато Елисей в точности знал, что они с ней сделали. Потому что именно к нему Инга обратилась за помощью. Звонить в "скорую" она постеснялась.
Все было записано на ней синяками и ссадинами: стыд и унижение, и боль, и отчаяние; весь низ ее тела был растерзан, руки вывихнуты и распухли от синяков, губы разбиты, из носа шла кровь. Спутанные волосы тоже были в крови, и Инга повторяла, как заведенная "я грязная, я грязная, противно, сама себе противна, я грязная"; Елисею было бы легче, если бы она кричала или рыдала, но Инга не могла кричать - она только шептала свое "я грязная" мертвым сорванным шепотом и безжизненно смотрела мимо Елисея, пока он обрабатывал ее травмы. И Елисею казалось, что это он виноват в случившемся.
Он весело тусил с Ингой, когда ее группа играла на репетициях, а потом они вместе мчались пить портвейн в ближайший кабак... Инга привыкла, что вокруг - теплые дружеские руки, что все считают ее человеком, таким же, как и все, и никто не собирается причинять ей вреда. А если едва знакомые музыканты к ней так относились, то что же она могла подумать об однокашниках, знакомых с пеленок, почти родных? И Елисей ее не предостерег, не пошел с ней, не убедил остаться дома...
Потом ему стоило труда убедить Ингу отправиться к "настоящему" врачу. И в милицию - тогда еще милицию. И в суд...
А потом Инга сутками сидела у него в квартире - пряталась от жирных, распущенных бабищ, мамаш своих "друзей детства", которые орали, обзывая ее проституткой, и обвиняли в том, что из-за нее хорошие мальчики отправятся в тюрьму. Дряблые груди колыхались, цветастые платья вздымались и опадали, источая липкие запахи стряпни и духов от "Эйвон", вишневая помада на губах делала этих женщин похожими на вампиров. Страшных, тошнотворных упырей, не понимающих, что они мертвы, и что их дети - "хорошие мальчики" - тоже мертвы от самого рождения, и не вина Инги в том, что она принимала их за живых.
- Бедные, - сочувствовала им Инга. - Для них эти уроды все-таки дети... Я бы своего ребенка тоже жалела в первую очередь.
Елисей подумал. Слово "ребенок" натолкнуло его на мысль.
Мать Инги то и дело причитала, что ее "опозоренную" дочь теперь никто и замуж не возьмет. Вряд ли для Инги это было самым главным, но чувствовать себя неликвидом никому неохота. Тут уж Елисей ее понимал как никто иной! У него самого с "любовью" категорически не складывалось. То ли засевшая где-то очень глубоко заноза по имени Володька не давала ему шанса на счастье с другими, то ли эти другие оказались никудышными возлюбленными, - Елисею было все равно. Или стало все равно прямо сейчас.
- Инга, - сказал он, - выходи за меня замуж.
- Что? - она оторопела. - Но как? Ты же меня...
- Браки по дружбе самые крепкие, - авторитетно заявил Елисей.
В институте о случившемся с Ингой никто не знал. Зато узнали об их свадьбе. Инга настояла на том, чтобы организовать самое скромное торжество, это окончательно настроило соседей против нее - тут были в чести пышные свадьбы, на которые сбегался весь район, однако для однокурсников и товарищей по рок-клубу они выставили угощение. Все с тем же дешевым портвейном, и с картошкой, и с селедкой, и с салатами из консервации - на большее не хватало денег, но было весело.
- Везуха тебе, Лис, - говорили ребята с курса за столом. - Отличник, друзей много, на кафедре тебя считают самым перспективным студентом. Девку вон какую отхватил.
Никто не знал, во что ставит сам Елисей свои успехи...
Гинеколог в районной поликлинике очень хвалила Елисея за то, что он грамотно действовал с Ингой. Это тоже был успех, и еще какой. Но только от этого успеха Елисею хотелось выть в голос - стоило только вспомнить окровавленную Ингу и ее мертвый шепот "я грязная"...
И еще хотелось - как никогда - почувствовать теплую руку на своем плече и услышать знакомое "не дрейфь, чувак".
Самым большим успехом - если считать успехом победу над собой - была их первая брачная ночь. Стоило Инге снять платье, как ее затрясло, она не могла выговорить ни слова, вся сжалась, а Елисей понимал, что любит ее как друга, как сестру, но не как женщину. Или наоборот - именно как женщину, потому что желания к женщинам он не испытывал никогда. Только жалость и сострадание помогли ему преодолеть страх Инги. А потом он представил себе Володьку, голого, юного, загорелого...
Теперь в этом образе слились все мужчины, которые встречал Елисей. И тот, который подарил ему деньги "на память", и тот, которому он бросил деньги в лицо, и тот, кто предлагал ему "пыхнуть для драйва", и кто-то еще.
...Совсем стемнело.
Окна Володьки были ярко освещены. Конечно, там собрались все родственники - вон, мельтешат силуэты. Выпивают. Может быть, и о нем говорят, на таких сборищах говорят обо всех знакомых. Может, зайти к нему? - подумалось Елисею.
...Он так обрадовался, когда узнал, что Инга беременна. От него беременна - после того, что они оба называли "несчастьем", прошло слишком много времени. И опять они отмечали это в студенческой и богемной компании, и Леха Геноцид, придя в гости уже пьяным в дымину, оттащил Елисея в угол и втолковывал ему: "Береги ее! Она сокровище! Не убережешь, башку снесу".
Может быть, не следовало ему жениться. Надо было сосватать Ингу с Лехой. Ведь и ей он нравился. Может быть, тогда Инга осталась бы жива.
Лильке было всего пять месяцев, когда у них закончилось детское питание. И Инга решила выскочить в круглосуточный магазин. Елисей предлагал - давай я схожу, но Инге так надоело сидеть дома с младенцем!
...Визг тормозов.
И опять суд, и опять человек на скамье подсудимых не понимал, чего к нему пристебались. "Она сама выскочила, - бубнил он. - Я совсем немножко выпил. А она бежала, как чокнутая". То, что бежала она по переходу, а выпил этот красавец не меньше чем двести водки, не смущало ни его, ни его семью, пришедшую "поболеть" за отца-сына-мужа...
Елисей не плакал. Мать его плакала, сестра плакала - они с Ингой очень сдружились, ревела Лилька в коляске. Что-то, кроме их плача, тоже было, но Елисей запомнил это плохо, как в тумане. Ему надо было бегать и организовывать похороны, поминки, добиваться суда над водителем-убийцей...
Никто его особенно не осуждал, этого водителя. Подумаешь, сел за руль пьяным. Подумаешь, сбил человека и умчался куда-то. Подумаешь, убил мать пятимесячного ребенка.
В их городке пили все.
В их городке все знали, что мир жесток, но никто не говорил об этом.
Диплом Елисей защитил на "отлично". Все ожидали, что он закажет диплом у какого-нибудь доморощенного умельца, но Елисею надо было срочно отвлечься. Хотя бы на учебу. Что делать с дочерью, он не очень знал, был скорее на подхвате - ращение крохи взяли на себя бабушки, мамы его и Инги.
И опять его все поздравляли с успехом. И говорили, какой он сильный и мужественный человек - вот, взял себя в руки, пережил горе и защитился...
И смутно знакомый парень - кажется, его звали Борис, но Елисей не мог вспомнить, где они виделись раньше - подливал ему водки.
Потом Елисей сообразил, что уже встречался с ним на плешке. Борис учился в том же областном центре, но в инженерном институте. И был очень рад тому, что они с Елисеем из одного города.
Володька давно уехал в Москву и не собирался возвращаться, и Елисей даже подумал, что это судьба. Но Борис был женат, и встречаться с ним можно было только тайком - у Елисея это вызывало отвращение. И все-таки они встречались, вдвоем выгуливали Лильку в коляске, курили на детской площадке, пока Лилька возилась в песочнице, а по вечерам, уложив дочь, Елисей спешил на свидание. Короткое - Борису нужно было домой, щедро сдобренное алкоголем. Чаще всего они встречались в гараже у него или у Бориса.
А наутро были травмы, травмы, травмы. Падения со стремянки в саду, столкновение с козой, падения с чердака. Пьяные драки и избиения. Пьяные ДТП. Падения. Драки. Избиения. ДТП. Елисей устроился работать в травматологический пункт, надеясь поднабраться опыта и уехать в Москву или в Петербург, особенно в Петербург - ему очень нравился северный город, хотелось жить где-нибудь поближе к Невскому, но пока это было невозможно. Пока ему приходилось вправлять вывихи и собирать размозженные кости, тихо удивляясь тому, как много странного и мерзкого люди делают по пьяни и просто потому, что не умеют делать ничего хорошего.
И наконец освободилось место хирурга в городской больнице.
Первый же пациент - вернее, не сам он, а его мать - сунул в руку Елисею конвертик.
- Это что? - Елисей почувствовал, как щеки начинают гореть. Вспомнилось давнишнее унижение имени "купи себе что-то на память". - Уберите немедленно!
- Ну вы же моего сына лечите, - заныла женщина. - У вас же дочечка...
"Дочечка" и впрямь требовала колоссальных расходов: на питание, развитие, лечение... "Дорогое мое чадо", - грустно шутил Елисей, подбивая колонки цифр. В садик уже постоянно надо было то сдать деньги на ремонт, то купить материалы для рукоделия, то скинуться на детский праздник... Пока сводить дебет с кредитом с трудом, но удавалось, однако не за горами была школа.
Искушение было мучительным.
- Не надо! - выпалил Елисей и отвернулся.
Женщина эта все же что-то поняла. И в следующий раз, навещая сына, принесла Елисею кучу ношеной детской одежды. В тюке было в основном тряпье, но попалось и несколько очень хороших, почти новых вещей...
Следующий пациент принес овощи с огорода.
О том, что молодой хирург берет исключительно борзыми щенками, быстро узнали все. Старшие коллеги язвили Елисею в лицо. Тот краснел и дулся, не понимая, как можно осуждать за честность.
Уже намного позже Елисей смекнул, что, беря от пациентов деньги, он был бы поставлен перед необходимостью делиться с ней и с главврачом. А так чем делиться? Детскими штопаными колготками? Или кабачками?
И наконец, его вызвал к себе на ковер главврач.
Елисей только что закончил довольно сложную операцию, прошла она успешно - опять "успешно"! - и не знал за собой никакой вины. Кроме... принципиальности.
Разговор был кратким. Главврач, с виду интеллигентный, грузный, лысоватый мужчина, вдруг резко поднялся и с места в карьер обложил Елисея матом.
- Или пиши заявление, или... - он сделал театральную паузу.
И за время этой паузы Елисей понял, что ему остается только "или", в чем бы оно ни заключалось. Денег на отъезд в областной центр, не говоря уж о Петербурге, у него не было. Мама болела, сестра с семьей сильно бедствовали, всем требовалась помощь. А надо было как-то поднимать Лильку. И ради этого приходилось наступать себе на горло... Елисей все это знал и сейчас молился только об одном: чтобы главврач не потребовал ничего действительно ужасного.
- Ставай на колени, - главврач вышел из-за стола, распахнул халат и толстыми, как сосиски, желтыми от табака пальцами стал расстегивать брюки. - Давай, не мнись. А то я не знаю, с кем ты утешаешься... почтенный вдовец! Вдовушка, ха-ха!
...Запах нечистого тела, затертого белья и дешевого табака.
Запах унижения.
Всякий раз, когда случалось что-нибудь мерзкое с участием очередного партнера - любовниками Елисей давно уже их не считал - он думал: а как же Володька? Сделал бы он что-то подобное? Нет, отвечал Елисей сам себе, Володька нежный, добрый, великодушный, он любил стихи, он гордый. Он не станет снимать парней в подворотнях, бить их и срывать с них цепочки. Ведь это он говорил ему, Елисею, в самые грустные минуты его детства: "Не дрейфь, чувак".
Главврач теперь вызывал его раз или два в неделю.
Зато и премии выписывал регулярно, и от этого Елисею становилось еще противнее. Я грязный, думал он, как когда-то Инга. Противен сам себе. Все куда гнуснее, чем то, что чувствовала Инга - она-то не могла выбирать, быть или не быть изнасилованной, а я выбрал это сам.
Однажды "скорая" привезла Бориса.
Елисей и подумать не мог, что главврач знает об их связи. Он был уверен, что ничего не значит для этого человека - просто пять минут регулярного удовольствия, наслаждения не столько сексом, сколько своей властью и чужой зависимостью. А вот Борис, как оказалось, значил для него очень много.
Однажды Елисей уже потерял очень близкого и дорогого человека из-за пьяного водителя.
И хотя к Борису он не испытывал и сотой доли той привязанности, что к Инге, но потерять еще и его по той же причине не мог никак. Вот только главврач и спрашивать не стал.
- Ты мясник молодой, неопытный, а тут травмы серьезные, - заявил он, хотя Елисей уже не раз и не два доказывал, что он прекрасный хирург. - Еще зарежешь его ненароком. Что пялишься? У каждого хирурга есть свое кладбище! Иди, вон ребенка с гнойным аппендицитом привезли...
Ребенка Елисей, конечно, спас.
А Бориса вывезли с простыней на голове...
- Я сделал все, что мог, - отрывисто бросил главврач, но в голосе его Елисею послышалось некое торжество. Запоздало Елисей припомнил, что в маленьких городах все геи - "под одним одеялом", и вполне возможно, что у Бориса с его начальником что-то было.
А потом нашел клочки бумаги, выпавшие из корзины для мусора. Они валялись на земле на заднем дворе. Главврач вырвал их из истории болезни Бориса. Не было у него никаких серьезных травм, несовместимых с жизнью. А был Елисей - один на двоих, почти ничего не значивший для обоих...
Елисей собрал все, что нашел, все бумаги, и отнес матери Бориса. Вручил молча. Не стал ничего слушать - повернулся на каблуках и сбежал вниз по лестнице
Он понимал, что сильно нарывается. За такие вещи мстительный главврач мог не только уволить с "волчьим билетом", но и устроить колоссальные неприятности - вплоть до того, чтобы подделать еще парочку историй болезни умерших пациентов и свалить их смерть на Елисея. Но работать под началом убийцы просто не мог.
Впрочем, судьба распорядилась по-своему: на следующий день позвонила жена главврача и сообщила, что он умер.
Было ли это совпадение, самоубийство или что-то еще - Елисей не знал и знать не хотел. Кажется, мать Бориса вечером приходила к его начальнику. Кажется, вскрытие показало обширный инфаркт, а сомневаться в компетентности патологоанатома у Елисея не было причин. Просто иногда бывает, что чья-то смерть для кого-то очень кстати, и почему бы везению и не свалиться раз в жизни именно на Елисея? Новому главврачу он отнес конверт с изрядной суммой денег и потом регулярно вручал на все праздники дорогой коньяк - это позволяло чувствовать себя в относительной безопасности. По крайней мере, его бы не уволили в первых рядах.
...Елисей поднялся к двери. Остановился. Закурил.
Он так и не смог позвонить.
Внезапно дверь открылась, и вышел Володька. Он повзрослел, даже постарел, раздался в плечах, в нем появилась повадка сильного человека, самостоятельно идущего по жизни, - уверенность и твердость. Доводилось ли тебе спать с начальником, Володька? Знаешь ли ты, как это - хоронить любовника, убитого из-за тебя? И не случалось ли, что твои парни тебя обворовывали или фотографировали, чтобы шантажировать выкладыванием фотографий в Фейсбуке?
Горькие складки у Володькиных губ сказали Елисею все. Знает. Если не в точности это, так что-то другое, не менее тяжелое. Нет на свете счастливых людей, есть те, кто сумел переступить и жить дальше. Просто этим, кто сумел, было кому сказать "не дрейфь, чувак"...
А потом Володька сбежал. В прямом смысле - юркнул за дверь. Елисей вздохнул и отправился домой.
Наутро была суббота. Елисей должен был дежурить по отделению, но что-то еще вчера толкнуло его поменяться с коллегой. Сейчас он об этом жалел: Лилька убежала к подружке, а сам Елисей тоскливо сидел на качелях во дворе, и их вечное "скрип, скрип" казалось ему реквиемом по детской любви к Володьке.
Володька вышел из подъезда. Помялся. Направился к Елисею.
Елисей встал с качелей и пошел к нему навстречу.
Идти было трудно, ноги казались ватными, каждый шаг давался с трудом.
- Елисей, - сказал Володька. Он был небрит, глаза покраснели и запали, и таким Елисей любил его еще сильнее, чем раньше.
- Володька, - отозвался тот.
- Мне столько нужно тебе сказать, - Володька облизнул губы. - Я жутко по тебе соскучился.