Маруся прижала к себе Ваську, поболтала босыми ножонками. Было уже холодно, но все ходили босиком до последнего - берегли сапоги. Осенний воздух обдавал веснушчатое личико, шевелил дерюгу, наброшенную на мешки с зерном, развевал гриву старенькой Ласточки. Под ее копытами чавкала сырая земля, усыпанная листвой.
- Деда, а деда!
- Чего тебе?
- А зачем мы аж из нашей Бирюковки в Кульцево на мельницу ездим? У нас же своя есть!
- Эк ты выдумаешь... Ты хоть раз видела, чтобы там зерно мололи? Нетути там никого!
- А взялись бы наши уличанские и смололи, раз она ничейная?
Дед Сидор пожевал губами.
- Вот я схожу да и посмотрю, ежели не совсем развалилась - можно будет ее опорядить, - не унималась девочка.
- А ну, кончай ерунду молоть, - прикрикнул дед Сидор так, что Васька подскочил и мявкнул. - Чтоб я тебя возле той мельницы не видел!
Маруся надулась. Должно быть, мысль самим молоть зерно на ничейной заброшенной мельнице крепко вступила ей в голову. Дед Сидор только губы поджал в бороде и крякнул. Кабы на той мельнице можно было работать! Мужики давно бы ее оприходовали, кому охота тащиться за семь верст киселя хлебать, да еще подлец мельник Локтионов драл за помол втридорога... Но рядом с той мельницей, что стояла на отшибе в Бирюковке у излучины Бирюковой речки, даже стоять было грех, не отмолишь.
Род Бирюков, давший название деревне, шел от помещика, в давние времена пристрастившегося портить деревенских девок. Одна из них оказалась ему по сердцу более других, так что он на время даже взял ее в господский дом, однако это не спасло дуреху от последующего изгнания вместе с помещиковым дитем. Во время очередного недорода дуреха посмела пойти к помещику и попросить хлеба для его сына. Тот же, видать, в память большой любви, приказал спустить на нее свору собак, да еще и гоготал, когда они ее драли.
Отец и брат девки не смели молвить лишнего слова, когда помещик портил их дочь и сестру, когда выгнал ее с дитем, и на отказ бы не посмели обидеться, но при виде кровавого комка мяса, кое-как прикрытого лоскутами разодранной одежды, ожесточились. Убитую отпели, и в тот же вечер помещичий дом запылал, а выйти из него никому не удалось: двери оказались подперты бревнами...
Уж как там случилось, что помещиков сын выжил, побираясь и батрача, догадаться можно: добрые люди подсобили. Да и денежек скопить, если повезет, и тогда можно было, хотя как он сумел сделать это так быстро - Бог весть. За нелюдимый угрюмый нрав его Бирюком и прозвали. К тому времени до деревни дошли вести, что дядька и дед его померли на каторге, и Бирюк окончательно замолчал, иногда обращаясь с добрым словом только к котейке Чернышу. Однако невесту себе как-то нашел - такую же сироту, а уж та завела курочек да скотину.
Сыновья Бирюка, такие же молчаливые, как отец, ни в чем дурном замечены не были. Они же и мельницу построили. Точно так же, как и у первого Бирюка, они женились в срок, вырастили своих детей. И так же, как Бирюк-старший, благоволили котам: кошек у них в дому было несчитано. Ну, а ежели разобраться, как на мельнице без кошек, мыши же все зерно не сожрут, так изгадят. Богатство Бирюков росло, как на дрожжах, но никто не мог упрекнуть их ни в мироедстве, ни в жульничестве: цены держали божеские, работали честно, так что самые отъявленные завистники умолкали.
И только бабка-повитуха Кузьминична, тогда еще молодая, поджимая губы и качая головой, предрекала им скорый и безрадостный конец. "Помяните мое слово, - вещала она, скорбно заводя очи горе, - это добром не кончится! Коты-то у них одни черные, нехорошо это. И дым-то, дым, глядите, какой? Весь колечками!"
Но грянул очередной недород, тяжелее и свирепее, чем предыдущие - такой засухи и заморозков старики не помнили уже лет сорок, - и Бирюки открыли закрома для умирающих с голоду, а после нового урожая отмахнулись и с легким сердцем простили все долги, - и деревню благодарные сельчане переименовали, а Кузьминичну попросили заткнуться.
Тогда она решила поговорить с Бирюками сама.
Дальнейшее люди узнали только с ее слов, а рассказывала она мало. Поведала лишь, что предупреждала Бирюков, сноровисто изымая дитя из нутра молодой Бирючихи: оставьте вы то, чем балуетесь, Господь вам того не простит, а и кончите вы плохо. Черный котище, что рядом сидел, зло заворчал. Дитя же вместо обычного "уа-уа" вдруг открыло глаза и вперило в повитуху такой осмысленный и суровый взгляд, что у ней душа в пятки ушла. А муженек роженицы в ответ посмеялся. Молвит, уж мы-то знаем, когда остановиться след, и во зло того, что можем, употреблять не станем. Да и кому от того хуже? И как ни уговаривала их Кузьминична, так и не сумела убедить ни в чем.
Шло время. Кузьминична с тех пор частенько заводила разговор о том, что не надо бы связываться с тем, чего не ведаешь и с чем управиться не сможешь, а надо тем довольствоваться, что Господь дал, да трудами своими и жить. Видать, решила, что раз уж Бирюков не отговорила, так всех прочих надо предостерегать.
Мало кто понимал, о чем она говорит. Все соглашались, но время показало, что разум да умеренность в людях и не ночевали. Отменили крепостное право, капиталистые крестьяне начали набирать обороты, прочие же разорялись или с трудом сохраняли прежние стати. Многие покидали отчие избы и отправлялись в города на заработки. Землю скупали какие-то богачи, каких никто прежде не видал в деревне. Законный сын распутного помещика продал все и отбыл куда-то в Санкт-Питербурх, да и законная дочь за ним отправилась - овдовев после Крымской войны и выдав своих дочерей замуж, она отчего-то жила не в мужнином, а в отцовском поместье.
Перед отъездом она, к общему удивлению, навестила мельницу.
- Я нашла письмо отца, - сказала без обиняков, подняв глаза на братьев Бирюков. - Мне все известно, что вы приходитесь мне родными племянниками. Позвольте как родственнице дать вашим детям образование.
Оба брата Бирюка стояли на том, что такая родня им не нужна, да и Бог весть, чего захочет эта тетушка, однако Бирючихи настояли, и в Питербурх отправились двое - сын младшего и дочка старшего. Сын же старшего, Митька, тогда десяти лет от роду, остался работать на мельнице.
- Поглядим, - говорил Бирюк сыну. - Коли с тем образованием выйдет толк, я тебя на свои деньги выучу. А пока учись в приходской школе, оно не помешает.
Меж тем время шло и шло. У Бирюков народились еще дети, принятые все той же Кузьминичной, - четыре парня да три девчонки. И помстилось ей, что одни были дети как дети, а прочие же при рождении окидывали мир тем же холодным, оценивающим взглядом, которым так напугал ее Митька. Да Кузьминична вечно чего-то боялась и всякие беды предрекала, - кто бы стал ее слушать?
Помстилось ей и другое. Почти все кошки от младших Бирючат бежали. Не от всех. А только от тех, чьи глаза с рождения были пустыми и холодными. "Дурноглазые, - думала Кузьминична. - Ить и животная от них подальше держится!" Лишь один огромный черный кот сопровождал этих детей постоянно, ровно нянька.
Тех, что были дети как дети, старший Бирюк отправил в Питербурх к радушной тетушке - учиться. Вступило тогда Кузьминичне в голову, что дело не в том, что Бирюки сумлевались в полезности того "образования" и скверного городского воздуха, и не в том даже, что на мельнице кто-то должен работать. Видать, что-то в них, в этих детях, было такое, отчего их дальше мельницы выпускать было нельзя.
Однако же мыслями своими она только с лучшей подругой поделилась - с Петровной, бабкой деда Сидора, между прочим. Та только посмеялась. В душе она осуждала Бирюков, что детей этак поделили: "Нешто оно так можно? Одним, значит, гимназии столичные да тувалеты шелковы, а другим - приходская школа да мозоли на мельнице зарабатывать? Еще и ты, Кузьминична, все байки свои баешь, что на мельнице черти водятся!"
В чертей Петровна не верила. Доказательство у ней имелось бесспорное: "Кабы они чертей к делу приставляли, так сами бы только отдыхали да жирели, а где ты у них отдых видишь? Знай себе возятся на той мельнице, без продыху да без отдыху, даже в праздники, бывает, мелют да мелют, и младший Бирюк еще и кровью кашляет!"
Но под нажимом подруги Петровна все же согласилась, что оборот у мельницы велик необыкновенно. Пусть на ней и работали в полную силу до поздней ночи оба взрослых Бирюка, Митька, его меньшой брат Ванька, которому стукнуло тринадцать, а еще трое детей и обе Бирючихи вовсю помогали, а столько зерна перемолоть не то что вдевятером - даже вдвадцатером бы не вышло! А батраков у Бирюков не водилось.
- А и пусть чертей-то приставляют, - наконец сдалась она. - Вреда от них никому, зла не чинят, так что пусть работают.
То же самое когда-то сказал Кузьминичне старший из братьев Бирюков. Ей бы и успокоиться, да душа была не на месте.
Особенно эта душа захолодела от предчувствия большой беды, когда старшей Бирючихе снова пришло время родить.
- И куда ж ты, матушка моя, опять родишь, - сочувственно вздыхала Кузьминична, глядя на роженицу - худую, изможденную бабу. Видать, нелегко Бирюкам богатство-то далось! Хоть и сапоги в сенях стояли из самолучшей кожи, какую только можно было купить в округе, и рубашка на Бирючихе была из тонкого льна, а платье, что лежало у изголовья, и вовсе бархатное, и золотые кольца блестели на пальцах, скрюченных и с опухшими суставами, а лицо было ровно у мертвеца, обтянутое ссохшейся неживой кожей, и в глазах стояла мертвая лихорадочная точка, и трясло ее, как старуху, а в волосах виднелась густая проседь. Объяснить это тяжелой беременностью в далеко не юном возрасте было нельзя. Ее невестка и старшая дочка, стоявшие на подхвате, выглядели немногим лучше, - такие же изможденные, выработанные, с такими же опухшими пальцами и лихорадочным блеском в глазах, даром что в дорогих одежках. Девочка вдруг закашлялась, и на губах у ней выступила кровавая пенка.
"Сухотка у них... Эк я, дура старая, напраслину на Бирюков возвела. А старшой-то ихний, небось, кого поздоровее в город-то отправляет!"
Роды пошли тяжелее обычного. Измученная женщина кричала, то и дело падая без чувств от боли, а Кузьминична не знала, как ей помочь. Вдруг она снова упала и более не шевелилась. Кузьминична принялась ей то в рот дуть, то грудь сжимать, но Бирючиха уже не дышала.
- Поди-ка отсель, Кузьминична, - вдруг сказал ей старший Бирюк, входя. - Поди, поди, тебе тут уж делать нечего.
Кузьминична попятилась, даже не пытаясь возражать. А вслед за Бирюком вбежал тот самый огромный черный котище, который присматривал за детьми. Она вскочил на грудь роженице и прижал морду к ее лицу.
И тогда глаза Бирючихи снова открылись, и она сделала судорожный вдох.
Вся трясясь и всхлипывая, не разбирая дороги, бежала домой Кузьминична, и не смела обернуться, и спина у ней холодела в ожидании удара острыми когтями. Но обошлось, не стал ее никто догонять.
Лишь через несколько месяцев решилась она открыться старой подруге Петровне, и только после того, как та пошла помянуть покойного мужа - сорок дней ему было.
- Подумалось мне всех соседей, кого уж нет, навестить, - рассказывала Петровна. - А заодно и старших Бирюков, царство им небесное, все ж соседи, - Петровна жила ближе всех к мельнице. - И гляжу я: мамка Бирюка есть, рядом и сам Бирюк похоронен, а жены его нет как нет. Видать, жива еще, что ли? Это ей уж лет сто должно быть!
- Да где сто, - удивилась Кузьминична громче обычного, - она чуть боле старая, чем мы с тобой. А вот отчего ж ее никто не встречал, коли жива? Может, ее в другом месте зарыли? Нечисто с этой семейкой, попомни мои слова! - и тут-то она и поведала все про кота-целителя.
- Нам бы такого кота, - невесело сказала Петровна: ей за год довелось похоронить мужа, брата и еще троих родичей подальше.
- Беда с ними, - черным вороном каркала Кузьминична. - Это добром не кончится.
А только никакой беды не случалось до весны, и Петровна даже начала посмеиваться, когда вдруг Митька зацепился с Петькой Седовых.
Петька тот, вишь ты, вздумал увиваться за одной девкой, на которую Митька глаз положил. Девка была как девка, симпатишная, ничего не скажешь, да и нраву доброго. Жениться всем троим было еще рановато - едва по шестнадцать парням стукнуло, а девке той и вовсе четырнадцать, - да что Митьке, что Петьке тому хоть кол на голове теши. Ежели подумать, Митька неплохим женихом был. Хоть и молчун, и нелюдим, как и все Бирюки, а с лица хорош, да работящ, да обид никому не чинил никогда, да и о богатстве Бирюков молва шла. Прошло бы годка три-четыре - глядишь, и свадебку бы с этой его зазнобой справили. Петька же был из бедняков, да весельчак, да балагур, да горяч, - чуть что, как спичка, вспыхивал. Ну, и затеяли они драку посреди улицы, уж кто первый, то неведомо, а мордобой вышел знатный. Кровищи было!
Бранить, как водится, девку все стали. Та плачет: не хочу я замуж пока, молода еще. И оба они мне не по нраву - один болтун, второй молчун!
Петька услыхал, насупился.
А Митька, наоборот, ухмыльнулся этак со значением. Мол, главное, что соперник не по нраву, а уж я своего добьюсь.
Начал он к той девке захаживать. И так, и этак. Девка уж не знает, как его отвадить, подарки его не берет, выходить к нему не хочет. А меж тем и Петька времени не теряет - за девкой увивается, с гармонью под ее окна приходит, а Митьке грозился еще не раз морду набить.
Молодое дело! Глядишь, два дурачка-петушка драчливых еще разок бы кулаками помахали, посмеялись бы все, да и утихли. Да, видать, решил Митька иначе своего добиться.
Раз как-то глядит Петровна: идет котище черный по улице да никуда не сворачивает. И заходит к девке той во двор. Она как раз кур кормила. Котище ее лапой - хлоп! Ухватил огромной пастью, да и потащил. Обмерла Петровна. Отродясь такого не видала! Котище-то еще больше оказался, чем сначала ей помстилось, а уж пасть! А силища! Размером с волка, только и волк человека так не понесет...
И на мельницу.
Ввечеру слышит Петровна: кричат на мельнице. Старший Бирюк бранится, сына костерит последними словами, а тот вроде как отговаривается. Мол, жизни без нее нет, коли обратно отправишь - утоплюсь. С Водяным сговорюсь да с мавкой - им родней стану, не тебе!
- Вот же семя окаянно! Да ты и так им родня, дурной! Бабань, да хоть ты ему скажи!
Подбежала Петровна к плетню, глядит, что там, - а видно-то плохо. Только видит она, что идет по двору старуха. Древняя, дряхлая - едва ноги переставляет. "Да то ж мать Бирюка", - смекнула Петровна.
И не испугалась тогда Петровна. Ну, мать и мать. Старая, слепая - оттого и не выходит, чего бояться-то?
- Дак не люб ты ей, дубина! - кричит отец.
- А стану люб! Нешто я не знаю, как стать-то?
- Это что же ты затеял-то? Купить любовь? Денежки мои, которые кровью и потом заработаны, на подарки девке сопливой спустить, али как?
- Еще чего! Так, как дед бабку-то оживил, так, как вы с дядей богатство-то нажили, так, как ты мамку-то вылечил, - вот как!
- Ум ты потерял, вот что! - закричал Бирюк, топнув ногой так, что вся мельница вздрогнула. - Жизнь человечью с прихотью своей равнять - ишь чего вздумал!
- Черныша попрошу, уж он не откажет!
- А ну, не смей Черныша просить! Сам не ведаешь, КОГО просить хочешь!
- Да мне плевать, кого, люблю я ее!
Орали так, что Петровна каждое словечко слышала. И хотя ссоры, кому да на ком жениться, в деревне не редкость - мало кто по любви под венец идет, все больше по родительскому наущению, - запомнилось ей все в тот вечер.
Наутро пришла она к Кузьминичне и бает: права ты, мол, подружка, беда с этими Бирюками пришла, откель не ждали.
Пошла Кузьминична с Митькой Бирюком поговорить. Как услышала, что старая Бирючиха жива, подумала: может, нас двоих послушает-то, как не послушать. Чужую бабку не послушает, а свою - обязательно.
Да не успела.
Вбежал на мельницу Петька, вытащил девку за руку и ну тащить. А та упирается. То ли Черныш ее уже околдовал, то ли Петька ей хуже Митьки показался. "Не надо, - кричит, - не по сердцу вы мне оба, глаза б не глядели! Уйду, да не с тобой!"
И послышался с мельницы Митькин крик.
- Черны-ыш!
До того дым из трубы шел. Кудрявый, колечками. И вдруг исчез, как не бывало.
Вышел Черныш. Раньше Кузьминичне казалось - он с собаку, потом - с волка, а теперь - с медведя котище стал. Медленно, развалисто идет, а Петьке с девкой от него не убежать. Взмахнул он лапищей - Петьку с ног сбил. Взмахнул второй раз - когтями тело процарапал, продрал так, что и ребра наружу вылезли, и сердце Петькино видно стало.
- Ой, беда! Говорила же! Ох, бабоньки, зовите подмогу! - закричала Кузьминична - и к Петьке. Помочь она ему хотела, думала, вдруг вылечит. - Околотошного да дохтура, да поживее!
Замешкалась Петровна, внуков отряжая и к тому, и к тому, а когда вышла из избы - глядь, а Черныш-то уже и голову Петькину оторвал и держит в зубах. Рука Петькина под ногами валяется оторванная, нога к речке скатилась. Девка замерла, точно неживая, стоит да трясется. Оно и не диво - дитё дитём, куда ей такое перенести?
Подбежала к нему Кузьминична. Кричит:
- Ты что, дурак, сделал? Ты человека убил! Да кто ж ты, антихрист?
Повернулся к ней Черныш. Морда уже не кошачья - дьявольская. Рога кривые, а не уши, шипы, а не усы. Одним движением пасти руку снес, оторвал - даже не откусил - вместе с рукавом, головой толкнул - и отлетела Кузьминична вся в крови.
Старший Бирюк с братом тоже выскочили.
- Черныш! - кричат. - А ну, вернись! На место, Черныш!
- Кр-рови, - мурлычет тот в ответ, - крровушки!
Видать, уговор был такой, что нельзя ему крови давать попробовать, а иначе слушать хозяина перестанет.
- Черныш!
- Кого? Кем заплатишь?
Петровна то как услышала, так у нее и дух занялся. Так-то она храбро Кузьминичну перевязала, благо кот ее далеко оттолкнул, и тащила к себе в избу. А как Черныш это сказал, так и поняла: конец им обеим.
А Черныш к девке повернулся. Та и шевельнуться не могла от страха.
- Не трожь ее! - кричит Митька. - Меня! Меня ешь!
Шевельнул дьявол своей пастью - и перекусил Митьку пополам. Кишки на язык костяной намотал, требуху высосал и давай костями хрустеть, чавкая. Жрет, ровно настоящий кот мышку.
А потом Черныш вошел в дом.
Что уж там творилось, ни Петровне, ни тем паче Кузьминичне не ведомо. Хорошо, земский дохтур из уездного города приехал да перевязал ее. Оно-то без руки куковать - горе, а все ж не мертвой.
Сказывают, потом на мельнице никого не нашли: ни Черныша, ни старшего Бирюка, ни младшего, ни младшей Бирючихи. Кошки все поразбежались. Только в крови заскорузлой лежало несколько давным-давно сгнивших трупов, ссохшихся да почернелых: старухи, четверых детей и женщины. Вот как молодость да горячность беды натворить могут! Говорила им Кузьминична: не играйте с огнем, не зовите того, с кем не совладаете!
Никто из молодых Бирюков, в город отправленных, так в Бирюковке и не появился: знали, видать, от чего их батя уберечь пытался. Девка та долго не прожила, померла вскорости. А мельницу заколотили, и никто более на нее не заглядывал.
Но как теперь объяснить любопытной Марусе, что не следует туда соваться, - кто скажет? Дед Сидор покачал головой.
Он был из дружков Петьки и помнил, как тот похвалялся, что уведет девку у Митьки, помнил и девку. Как же ее звали-то? И помнил страшный запах, который наутро шел от мельницы: мертвечина, кровь и что-то еще такое, от чего волосы дыбом так и вставали.
А еще помнил, как к ним прибилась черная кошечка. Гнать ее не стали, молочком напоили да приняли ласково. Только святой водой окропили от морды до хвоста: мышей ловить - пусть ловит, коли настоящая, а Черныша с его богатством не от труда и исцелением не от добра привечать больше никто не будет.