Александр ГЛУЩЕНКОЛЕДЯНЫЕ ПАМЯТИ КРУЖЕВА. АВТОБИОГРАФИЯ
Родился я 19 февраля 1951 года в больничке горняцкого посёлка Нексикан Среднеканского района Хабаровского края — так в «метрике» записано. Позже, заполняя многочисленные по жизни анкеты, вписывал в предназначенную графу: «Место рождения: пос. Нексикан Сусуманского района Магаданской области» — так и в паспорте указано. А тогда,
В 1936 году в долине речушки Чай-Урья, притока впадающего в Колыму Берелёха, геологи нашли хорошую золотую россыпь. В 1938 году на этой россыпи организовали одноимённый с речушкой прииск в составе Западного горнопромышленного управления, базирующегося в Сусумане. Доразведка показала, что чай-урьинское золото не просто «хорошее», а очень хорошее, то есть богатое, а сама россыпь тянется вдоль Берелёха на десятки километров. И когда с началом войны и необходимостью оплаты ленд-лизовских поставок потребность страны в валютном металле возросла, 3 ноября 1941 года из Западного ГПУ выделилось самостоятельное Чай-Урьинское управление «с местопребыванием в устье р. Нексикан Так появился Нексикан, куда, спустя после того девять лет, переехала с «материка» наша семья: родители, трое старших братьев и я — «в стадии эмбрионального развития». Хронику предшествующих переезду событий достаточно подробно описали мои братья в своих воспоминаниях «Мы — дети блокады», повторяться не буду. Скажу только во избежание домыслов: родители наши заключёнными не были, как не были они и кадровыми сотрудниками НКВД–МВД. На Колыме же очутились по причине суровой послевоенной нужды, знакомой многим из их современников, — большую семью поднимать надо было. ...Роды были тяжёлыми. Мальчонка потянул на четыре килограмма с гаком. Да ещё осложнения... В мамином архиве (и ведь сохранила же!) нашёл я перевязанные ленточкой записочки отца, ежедневно отправляемые ей в больницу. На мой взгляд, они лучше любых пересказов передают атмосферу того времени: «...Днём от тебя я пошёл на квартиру к Главврачу. Её мнение, что имеется местный воспалительный процесс, возможно, инфекционного порядка. Но так как процесс локализован, то опасения относительно общего характера отсутствуют. Возлагает большие надежды на уколы стрептоцида. Если завтра не будет улучшения, буду просить пенициллин... ...Ребята сыты, чисты, в тепле, домашней работой в ущерб учёбе не обременены. Лёня и Миша ложатся спать, как правило, в 10. Юра после обеда на 2 часа ложится спать. Как видишь, режим установлен правильный. Питаемся нормально, хотя отсутствие картофеля и даёт себя чувствовать... ...За котлеты извини — из-за отсутствия картофеля получились несколько жёсткими...
...Прости, родная, что задержался — были всем колхозом в бане. Только что пришли, я сварил кашу и бегом к тебе... (Под «баней» подразумевался душ при кочегарке ремонтно-механических мастерских. А на улице — далеко за –40°. — А. Г.) ...Передаю снова кашу. Как она тебе нравится? Кисель сделаю завтра... ...Передаю какао — обязательно выпей. Очень плохо обстоит дело с булочками — пекарня стала на ремонт, в связи с чем белого хлеба и булочек не выпекают. Сегодня, кажется, должны дать белой муки, тогда я тебе чего-нибудь спеку... ...Я полагаю, что стакан какао даст больше пользы, чем доза глюкозы, — даже в том случае, если укол приятнее принимать, чем выпить стакан какао на молоке. С маслом... ...Молоко я беру у частника (значит, это не за счёт Миши). Хватает ли тебе хлеба? Булочек сегодня в магазине не было... (Молоко «частник» продавал в замороженных кругах, на вес. Цена вычислялась просто: 0,5 кг (!) молока — 100 руб., 1 мисочка подмороженой картошки — 100 руб., 1 десяток яиц — 100 руб. И это, конечно, при условии, что всё оно есть в наличии, что случалось, увы, далеко не всегда. — А. Г.) ...Кроватку сделали, очень хорошая, ванночку заканчивают. Сегодня ни булочек, ни свежего хлеба не было — передаю вчерашний. В магазине имеется кет. икра — можно ли тебе её кушать? Если нужно, то передам к икре и стопочку... ...Спирт можешь употреблять как наружное [так] и внутренее... ...Посылаю одеколон, добавленный спиртом, и газету со статьёй Сталина... ...Относительно имени сына договоримся на семейном совете...» Такой он был, наш батя. А сына назвали Сашей. Позже мамуля писала: «Семья, как могла, оберегала жизнь маленького крепыша (4,5 кг — вес при рождении). До шести месяцев от роду мальчик рос спокойным ребёнком, но, подрастая, стал разбираться, что к чему, что спокойно лежать в кроватке — не дело, стал всё больше и больше требовать к себе внимания родителей и братьев...» Так я обзавёлся первой «производственной» характеристикой. Ну что я, малолетний, мог запомнить из той нексиканской жизни?! И тем не менее какие-то проблески памяти сохранились. Жили мы на улице Офицерской — довольно необычное для этих мест название. Поинтересовался как-то в интернете: Калининград, Владимир, Тольятти, Краснодар, бывшая Офицерская в Питере... Но в приисковом посёлке... Если с «вохрой» связано, то почему, к примеру, не в Сусумане — центре Заплага? Не знаю, нет ответа. В общем-то, лагерь был и в Нексикане. По существующим в то время правилам и обычаям, в дома вольнонаёмных работников можно было нанять так называемых «дневальных» из заключённых. Понятно: отопление печное, а не топи, так при минус пятидесяти на улице дом выстужался менее чем за час; вода — привозная-приносная, тоже позаботиться надо, ну и так далее. И кому же этим заниматься, если старшие члены семьи с утра до ночи на работе заняты? Вот и нанимали заключённых, а за работу «дневальных» рассчитывались с лагерем. У меня, как рассказывали родители, тоже был свой «нянь» — Саша из Одессы. Заключённый, а ребёночка оставляли с ним безбоязненно, знали: даже ложечку манной кашки на дефицитном молочке Саша у малого не отымет. Прибегает вечером матушка с работы — сидит Саша на корточках, спиной к тёплой печке, книжку читает, а ребёнок в кроватке спокойненько посапывает — других забот у «дневального» и не было. Спрашивали одессита: «За что сидишь, Саша?» — «А ни за что. В Одессе вместо кожаных картонные подмётки к башмакам приколачивал...» Ну да, за картонки десять лет колымских лагерей схлопотал, как же-как же...
Ещё почему-то запомнились очень высокие кровати моих братьев. Когда по прошествии многих лет поинтересовался я, а для чего, собственно, эти кровати были сделаны столь высокими, меня долго не могли понять — кровати, как кровати, не выше других... Потом дошло: это не кровати высокими были, а я — маленьким... Зима, серьёзная такая колымская зима. То ли сам я надумал, то ли подсказал кто, — лизнул металлическую ручку на дверях соседнего барака. И долго стоял в неудобной позе, повизгивая и ожидая, пока из дому принесут кружку кипятка и «оттаят» язык от свирепого металла. В другой раз увязался за братишкой Мишкой по крышам сараев лазать. При переходе по штакетнику с одной кровли на другую не удержался, полетел вниз сам да и Миньку с собой прихватил. Минька угодил физиономией в сугроб, а я — в валявшийся пустой огнетушитель. Кровища, вопли, ребёнка в больницу несут — скобки на рану накладывать. Так появился у меня на лбу и со временем не исчезнувший шрам. И главное! — моя первая любовь, Леночка Фурсикова, — в один детсад вместе ходили. Я-то не помню, но родители рассказывали: более верной подруги на всём белом свете не существовало. И когда зашивали мне в больничке расшибленный лоб, Леночка преданно стояла рядом, гладила мою руку и ласково утешала: «Не плачь, Саша, не плачь...» Леночка! Если ты жива и когда-нибудь прочтёшь эти записки, спасибо тебе за то, что ты была в моей жизни! (Каково же было моё изумление, когда в 2016 году, уже выложив эти записки в интернет, получил я в соцсети «Одноклассники» сообщение от незнакомого мне человека: «Леночка Фурсикова жива-здорова, живет в Минске...
Вот её фото со встречи нексиканцев в Минске пару лет назад...» И снимочек. Спасибо, добрый человек, передавай Леночке мой горячий привет!)
Главным условием родителей и одной из причин приезда семьи именно в Нексикан было трудоустройство их обоих. Приемлемое жильё, наличие школы и садика тоже были важны, но несколько в меньшей степени. В трудовой книжке отца имеется запись от 8 июля 1950 года: «Принят на работу в Дальстрой МВД. Трудовой договор № 76 от
Основной задачей лаборатории было определение составов и, в конечном счёте, марок сталей, бронз, латуней и других сплавов. В экстремальном колымском климате большое значение имело такое свойство стали как хладноломкость, обусловленное повышенным содержанием в металле фосфора. И напротив, при ковке или штамповке, широко применявшихся в мехмастерских, проявлялась так называемая красноломкость — из-за избытка в стали серы. Определение этих компонентов требовало проведения достаточно сложных анализов. Анализы, в свою очередь, требовали соответствующего химического оборудования. Что из этого оборудования имелось в далёком колымском посёлке? Ответ прост:
Матушку это не смутило. Задача поставлена? — её решать надо, а не искать причины для невыполнения. (Наверное, поколение наших родителей выгодно отличалось от всех последующих именно таким подходом к любому делу.) Нужна лабораторная посуда? А призыв «Сделай сам!» помните? Для начала — банки для хранения реактивов, с притёртыми или заворачивающимися крышками. Консервные? Не смешите меня! Попробуйте и сейчас в разгар сезона заготовок отыскать на «материке» пустую стеклянную банку! А тогда, на Колыме? Разумеется, ничего похожего не было. Зато вполне подошли цилиндрические плафоны от светильников, пусть даже со сколами. Чуть ниже дефектной части наматывалась нить, пропитывалась спиртом (уж этого добра на Колыме всегда хватало), поджигалась, а когда спирт выгорал, банку окунали в ведро с холодной водой — У мамули был прекрасный каллиграфический почерк, сохранившийся до самых преклонных лет. Вырезала из бумаги фигурные этикетки, надписала названия реактивов, приклеила к «банкам». А как бумагу от химикалиев уберечь? Элементарно: покрыв сверху свечным парафином. Сказано — сделано!
Нужны лабораторные колбы. Где взять? Колб, конечно, нет, зато есть перегоревшие электролампы. Описанным выше способом от них отрезались цоколи, во всём остальном получалась колба как колба, и даже вполне термостойкая. Единственно: донышко круглое, на стол не поставишь. И опять стройучасток принял заказ химлаборатории — изготовили необходимое количество штативов — фанерок с круглыми отверстиями посередине, куда новоиспечённые «колбы» и вставлялись. В местной больнице нашлись стеклянные трубки, разметив которые, можно было сделать пипетки для титрования... Короче, когда через месяц-другой Красота? Идиллия? Какое там! Лагеря кругом: побеги, кражи, грабежи да и убийства случались. С работы домой маме через лесочек ходить, страшно. А в то время она восстановлением напильников (и такое было!) занималась. Стала с собой в муфточке напильник носить, мол, ежели что, отобьюсь. Потом подумала: ну как можно живого человека, пусть и уголовника, — и напильником?! «Оружие» поменяла — на пробирку с кислотой. К счастью, не пригодилось.
Году в 54-ом маму, как одного из лучших трассовских химиков, отправили на «материк», осваивать спектральный анализ. И надо же такому случиться, что вскоре после её отъезда Минька подхватил воспаление лёгких. Это сегодня воспаление — тьфу, ерунда! А тогда — смертельное заболевание. Отцу врачи говорят: госпитализировать надо, с кем-нибудь из родителей. Правда, палата — одна, на мамочек с детками рассчитанная. Уж, не знаю, как отец выкручивался, знаю только, что прямое переливание крови Миньке в той палате делали. А мамуле отец про болезнь сына ни Но такие наши старики — всё пережили, всё сдюжили.
В марте 1955 года Центральные ремонтно-механические мастерские, где отец работал уже главным инженером, пошли под ликвидацию, а летом — прощай, Нексикан! — мы переехали в Магадан. Ехали с комфортом, на «Победе» — сусуманское начальство расстаралось, — втроём: мама и мы с Минькой. Отец с Леонидом и большей частью домашнего скарба уехали ещё по весне, на грузовике, а Юрик улетел в Ленинград, окончив школу, и того раньше — в 1952 году. По дороге в Магадан увидел я через окошко нескольких пасущихся лошадей: «Ой, смотрите, батун! Батун!» Ну да, откуда мне, приисковому ребятёнку, в жизни лошади живой не видевшему, запомнить слово «табун»? А вот «батон» — это нечто понятное, осязаемое, запоминающееся. Блеснул, что называется, эрудицией, создав новое словообразование...
По прибытии в Магадан, в ожидании сдачи дома, где нам пообещали комнату в коммунальной квартире, несколько месяцев прожили в гостинице. Она и сейчас стоит на прежнем месте, правда, надстроенная на один этаж, — «ВМ Центральная». А тогда — просто «гостиница». Чем запомнилась? Ну, разве что, похоронными процессиями, поднимающимися за окном по проспекту Ленина к кладбищу, расположенному сразу за больничным городком. Когда на крышке гроба лежала форменная фуражка, мы понимали — хоронят милиционера или солдата. Возможно, убитого заключёнными. Вообще говоря, заключённые в городе были не в редкость. Случалось видеть и грузовики с сидящими в них людьми в сером и двумя солдатиками у заднего борта, иногда по улице проходила такая же серая колонна, сопровождаемая охранниками с винтовками, — обычная магаданская повседневность. Столь же обыденными были подслушанные у взрослых разговоры: опять кого-то где-то ограбили, снова где-то кого-то зарезали... Но что интересно: не боялись родители нас, малышню, погулять на улицу выпускать, да и ключи от квартир то в почтовых ящиках оставляли, то под ковриками у дверей. Да, была уголовщина, был бандитизм, — беспредела я не припоминаю.
Следом за батей, купившим по случаю новоселья радиолу «Чайку», обзавелись радиотехникой и соседи — мол, а мы чем хуже?! Петро купил чуть попроще — «Урал», а Митя — обалдеть можно! — «Мир», аппарат высшего класса! Но если отец обычно включал радиолу только в качестве радиоприёмника, соседи предпочитали слушать грампластинки. С тех пор и до скончания веку запомнились мне разухабистые: любимая митина — «Едут новосёлы по земле целинной» и петина — «Валенки-валенки». Может, от того и не люблю я Русланову (жаль, не знаю, кто про «новосёлов» пел)?
Перед домом стоял длинный дощатый, разделённый по числу квартир на секции, сарай. Подвал под домом тоже имелся — добротный, капитальный, но предназначался он для бомбоубежища, на случай, очевидно, ядерной войны с супостатом. Поэтому излишний в квартирах скарб народ хранил в сарайчиках, под висячими замочками. Я не помню случаев, чтобы эти замки взламывали, во всяком случае, такое рассматривалось бы как настоящее ЧП.
Сразу за сараями начинался (а точнее, заканчивался, поскольку центральный вход был с противоположной стороны — от улицы Пушкина, мимо Рыба стоила недорого, это вам не мясо, её вон сколько — бери, не хочу. Мясной ряд — совсем иное дело, здесь народ не толпился, поскольку товар тут, можно сказать, штучный. Мясо на крюках, словно на картинке: бледно-розовые срезы парной свининки с сахарной косточкой посередине и тёмно-алая говядина, чуть отороченная по краям желтоватыми прожилками жира. Ходи, любуйся, как на выставке. Но и цены, что у твоего Гогена с аукциона: полторы тысячи зарабатываешь, сто рублей за кил отдай. Зимой мама покупала на базаре десяток яиц и несла их домой в рукавах шубки, чтобы не побились и не замёрзли. Яйца — товар дорогой, редкий, в магазинах почти не появлялся, а появлялся — так очередь километровая. Поэтому в тесто обычно вместо яиц яичный порошок закладывали. Минька же наловчился из порошка и яичницу делать. Не глазунья, конечно, но вполне съедобна. А в конце зимы, перед майскими праздниками на базарном развале покупалось два или три свежих огурчика, по каким-то совершенно баснословным ценам. Готовились к приходу гостей. Вот какими кулинарным искусством надо обладать, чтобы из этого количества приготовить тазик салата-оливье (впрочем, слово «оливье» я узнал гораздо позже, на Украине уже), украсить огуречными лепестками десяток других блюд да ещё выкроить по нескольку долек — детишкам похрустеть? Застолья тогда устраивали не в пример нынешним, гуляли компаниями, десяток-полтора гостей — обычная норма. Отгуляв в одном месте, зачастую к полуночи перебирались в другое. Пили много, со вкусом. Также и закусывали. Но мордобоев по пьяному делу не помню, не было их.
(Уже после того как я сверстал и опубликовал свои «Кружева», попала мне в руки книжка молодого — по тем временам — хирурга Евгения Рабиновича, прибывшего по распределению в Магадан в 1955 году, — «В Магадан не по этапу...» (Магадан, 2006). И стало, знаете ли, интересно сопоставить мои детские воспоминания с его записками — старшего да и живущего в другой стране, в другом, можно сказать, измерении человека:
Во время застолий детвору, чтоб не путалась под ногами, выставляли на улицу, во двор. А там и без того ватага гоняет — считать замучаешься. Редко в какой семье детишек не было. Один, двое, трое... В нашем подъезде жила в отдельной трёхкомнатной квартире семья Шевченко, так там, если не ошибаюсь, шестеро ребятишек подрастало. Поэтому, когда всё детское население дома высыпало во двор, места, определённо, не хватало. Тут уж делились на две компании — помладше и постарше. Малышня под окнами, у родителей на виду в штандер гоняет или в лапту (хоть «круговую», хоть «беговую» — кто сейчас разницу вспомнит?), тротуар на «классики» расчерчивает, «чижа» расшибает. Те, что постарше, либо «дружат» парочками, либо с торца здания, куда окон поменьше выходит, очередную шкоду затевают — с порохом ли, с карбидом... Вот ведь, простейшая химическая реакция карбида кальция с водой, а мы её с младых ногтей на опыте постигали, ацетилен под консервной жестянкой получая (полностью опыт описывать не буду, дабы современную молодёжь не провоцировать). А как «марганцовка» с глицерином реагирует, знаете? То-то же. А мы знали. Оттого, наверное, трепетное отношение к химии у меня на всю жизнь осталось. Вместе со шрамами на руках. Велики... О-о, обладание велосипедом поднимало дворовый авторитет его владельца на недосягаемую высоту! Насколько помню, первые велосипеды — голубые «Орлёнки» — появились у Вовки Судьина, Судика, и у Сашки Белова, Белика, — из первого подъезда. Во втором подъезде у кого-то, кажется, у Женьки Сухорукова, был красный «Школьник». Мне же, в соответствии с возрастом, родители купили «трёхколёсник» с большим педальным колесом спереди и двумя поменьше — сзади. Тоже, конечно, кое что, но уж всяко, не «Орлёнок», куда мне до того. Братик Лёнчик, которому в ту пору исполнилось лет пятнадцать, пошёл своим путём. По городским свалкам подсобрал он разномастные детали да и смастерил из них настоящий, «взрослый» велосипед. И не беда, что марка того велосипеда была, как теперь сказали бы, «no name», а в качестве переднего использовалось бывшее заднее колесо (что было видно по втулке) с удалённым тормозным механизмом. Велик получился абсолютно взаправдашним, неприхотливым и прочным, позже на нём и мне погонять довелось, когда собственный, двухколёсный уже, «Подросток» производства свердловского завода маловат стал.
Так это я вот к чему. Да, магазинные прилавки изобилием нас не поражали. Да, многое из того, что сегодня представляется абсолютно привычным и обыденным, тогда оказывалось недоступным — по самым разным причинам. А что вы хотели менее чем через полтора десятка лет после войны, на дальнем краю географии? Но, во-первых, даже детишки знали настоящую цену приобретённым вещам (будучи с родителями в отпуске на святогорском пляже Донца, я, шестилетний, хвастался перед соседями: «А у нас в Магадане осталось много ценных вещей...» — «Каких же, Саша?» — «Ну-у, телефон, например»). А во-вторых, приученные самой обстановкой к неприхотливости и бережливости, мы многое и многое умели делать собственными руками. Может ли ли сказать о себе то же самое большинство современных подростков?
Всё время, пока жили на Сталина, 18-В, я ходил в детский садик № 10, расположенный на улице Транспортной неподалёку от дома, буквально за забором. Помню даже воспитательницу свою, Веру Ивановну Бодунову. В целом, садик мне нравился, но уж больно напрягала обязательность дневного сна. Это ж только потом, плюща на работе сытые после домашнего обеда глазки, тосковал: «Эх, а ведь была же когда-то возможность на всю оставшуюся жизнь выспаться. Не воспользовался, дурик...»
Совершенно между прочим, на старших братьев глядя, к пяти годам читать выучился, чем несказанно поразил родителей. Единственно, что смущало в написанных словах, — сдвоенные согласные. Как-то зашли с матушкой в Но братьям своим я, честно говоря, не очень завидовал, видел, чем иногда для них учёба оборачивается. Братовья, признаться, в теоретических дисциплинах звёзд с неба особо не хватали. То есть, прямо скажем, совсем не хватали. Да оно и понятно: Леонид не успевал за переездами родителей школы менять, Минька тоже менял да ещё и болел часто. Ну, а, так сказать, примерностью поведения и прилежанием великим братья Глущенко вообще никогда не отличались. Вот и получалось: мать целый день на работе отвоюет, к вечеру состояние — ни петь-ни танцевать, а тут к детишкам на родительские собрания идти приходится. Да и добро, если только на одно, а то — поочерёдно — к обоим. А там ей начинают правду-матку в глаза лепить: старший-то ваш — оболтус, курит в туалете и «двойку» по математике получил... а Михаил-то ваш — разгильдяй, с учительницей русского языка Марией Александровной Скребковой опять повздорил... В общем, накрутят-накрутят матушку плюсом к её дневным заботам, после чего идёт она домой — ужин всему семейству готовить да убирушками-постирушками в условиях коммунальной квартиры заниматься. Вот здесь женщин я, ох, как понимаю... Ну, приходит она домой, а дети уже ждут-не дождутся, они-то знают, какими радостями с мамулей учителя поделились. Ну и сидят над букварями с умным видом, притихшие, типа, уроки учат. Может, в тот момент именно образцово-показательный вид детишек и спускал мамулин курок? Крик, слёзы... В открытую форточку летели вслед за порчеными дневниками учебнички, тетрадочки и прочие письменные принадлежности. Когда лететь было уже нечему, дети покорно одевались и уныло брели в ночную пургу собирать бесценные источники знаний. Следом, утирая на ходу слёзы, шла и матушка — не бросать же, честное слово, детей на беду одних...
И ещё один случай, характеризующий Учителя и Педагога. Мы все давно уже привыкли, что учителям время от времени делают подарки — ну, хотя бы букетик цветов. А вот, чтобы учителя дарили что-либо ученикам, припоминаете? В Учёба давалась легко. Я бы даже сказал, чрезмерно легко, что икнулось мне гораздо позже. А тогда без особого труда удавалось обойти основного соперника по успеваемости Серёжку Рытхэу, сына набирающего известность чукотского писателя. (Ещё среди отличников были Стасик Либенсон, Таня Климчук, Надя Почекутова — такой вот ученический интернационал. И никаких, заметьте, межнациональных разборок!) Амбициозный дух соревнования подстёгивал. В остальном же — открыл учебник, глянул: что тут учить?! — и так всё понятно. Я ж говорил: с прилежанием у Глущенок всегда напряжёнка наблюдалась. По молодости, во всяком случае.
Зимой, в начале 1960 года, родители получили новую двухкомнатную квартиру в доме номер четыре по улице Дзержинского. Сегодня дома с таким адресом на карте Магадана просто не существует: во-первых, на современной улице Дзержинского, действительно, нет здания с таким номером, а во-вторых, не все магаданцы уже помнят, что в начале С пятого класса начали появляться новые учителя. Почему-то мои сверстники редко вспоминают физрука Олега Петровича Лозова. А я запомнил: могучий мужик с громоподобным голосом. Сколько помню, вёл все школьные линейки и построения. Жена его, если не ошибаюсь, руководила детской спортивной школой. С их сыном Лёшкой, учившимся годом младше меня, уже после окончания школы совершенно случайно встретились в Харькове — такой, знаете ли, небольшой городок, где встреча двух магаданцев безусловно предопределена и абсолютно естественна.
Химия — Тамара Васильевна Бородулина. Я уже писал, что практическую сторону данного предмета начал осваивать ещё в глубоком дошкольном детстве. А вот расписать реакцию диссоциации на доске химкабинета удавалось не всегда. Тамара Васильевна пеняла: «Глущенко, твой старший брат Леонид знал даже количественное содержание золота в морской воде, а ты...» (Зато я в школьном туалете курить позже начал, — хотелось ей ответить.)
Вообще-то, в первый отпуск с Колымы родители повезли нас, детей, в 1953 году. Но я тот отпуск помню очень смутно, поэтому и говорить о нём много не буду. Ошарашило обилие солнца, возможность ходить без шубы и река Донец — плескаться, оказывается, не только дома в ванночке можно... Из-за переезда в Магадан следующий отпуск родителям предоставили только в 1957 году, а там уже, как водится, через каждые три года. Почему именно так, и куда смотрел профсоюз? Профсоюз смотрел вперёд, в наше светлое будущее, а отпуска колымчане брали один раз в три года потому, что, в соответствии с условиями трудового договора, именно с такой периодичностью оплачивался проезд всей семьи работника к месту отдыха и обратно, а это сумма не малая — посчитайте-ка с учётом (помимо родителей) двух-трёх ребятишек. Кроме того, за три года продолжительность северного отпуска получалась значительной, да ещё и время в пути прибавлялось. Уезжали, как правило, в начале июня, сразу после окончания занятий детишек в школе, возвращались в начале-середине ноября — итого, почти полгода набегало. За месяц-полтора до отъезда начиналась эпопея приобретения билетов: длиннющая живая очередь в морском порту или запись и ежедневные переклички в авиаагентстве. Билеты на руках — великий праздник! С этого момента предотпускная суматоха набирала обороты: паковались чемоданы с, минимум, двумя комплектами одежды — уезжаем в лето жаркое, а возвращаться под снегом будем; накопленные за три года целевые отпускные суммы со многими нулями снимались со счетов сберкассы и конвертировались в аккредитивы; разыскивались соседи, которые предстоящие полгода будут присматривать за квартирой и поливать цветы; ребятишки возбуждённо обсуждали предстоящие маршруты и, собираясь в «материковские» пионерлагеря, проходили медосмотры. Апогея суматоха достигала в предшествующий отъезду день, когда выяснялось, что объёма чемоданов не хватает, оставшихся вне аккредитивов наличных из полученного на работе отпускного расчёта едва ли достанет до Москвы, сговорчивые соседи вдруг засобирались из Магадана навсегда, а на медицинской карте нет самой нужной печати... Но наступал день отъезда, мосты позади оказывались сожжены, и семейство с кучей чемоданов, саквояжей и сопливых детишек шумно перемещалось к месту отправления.
В 57-ом и в Находку — туда, и из Находки — обратно, добирались на теплоходе «Ильич», белоснежном красавце-лайнере, полученном после войны по репарациям. Через Сибирь-матушку ехали поездом — не скоро, но увлекательно, — с варёной картошкой и солёными огурцами на каждом полустанке. После Магадана — настоящие деликатесы! Пять-шесть суток — и Москва приветствовала нас на Ярославском вокзале. Впрочем, в
В 60-ом летели в отпуск на «Ил-14» из аэропорта
В конце августа и родители (впервые в жизни!) засобирались на черноморский курорт, а нас с Минькой отправили к отцовской сестре, тёте Мусе, в Долгопрудный — начинать учебный год. И надо сказать, подмосковные учителя были несколько удивлены качеством подготовки магаданских школьников. (До чего же печально полвека спустя читать в «Аргументах и фактах»:
1963 год. Улетаем в Хабаровск на самолёте «Ан-10» из недавно пущенного в эксплуатацию аэропорта
Мне всегда нравились хорошие, добротные инструменты. Перочинный нож — первый помощник во многих домашних, гаражных, рыбацких и прочих полезных делах. Но вот в детстве как-то не задалось. Не помню, почему, но постоянного ножичка у меня не было. А хотелось. Здоровый, однако, уже охламон, четырнадцатый год шёл. И понесло меня чего-то к соседу, Юрке Лигаю. Тогда всё просто решалось: звонок по телефону: «Я — у тебя?», и через минуту — здрасьте, это я. Дел и вопросов у пацанов всегда много накапливалось: какую фотоплёнку для ракет покупать — 45, 60 или, таки, 130 единиц? как провод ПЭЛШО под качественную пайку залудить? Да мало ли чего! Иду я, значит, на юркину кухню водички попить. Глядь, а на холодильнике ножик лежит. Не ножик — мечта! С десяток лезвий, рукоятка — перламутр, загляденье. Рука сама к ножу потянулась, повертел я его и так, и эдак да и сунул в карман... Эх, думаю, наиграюсь — отдам. А сам прекрасно понимаю: шкоду сотворил. Оттого излишне в гостях задерживаться не стал, вроде как домой, по делу, срочно. На лестнице встречаю Валерку Разыграева. Он с Лигаем в одном классе учился, а жил в соседнем подъезде, так мы втроём и приятельствовали. У меня глаза огнём горят, похвастать новым «приобретением» не терпится. Достаю ножик: — Видал?! У Лигая стырил! Потом отдам. Токо ты — могила! Ну, ясное дело, могила так могила, друзья ведь. Бегу дальше. За «фестивальным» домом — компания таких же разгильдяев, как и я, — в «ножички» играют. Заводилой — хулиган среди хулиганов Галас-младший. Со старшим-то, Игорем, я год в одном классе учился. Но через год я дальше потопал, а он... как бы это сказать?.. подзадержался. Через него я и с младшим братишкой познакомился. Достаю ножик. Пацаны оценили. А Галас, для пробы, в землю — дрынь! Лезвие о камень — бздынь! — и пополам... Ну и что теперь Лигаю отдавать? Полножичка? Не поймёт, пожалуй. И тогда от греха и от себя подальше широким замахом зафиндилил я дефектный ножичек, куда глаза не глядели. Пацаны и ахнуть не успели. Ну и слава богу, с глаз долой — из сердца вон! Дело к вечеру. Сижу дома, жду родителей с работы. Звонок в дверь — Юрка: «Ты у меня ножик перочинный не видел? Батин ножик-то... Запропастился куда-то». — «Что? Нож? Нет, не видел...» Ага, щаз, признаюсь, что от ножа того можно теперь только далёкий привет ожидать. Вот и родители вернулись. А на душе всё ж как-то неспокойно. Звонок в дверь — Юрка со своим отцом: «Саша, ты, случаем, у нас нынче будучи, ножик не похитил ли?» Округляю глаза: «Что? Нож? Нет, не похищал...» У матушки глаза и того круглее: «Ну что вы, Михал Иваныч... чтобы Саша... чтобы нож...» Ушли. Сидим мы в комнате кружком втроём: папа, мама и сынок — клептоман чёртов. Обсуждаем. «Что? Нож? Да никогда!» Но чувствую, батя мне, вроде как, не шибко верит, всё в глаза заглянуть пытается... Звонок в дверь — Михал Иваныч, Юрка и Валера Разыграев, друг мой преданный, ненаглядный. И дружок с порога без всяких прелюдий вываливает: — Саша, а это ты нож украл... Ну, Валерка! Ну, Павлик Морозов! Удружил, спасибочки! Пауза. Гости уходят. Занавес.
Папа маму за плечики мягко так, но настойчиво увёл на кухню. Услышал я, как выдвинулся и задвинулся буфетный ящичек, где отец хранил ремень, на котором свою опасную бритву правил. И звук этот Характером отец наш был твёрд, временами суров, но всегда скрупулёзно справедлив. Это в поощрениях детей он мог опередить маму, а инициативу наказаний оставлял, как правило, за женской эмоциональной натурой — быстрее выговорится, выплачется, скорее и мир в семье восстановится, мамы — они такие. Однако, выше я сказал «как правило...» Но не бывает правил без исключений. А исключение состояло в том, что в редчайших ситуациях — пальцев одной руки хватило бы пересчитать — инициативу, а точнее, ремень брал в свои руки отец, и рассматривалось это в семье как «высшая», именно «исключительная» мера наказания. И, опять же, как правило, пользовался этой мерой отец чисто символически, скорее демонстрируя наказание, чем его применяя: шлепок-другой неслуху по филейной части — вроде как шпагу над головой Николая Гавриловича Чернышевского преломили. Но на этот раз Чернышевского из меня не вышло. Ах, как лупил меня отец, — по-мужски, по-взрослому, с хеканьем... Лишь гораздо позже дошёл до меня весь кошмар ситуации: отец — директор промкомбината, коммунист, член горкома, матушка — по общественной линии воспитанием чужих детей занимается, а свой — вор, уголовник, скотина... И только когда выскочившая из кухни мама повисла у него на плечах, батя обмяк и как-то очень тихо произнёс: «Вон с глаз моих...» Это был последний случай, когда отец использовал по отношению ко мне «высшую меру». То ли я больше повода не давал (в чём я, впрочем, весьма сомневаюсь), то ли батя осознал, что Песталоцци этот метод вряд ли бы одобрил. А что же ножичек? Да нормально. На следующий день мне было выдано пять рублей с наказом купить в магазине «Спорт – Охота» точно такой, а нет — так самый лучший (читай — дорогой) из всех предлагаемых. Нож был куплен и вечером с покаянными словами возвращён Михаилу Ивановичу Лигаю, главному маркшейдеру объединения «Северовостокзолото». Я же с того дня был объявлен в их доме «персоной нон-грата» и никогда больше через тот порог не переступал. С Валеркой Разыграевым приятельские отношения на какое-то время охладели, но постепенно дружба наладилась и продолжается по сей день, пусть и живём мы не только в разных городах, но и в разных странах (писалось сие ещё до присоединения Крыма к России. — А. Г.).
Отработав на промкомбинате месяца полтора, получил окончательный расчёт, рублей девяносто — первые, заработанные «вот этими руками» и, надо сказать, не такие уж и маленькие деньги. На первую в жизни зарплату купил маме какой-то платочек, но, главное, — буханку чёрного хлеба за 16 копеек. Принёс домой и гордо выложил на стол: «Вот, теперь я и сам на жизнь зарабатывать могу!». Тогда же от коллектива цеха мне приподнесли подарок — слесарный набор «Умелые руки» и вручили производственную характеристику, из которой следовало, что, «обучаясь токарному делу,.. Глущенко Саша проявил любознательность и прилежание к обучению,.. был исключительно дисциплинирован и аккуратен...» Угу, попробовал бы я быть другим после батиной науки.
...Последний купленный мною перочинный нож служит мне верой и правдой лет тридцать, сохранив на истёртом пластике рукоятки гордую надпись:
Приехавший на каникулы из Ленинграда братик Лёнчик извлёк из чемодана подлинное чудо — транзисторный радиоприёмник «Нева». О существовании таких я, конечно же, знал, но держать в руках, крутить диск настройки ещё не приходилось. Настенные репродукторы с единственной ручкой «громче–тише» какого-то технического интереса для меня не представляли, особенно после того, как положил на язычок два проводка от радиосети — щиплет ли? Выяснил: это покруче, чем два пальца в розетку; солнечные зайчики из глаз ещё долго после того сыпались... По утрам, без пяти минут шесть, городское вещание начинало передачи нежнейшей мелодией Грига, ровно в полночь заканчивало жизнеутверждающим гимном Советского Союза. По нашему репродуктору в течение дня можно было прослушать областной выпуск последних известий или какой-нибудь концерт, или передачу «За большое золото»; по пятницам — всенепременный «Вечерний Магадан» — с бравурной музыкальной заставкой. Паузы между местными передачами заполнялись «трансляцией из Москвы» — там тоже много чего интересного было: великолепный «Театр у микрофона» (я прослушал практически всю театральную классику) или футбольный матч в комментариях несравненного Вадима Синявского... Радио не умолкало в доме весь день, но... Теперь бы сказали: «безальтернативное вещание» — что в программе, то и слушай; отсутствует, как говорится, романтика эфирных странствий.
Имелась в доме и радиола «Чайка» — с полироваными, красного дерева боковыми стенками и крышкой, коричневой стеклянной шкалой, вытянутой вдоль нижнего края, и зелёным глазком индикатора настройки; под потолком отец протянул пружинку антенны. Но, во-первых, стояла радиола в комнате родителей, и так вот просто, в любое время погрюкать переключателем диапазонов и пройтись верньером сквозь хрипы и свисты эфира было нереально, а в отсутствие родителей радиолой, как правило, завладевал братик Минька, увлечённо крутивший пластинки Апрелевского завода из серий «Вокруг света» и «За мелодией — мелодия» — 33 оборота в минуту. А «Нева» — это нечто! Хочешь — на стол поставь, хочешь — под одеяло с собой утяни. Полночь–заполночь, а эфир не замолкает, продолжает жить... Но всё хорошее быстро заканчивается: братик Лёнчик улетел в Ленинград, «Нева» последовала за ним, доступ к «Чайке» не расширился, хотя от отца, производившего очередную профилактическую чистку внутренностей радиоаппарата, удалось уяснить значение мудрёных названий: «триод», «пентод» и «кенотрон»... Не забыли? — был у меня приятель, Юрка Лигай, этажом выше жил. По изготовлению пластилиновых «армий» специалиста более высокого класса во всём доме не существовало; выходящие из-под его рук «танчики» разве что подкалиберными снарядами не стреляли, зато заполненные охотничьим порохом взрывались красиво и натурально. Но как-то вдруг, в один момент, «милитаристское» увлечение Юрки закончилось. Взамен он вскорости явил дворовому миру своё новое творение — транзисторный приёмник прямого усиления. Офигеть! Радио в пластмассовой коробке вполне утилитарного назначения — то ли от парфюмерного, то ли от косметического набора!
Всё! Пластилин как ножом отрезало! Любимым подписным изданием на долгие годы стал журнал «Юный техник», странички радиолюбителя зачитывались до дыр. На традиционную мальчишечью валюту — почтовые марки — выменивались транзисторы, конденсаторы, сопротивления (слово «резистор» тогда ещё, видимо, не придумали). Книга — лучший подарок? Шалишь! Лучший подарок — ферритовый стержень для антенны (ага, найди ещё того дурака, кто тебе такой подарок сделает!) или же, на худой конец, ферритовое же кольцо диаметром 10 мм, которое потом надфилем надпилить надо, разломить пополам, намотать на каждой половинке по обмотке и склеить полукольца клеем
Отец, уезжая в командировки, получал от сынули длинный список наименований и номиналов, а возвращаясь, оправдывался, что транзисторы «пе – четыреста один» найти не удалось, пришлось купить «пе – четыреста третьи» (тоже, между прочим, не дешёвое изделие — рупь с мелочью каждое, никак не меньше!). Но отец-то как раз меня понимал — он сам в конце тридцатых годов собрал ламповый приёмник-супергетеродин, который с началом войны пришось сдать «органам». Братик Лёнчик в очередной приезд привёз мне уникальное то ли немецкое, то ли венгерское издание, к счастью, на русском языке, — «Справочник юного радиолюбителя» — с вмонтированными в обложку модельками, объясняющими основные принципы радиотехники. Он же подарил мне бестселлер на все времена Е. Айсберга «Радио — это очень просто!» А однажды... Я захлебнулся от волнения и восторга: братишка оторвал от своего сердца и вручил мне бесценный дар — ампервольтметр, с кучей параметров и диапазонов измерений, честно прослуживший мне много, очень много лет. Спасибо, брат! Из толстого фанерного листа я изготовил рабочую столешницу — с контрольной лампой, выключателем и подставкой под паяльник. Не помогло: на зелёного сукна поверхности письменного стола появились первые прожоги, клеевые плямы и пятна от пролитого хлорного железа. Хотя нет, до травления печатных плат дело пока не дошло. Впрочем, для неприятных объяснений с матушкой хватало и первых двух компонент. Отец же только похмыкивал из-за газетного листа и давал вполне толковые советы.
По его рекомендации технология пайки «проводок к проводку» была заменена на более прогрессивную — к монтажным стойкам. Он же по моему чертёжику заказал у токарей бронзовый пуансон для изготовления мембраны будущего динамика на базе капсюля ДЭМШ, так никогда в жизни и не изготовленного, — обходился «телефонным телефоном» (уж, извините за тавтологию) Чёрт побери! Сегодня, когда с трудом вспоминаются события дня вчерашнего, ячейки мозга без труда выдают все эти термины и наименования из ранней-ранней молодости. Представить только: насколько же прочно вошла в юную голову необходимая в тот момент информация — стоило лишь увлечь эту голову интересным, полезным начинанием! ...Настал торжественный момент: из динамика, подключённого к выходному каскаду монтажной схемы, прозвучало: «Говорит Магадан. Магаданское время...»
К сожалению, на этом интерес к радиотехнике угас — транзисторные приёмники заполонили магазины культтоваров — «Альпинисты», «Спидолы», «Океаны»... Ореол таинственного волшебства улетучился. Монтажная схема никогда не завершилась законченной конструкцией. Хотя, признаюсь: первый ВУЗ, с которым мне довелось иметь дело, назывался Харьковским институтом радиоэлектроники, а гораздо позже, уже имея на руках диплом инженера-механика, пошёл я на курсы телерадиомастеров и без труда их окончил. С паяльником дружу и по сей день, закон Ома для участка цепи могу средь ночи без запинки рассказать, с выражением. А если поднапрячься, так и «правило буравчика» припомню.
Последний отпуск — 1966 года — история особая. «Программа пребывания», в общем, была прежней: Москва – Изюм. А вот к началу Ну а теперь представьте пятнадцатилетнего хлопца в отдельной двухкомнатной квартире, с кучей друзей-приятелей и магазинным прилавком в пределах шаговой доступности... Выданные «на хозяйство» родительские деньги закончились через неделю, а к «контролёрам» обращаться за финансовой поддержкой вроде бы рановато пока было. Ещё через неделю одноклассницы, уловив мою тенденцию заходить в гости поближе к обеду или ужину, на дверной звонок, не отворяя, уточняли из глубины квартир, пообедал ли я дома, и, получив отрицательный ответ, уклончиво предлагали зайти через часок-другой... От полного истощения спас меня добрый приятель Игорь и его милейшие родители, Заслуженные артисты РСФСР Лидия Михайловна Веремкович и Аркадий Иванович Михайлов. Игорь с утра приносил из дому бутерброды с красной икрой и заливные языки, а вечерами тётя Лида наливала полную тарелку мясной солянки, и дядя Аркаша подставлял поближе цыплёнка табака. Я уж начал подумывать, а не перебраться ли на время к ним вовсе, чтобы Игорька зазря не гонять по утрам туда-сюда, но природная моя скромность не позволила.
А кильдымы на дому продолжались. Я многое в жизни могу понять и простить, но зачем мы стреляли из «воздушки» пластилиновыми шариками в потолок и по поставленным на сервант сырым яйцам, а покончив с яйцами, принимались за хрустальные фужеры? — ни понять, ни простить не могу... А зачем метали в дверь ванной перочинные ножи? А почему бутылки пустые вовремя не выносили, отчего в последнюю перед приездом родителей ночь грохотом рассыпанной стеклотары я весь подъезд на ноги поднял?
Но при всём при том школу я посещал исправно, да и в остальном не всё так уж мрачно было. В середине октября по заведённой родителями традиции решил капусту засолить. Прикатил из гаража бочку — литров на сто, вымыл и распарил в ванной — видел же, как отец делает. Купил килограммов десять соли, столько же сахару. Хорошо хоть сам солить не догадался, контролёрш моих доверчивых позвал. Они за денёк мешков пять в бочку и уложили. Девять килограммов соли осталось, сахара — примерно столько же, мы с ним до самого нового года чаи гоняли... Ну, стоит, значит, бочка на кухне, квасится. День стоит, другой... Через недельку думаю: пора, наверное, на мороз выносить. Попробовал на пупок поднять — тяжело, не получается, сюда бы человек пять надо. И где их теперь искать? — деньги-то давно кончились... Ну и стоит себе бочка дальше. Ещё через неделю чувствую: по ночам плохо спать стал, не проветривается помещение за день. А приятелей по-прежнему не сыскать. В общем, только когда соседи интересоваться начали, не сдох ли в До приезда родителей хотелось ещё одно полезное дело сделать. Осенью обычно матушка затевала «косметический», как теперь говорят, ремонт: потолки в квартире побелить, полы подкрасить... А я что, без рук, что ли? Дай, думаю, порадую стариков умением своим. Из-под ванны были извлечены: полмешка сухой извести, пакет «синьки», щётка из мочала (знаете, наверное, что это такое?), железные банки с какой-то бурой краской и стеклянная — с олифой. Изначально крупно повезло с тем, что банку с олифой, далеко не отходя, я сразу же уронил на кафельный пол. А собственно везение заключалось в том, что, к большому моему счастью, в результате до покраски полов дело так и не дошло. Собрав осколки и вымакав газетками разлившееся по метлахской плитке варёное оливковое масло, решил ограничиться потолками. Откуда начинать? — понятное дело, с кухни, мама всегда с кухни начинала. Предусмотрительно накрыл оставшимися газетами бочку с капустой и забодяжил раствор. Синьки не жалел — синька, мама говорила, желтизну извёстки скрывает. Взобрался на стол, нанёс щёткой несколько смелых мазков — Яшки Бровкина школа. Слез со стола, глянул со стороны... М-да... На известковые плямы по стенам и полу не отвлекался — всё равно уж: поезд пошёл, а снявши голову, по волосам не плачут... Кухонного потолка окрасочный процесс с перерывами занял несколько дней. Продольные, поперечные, диагональные и вовсе не ориентированные полосы над головой переливались всеми оттенками высокочастотной части видимого спектра — от бледно-голубого до густо-синего. Первоначально, выходя с кухни, на потолок старался не смотреть, всё больше под ноги, пока тапки о тряпку вытирал, потом и этот пережиток прошлого похерил...
Заменил мочальную щётку на одёжную. Не помогло. Перелистал журналы «Юный техник», в рубрике «Полезные советы» нашёл кое-что. Теперь в дело пошёл пылесос. Распылитель плевался куда угодно, только не на потолок, отчего белёсый туман расползался по всей квартире. Но добиться сравнительной однородности оттенков в конце концов всё же удалось. Для оценки свежим взглядом привёл Веремковича: «Ну как? — спрашиваю. — Нормально, Игорёк?» — «Что значит, нормально?!
И-эх! Как кинулся я тогда своих одноклассниц вызванивать: «Нравилось у Шурика гулять, а? Бегом! Рысью! На крыльях — ко мне, приборяк наводить!». Ничего не скажу, все откликнулись. Я по такому поводу даже пару бутылочек «партюшки» на последние деньги купил. И пока мы с Веремом кухню от равномерно распределённого по стенам и полу полумешка извёстки оттирали, девоньки наши неожиданно быстро комнаты в божеский вид привели. Посмотрел я: ковровые дорожки пылесосом почти до идеального состояния доведены, проглядывающие между ними половицы блестят — чего ещё надо?! На радостях остатки портвейна укрякали и отправили девчонок по домам, а сами с Игорем до утра последний марафет наводили.
На следующий день встретили в аэропорту родителей, домой привезли. Мамуля не уставала руками всплёскивать: «Какой же ты, сыночка, молодец: и это сделал, и это...» Отец вёл себя более сдержано, по выражению лица угадывалось: «Спасибо, хоть не спалил,
В течение недели постепенно стали обнаруживаться «пластилиновые» потолки и некоторый недобор хрусталя в серванте. Ну, мало ли... А в субботу мамуля принялась за генеральную уборку: дорожки скатала, диван отодвинула... — так археологи на раскопах снимают один за другим «культурные слои». Вот за каждый из этих «слоёв» мне ответ держать и пришлось: сначала по раздельности, а потом — за все разом. Не люблю вспоминать.
Учёба в школе катилась по накатанной колее, я бы сказал, по инерции, используя задел прежних лет. И хотя оценки в табеле
Авиабилет до Новосибирска стоил 104 рубля. Безусловно, родители эти деньги выдали бы мне не задумываясь. Но я-то уже взрослый — гордый, понимаешь. Уговорил отца опять пристроить меня в знакомый уже ремонтно-механический цех промкомбината. Батя возражать не стал, и я за месяц, работая токарем I разряда (тогда у станочников такой разряд был), сколотил необходимую сумму. (Уточню: в Новосибирске мне эти деньги вернули, а потом, в Магадане, рассчитались и за обратный билет. То есть, всё мероприятие, от начала до конца, проходило за государственный счёт. И как мне после этого прикажете к советской власти относиться?) Сели с Алькой в
Академгородок в Золотой долине произвёл воистину неизгладимое впечатление (похожее чувство я испытал только лет сорок спустя, когда из аэропорта JFK въехал в
Вернулся в Магадан со здоровенным арбузом в авоське и двумя бутылками сухого вина в чемодане: красного «Каберне» и белого «Златы пясци» (на «обложке» последнего картинка красивая была, обский пляж напоминала). Хоть какая-то польза — выяснил, что сухое вино, в отличие от сухого молока, не в виде порошка продаётся. В 16 лет выяснил. Отставал, знать, в развитии от сегодняшних детей.
10-й класс, от начала до конца, прошёл под флагом великой, вселенской любви. Таня, Танечка... Ну и что, что закончила она школу годом раньше? — малолетки меня никогда не привлекали. Я готов был сутками торчать в неотапливаемом тамбуре её барака, отогревая милые губы и пальчики собственным дыханием. Спермотоксикоз давал себя знать: никакие науки в голову не лезли, успеваемость трещала по швам, иллюзии относительно золотой или хотя бы серебряной медали растворились бесследно.
Всякого рода юридические, экономические и торговые институты и факультеты не рассматривались в принципе — не наш профиль! (О, сколько раз впоследствии, годах, так, восьмидесятых или девяностых, приходилось посожалеть о столь скоропалительном выводе юных лет.) Несколько поразмыслив над «химической составляющей» справочника, перешёл к другим инженерным специальностям. В глубинах сознания шевельнулся червячок самолюбия: МФТИ или МИФИ, никак не меньше! Пришлось, отодвинув слегка Таню, придвинуть поближе учебники.
Выпускные экзамены прошли легко. Задав в рамках свободной темы перцу поднявшим голову китайским ревизионистам, получил за сочинение единственную, насколько помню, для всего выпуска оценку «5/5», означающую, что с литературой, как и с русским языком, дело у меня обстоит нормально. Подозреваю, что, по идеологическим соображениям, более низкий балл за такое сочинение даже не предусматривался. Математика, физика, химия и даже английский прошелестели и вовсе незамеченными: «э тейбл», «э пенсил», «Ай’л гоу ту синема»... Спасибо, достаточно, свободен... Выпускной вечер провели достойно, заспорив всего один раз: какой портвешок покупать — «15»-й или всё же «33»-й? Потом поклялись друг другу в вечной любви и верности, насмерть зацеловали строгую директрису Людмилу Фёдоровну Бажанову, облили слезами пиджак Яшки Бровкина, искупались в ночной Нагаевской бухте, а кого-то чёрт занёс даже на вершину телевышки... Галстучки, переднички... Хорошо отдохнули.
Тем же утром мы с Женькой Чернышёвым из «Г» первыми из выпуска улетали в Москву — в «престижных» ВУЗах экзамены начинались через несколько дней. Наиболее стойкие из нашего
Женька поступал на химфак МГУ — сдал и поступил. У меня же в МФТИ со вторым экзаменом, по физике, вышел облом, тем более обидный, что потенциально опасную для себя математику я сдал. Едва успел забрать документы, чтобы попасть вторым потоком в МИФИ. Там физику сдал. Второй шла математика — завалил. Папу с мамой, похоже, такой расклад не обрадовал. Получаемые из дому письма-телеграммы — семьдесят копеек за сорок слов — приобретали всё более директивный характер. Я — мальчик послушный, да и авторитет родителей был для меня по большей части непререкаемым. А потому без лишних споров, побросав в чемодан пока ещё нужные учебники, отправился в город Харьков, невдалеке от которого, в Изюме, родители строили кооперативную квартиру, и куда планировали перебраться из Магадана в статусе пенсионеров к концу года.
Июльский Харьков встретил несусветной жарой. Когда в тени за +30, а на солнце плавится асфальт, колымчане чувствуют себя не комфортно. В поисках Политеха забрался почему-то в Червонозаводской район, был высмеян пассажирами автобуса, сошёл на «зупинке», вернулся в центр, нашёл нужный ВУЗ, сдал документы, вышел, закурил и уставился на новые ворота... Вот баран, мог бы и сразу заметить: воротины украшало литое изображение ордена Ленина. Нет, ребята, в один орденоносный институт, МФТИ, я уже поступал, результат известен. Мне бы чего попроще. Вернулся в приёмную комиссию, забрал документы, вышел, закурил и направил свои стопы в сторону проспекта Ленина с расположенным на нём Харьковским институтом радиоэлектроники. Пассажиры тролейбуса долго не могли понять, о каком институте идёт речь, и где мне нужно выходить. «Ну да, — говорили они, — здесь, вскорости за Госпромом, сначала медицинский институт будет, потом — Горный, а других, кажись, и нет вовсе. До самого Павлова поля. Так и там — Институт низких температур... Ты, хлопчик, ничего не путаешь?» Это они у меня спрашивают? У магаданца? Когда не то что асфальт — башка плавится. Спасибо, не все студенты из города поразъехались, указали нужную «зупинку» и объяснили, что ХИРЭ образовался совсем недавно, на базе ХИГМАВТа — института горного машиностроения и автоматики, дореволюционно именуемого харьковчанами Горным.
Ну, ХИГМАВТ, там, или ХИРЭ — лишь бы в печь не ставили. Сдал я сначала документы, потом — экзамены и... поступил. На первый курс факультета автоматики и телемеханики, в группу
Съездил с группой в совхоз «Дергачёвский», увидел наконец, маленький, как помидоры растут. Вкусил здоровой диеты: на закуску — салат из помидоров, на первое — борщ со свежими помидорами, на второе — гуляш с неизменными помидорами, на третье... я уж опасался, что томатным соком поить будут, нет — узвар из сухофруктов. Здесь же уяснил, что слово «биомицин» означает не только и не столько мощный антибиотик, сколько «Бiле мiцне» — по-русски говоря, «белое крепкое», разделяемое на плодово-ягодную бормотуху за Начались занятия: начерталка, коей пугали, катилась как по маслу — спасибо Як-Иванычу, материаловедение после промкомбинатовского РМЦ тоже никаких сложностей не представляло, диаграмму «железо-углерод» мог с закрытыми глазами вычертить. Да и с математикой, пока дальше аналитической геометрии дело не выходило, справлялся. Первую сессию сдал с тремя «пятёрками» и одной «четвёркой». Стипендию получил, место в общежитии выделили. Жизнь, явно, налаживалась. Но... Вот всегда в жизни какое-нибудь «но» возникает. А здесь их обнаружилось, минимум, два.
И второе. Меня научили играть в преферанс... Всё. Учёба ушла в бок. Вместе со стипендией. Скажи мне кто ранее: «Ты азартен, Парамоша!» — не поверил бы. А тут... Писали «сочинку», «ленинградку» и «классику», сражались друг с другом, соседней общагой и Харьковским имени Ленинского комсомола Украины военным авиационно-техническим училищем № 2. В боях и напарник знатный подобрался — Серёга Ртищев, недавний чемпион Крыма по шахматам среди юношей, а теперь институтский дворник — по причине академического отпуска, честно заработанного академической же неуспеваемостью. Какие, к чёрту, интегралы? — только успевай «гору» в висты пересчитывать! Даже оставшись на «десятерной» по две копеечки «без четырёх», не внял я божьему намёку. Расклад, господа... А расклад получался вот какой. В ближайшую сессию, вытянув с трудом на «троечку» ряд дисциплин, высшую математику я с изумительным грохотом завалил. Единственное «отлично» — по истории КПСС, казалось, издевательски подмигивало со страницы зачётки и ситуации в целом не меняло. Попытка отрубить «хвост» лихим наскоком не удалась, оставалась последняя надежда на осеннюю переэкзаменовку, как говорили, на «комиссию». Эх, засесть бы тогда за учебники, да с дифференциальным исчислением разобраться... Куда там! Как на грех, возникла новая дилемма: в Харьков из Магадана приехала Таня. Попыталась поступить в наш ХИРЭ — не получилось, устроилась работать на институтскую стройку — были такие понятия: подготовительный курс, рабфак. Понятно, ко всем неприятностям пришлось ещё разруливать ситуацию с Зоей. Разрулил. Глаз не лишился, по морде не получил — и на том спасибо, мы же интеллигентные люди! А вскоре и Татьяна не выдержала, засобиралась назад в Магадан. В общем, облом по всем фронтам вышел.
Незаметно подобралась осень. Шёл на «комиссию», как Христос на Голгофу, — сгибаясь под тяжестью полученных за последнюю ночь знаний, с предчувствием неизбежности предстоящих страданий, такой же светлый и всепрощающий. На этот раз предчувствия не обманули: доцент Калевич брезгливо приподнял двумя пальчиками листок, на котором я робко пытался изобразить решение диффуравнения со специальной правой частью, и щелчком отправил через стол зачётку с незаполненной графой об уровне моих знаний в области высшей математики. Институтская дверь гулко захлопнулась за спиной.
Батя наш, как я уже писал, был человеком строгим, но справедливым: «Не хочешь учиться? Твоя воля! Но с нашей с матерью шеи изволь слезть». И спустился я с насиженного местечка прямиком к токарному станку в ремонтно-механический цех № 8 Изюмского приборостроительного завода имени товарища Феликса Эдмундовича Дзержинского — по старинке, завода оптического стекла, ИЗОСа. Родители к этому времени тоже в Изюм переехали, в новую кооперативную квартиру на улице Фрунзе. Так что баловать особо не приходилось. Да что там, баловать! В условиях мелкосерийного производства болтиков, гаечек и прочих метизов отходить от станка практически не доводилось. И работа — двухсменная: возвращаешься со второй средь ночи — отчего-то уже и к девочкам не тянет, похлебаешь борщику да падаешь на диван, как подрубленный. Через месяц, получив 80 рублей зарплаты, усёк, что труд рабочего в нашей стране уважают, а инженера — ценят. Заныл тогда: «Учиться хочу». «Учиться хочешь? — уточнил батя. — Твоя воля! Учись, сынок. Но так, чтобы я твою учёбу видел.»
И началась жизнь совершенно развесёлая — отец умел такое «веселье» устраивать, через него и старший братик Лёнчик прошёл, заявив однажды сгоряча, провалившись с поступлением в институт: «Металлистом буду!». Батя из него металлиста и сделал, да так, что через год-другой братан прямым ходом из цеха в институт без всякого масла влетел, аж спинджак завернулся. И до зубного крошева гранит науки грыз, пока инженерный диплом на «отлично» не защитил. Теперь настала моя очередь. Для начала батюшка предложил устроиться на подготовительные курсы Харьковского политеха, организованные здесь же, в Изюме, для работников завода. Ладно, думаю, курсы, так курсы, действительно, надо бы школьные знания освежить. Записался. А они — трёхмесячные. Примерно в то же время на письменном столе появились практические пособия по математике и физике — как их называл отец, решебники, — пара задач разбирается по косточкам, остальные сам решай. Ну а рабочий график для меня был составлен такой: подъём — в половине седьмого утра, с восьми до семнадцати — у токарного станка, с семнадцати до девятнадцати — курсы, потом домой: ужин и два часа сна. В половине десятого вечера батя довольно бесцеремонно сгонял меня с дивана, и до полуночи я «учил уроки». При работе в вечернюю смену получалось примерно то же самое, только со сдвигом во времени. Субботы, воскресенья — за букварями с утра до вечера... Ничего себе, «освежил знания»! Через три месяца такой жизни стал я звонким и тонким, зато умным. По институту скучал всё более. Но благое дело — молодость. Разве ж это нагрузки для девятнадцатилетнего парня?! В апреле вдруг увидел, как зацветают изюмские сады, в которых городок буквально утопал. В прошедшем году, в Харькове, за преферансом, как-то не успел внимание обратить на такую красоту. Теперь упивался. Хмельной дух цветущей сирени бил в голову, будил страстное и необузданное...
Через асфальтированную дорожку от нашего РМЦ высился цех № 2 — оптического стекла. В цехе прессовали заготовки для линз — жара от муфельных печей круглый год стояла адова, невзирая на погоду и мощную вентиляцию. Соответственно, и рабочий коллектив цеха, на 99 % состоящий из женщин, был одет в белые халатики (а в моду тогда входил полупрозрачный нейлон), под которыми легко угадывались лишь узенькие полоски ткани на загорелых — то ли от изюмского солнца, то ли от печей — телах. Надо ли объяснять, что на водопой мы, кучка таких же молодцев-станочников, как и я, повадились ходить именно во второй цех — ну да, там же газировка сытнее, чем у нас в РМЦ. И не заметил даже, как, слово за слово, задружил я с симпатичной мастерицей прессовщиц. Шикарная копна волос чернее воронова крыла, точённая фигурка — пушкинская цыганка Земфира отдыхает. И на самом деле, Галя Щербакова, так звали девушку, имела глубокие цыганские корни, передавшиеся ей по материнской линии. Ну и можно себе представить, что получилось, когда сошлись колымский лёд и изюмское, цыганское пламя, — ни один котёл не выдержал бы того давления. Но пока мы просто «дружили», рассказывая друг другу истории из своей предыдущей жизни. «Представляешь, — смеялась Галка, — а я уже знакомилась с одним магаданцем. Давно, ещё в шестьдесят шестом... Мишей звали.» Оп-па! Много ли магаданских Миш тогда в Изюм заглядывало? Подсунул как-то на опознание фотографию брата. «Точно, он, — удивилась Галина. — А откуда у тебя его карточка?» М-да... Тесен мир, ох, как тесен.
В конце июля уволился с завода и поехал в Харьков. В ХИРЭ даже заходить не стал — что там делать после прошлогоднего фиаско? Одногруппники мои бывшие уже на третий курс перешли, а мне — с абитуры начинать. Подал документы в Харьковский авиационный, на моторостроительный факультет. Зимняя подготовка даром не пропала — поступил без труда. Ну и отца порадовал — сын, кажется, за ум взялся да и специальность добрую выбрал: инженер-механик — он и в Африке не проктолог.
Учебного запала от изюмской науки хватило года на полтора. Прорвался через первый курс, перешёл на второй. Пару раз в месяц выбирался домой, в Изюм, — не столько с родителями, сколько с Галкой повидаться — с ней, похоже, дело к серьёзному шло. А на весенней сессии второго курса повторилась осечка с высшей математикой — не сдал. Оно бы и ничего: подумаешь, «хвост», дело привычное, с кем не бывает. Но я уже собрал рюкзак в тюменский стройотряд, а туда конкурс, как на Луну, и с академзадолженностью о стройотряде можно было и не мечтать. Всеми правдами, а скорее, неправдами, побожившись перед преподавателем рассказать осенью наизусть о математических рядах всё, что до меня придумали Даламбер, Лейбниц, Тейлор и примкнувший к ним Маклорен, получил в зачётку заветную «троечку» и тем же вечером выехал вместе со всеми бойцами факультетского отряда «Форсаж» на строительство трассы железной дороги Тюмень – Сургут.
Вернулся в Изюм. Сели с Галкой рядышком, подумали-подумали да и сыграли в сентябре свадьбу. Расписывались в Харькове, в упомянутом выше «Палаце одруження», к изюмскому застолью ехали на видавшем виды, магаданском ещё, «Москвиче-407». На заправке заминка вышла — из-за оборвавшегося тросика замка крышки багажника, перекрывавшей доступ к бензобаку. Проезжающая мимо шоферня давила на клаксоны и радостно гоготала, наблюдая за нервно расхаживающей вокруг колонок невестой в подвенечном платье и торчащими из салона автомобильчика ногами жениха в блестящих штиблетах.
Семейный статус мало что изменил в жизни: Галя продолжала работать на заводе, я — потел в Харькове над науками После Тюмени общежития мне не дали, исходя, очевидно, из того, что заработанных «на северах» денег вполне должно хватить и на оплату «койко-угла» в частном секторе харьковских Померок (стоило тогда это удовольствие от 10 до 15 рубликов в месяц). Но перебираться в частный сектор особого желания не было, и я, используя опыт «старших товарищей», нелегально занял одну из «каптёрок» милого сердцу общежития № 4. Что такое «каптёрка»? Это выгороженный в умывальной комнате закуток размером два на метр-двадцать. В каптёрках обычно хранился какой-то общежитский инвентарь. Умывальных на каждом этаже было две, соответственно, каптёрок на всё пятиэтажное общежитие получалось десять. А на десять каптёрок где же коменданту инвентаря напасти? Тем более, что под хозяйственные нужды выделялся почти весь первый этаж и подвал. Поэтому большая часть каптёрок пустовала, будучи запертыми на ключ. Боже, ключ — какая условность... Студенчество (задолго до меня, кстати) нашло подобное использование площадей нерациональным. Несколько каптёрок потихоньку от коменданта были заняты подобными мне «бездомными», представляющими весь диапазон курсов вплоть до дипломников, за исключением, пожалуй, первого. Заправлял каптёрками и решал «организационные вопросы» четверокурсник, известный в нашей среде исключительно под именем Председатель Зяма. Вот к Зяме меня и привели. Прикончив бутылочку «биомицина» и закурив по сигаретке мы долго молча разглядывали какое-то несуществующее пятно на дальней стене комнаты, пока наконец Зяма глубокомысленно не произнёс: «Ну-у, не знаю...» Я сгонял этажом ниже, где временно «зайцевал» (о! ещё один термин для общежитских нелегалов) у одногруппников, и притаранил дополнительную пол-литру.
На этот раз Зяма оказался более словоохотливым. В принципе, против моего вселения он не возражал, но проблема заключалась в том, что «выделить» мне он мог только каптёрку на третьем, женском этаже. (Напомню: каптёрка — это помещение в умывальной комнате. В предлагаемом варианте — в женской умывальной.) Из чего следовало, что, во избежание возможных конфликтов, попадать «домой» я мог бы только глубокой ночью, а исчезать из жилища — ранним утром. Либо, как альтернатива, сидеть в каптёрке весь день, тише мыши, без выхода, так сказать, «на поверхность». Перспектива не вдохновляла, но другого выбора не предоставлялось, и я согласился. Под видом хозяйственных работ затащили с Зямой в каптёрку панцирную кроватную сетку и пудовой гирей забили её между торцевыми стенками в направлении от потолка. Нашлась и тумбочка, которая ровнёхонько уместилась между кроватной сеткой и простенком около двери. Всё, тем самым все свободные площади помещения были исчерпаны, благо что дверь открывалась в сторону умывальни (и это, в общем-то, представлялось удобным, поскольку выбить её в каптёрку снаружи одним пинком было бы сложно). Поменять замок проблемы не составляло. Имелось в каптёрке и окно, что, с одной стороны, обеспечивало дневное освещение, а с другой — жутко демаскировало по ночам. Я отчего так подробно всё описываю. Да оттого, что каптёрка эта сыграла довольно существенную роль в моей дальнейшей судьбе. Первая неделя превратилась в непреходящий кошмар. Выяснилось, что пока одни девушки укладываются спать далеко за полночь, другие поднимаются ни свет ни заря. Таким образом на ночной сон — от проникновения в каптёрку до выхода из неё — оставалось не более трёх-четырёх часов. В воскресенье попробовал дать себе выспаться — и того хуже: до полудня-то я поспал, а потом до тёмной ночи поскуливал, переминаясь у двери с ноги на ногу и одновременно усыхая от жажды. Но наловчился. Слух стал чутче, чем у собаки. Можно было уловить момент, когда в умывальне не оставалось ни души, а в коридоре затихали очередные шаги и захлопывалась чья-то дверь, что позволяло с известной юркостью поменять позицию с «вне» на «внутрь» или наоборот. И пока что барышни не обнаруживали и не представляли, какого соседа приобрели. Я же за месяц помудрел на годы вперёд. Теперь мне доподлинно было известно, кто в чём, кто с кем и в каком магазинчике какую помаду по какой цене брать, не говоря уж обо всём остальном. Женская психология перестала быть для меня тайной за семью печатями, и это становилось опасным. Время от времени Председатель Зяма напоминал: бдительность — первейшее оружие самозащиты «каптёрщика». Но можно ли оставаться бдительным всю оставшуюся до диплома или получения законного койко-места жизнь? Первой, кто меня «вычислил», оказалась однокурсница из параллельной группы Наташа Ковалёва. Теперь уже я расшаркивался и заискивал перед ней, в надежде, что наша тайна так и останется исключительно между нами. Дорасшаркивался... В один не самый прекрасный погожий весенний денёк «застукавшая» нас комендантша предложила нам в оставшееся до захода солнца время подобрать жилище где-нибудь на стороне, вне пределов общежития № 4. Лишнего скандала мы с Натальей не искали, а потому сочли за благо перебраться в частный сектор не столь уж близкой, но и не такой далёкой Даниловки, где у стареньких хозяев-адвентистов для Наташи нашлось местечко в одной комнате с её институтскими подружками, а мне была предложена койка в маленьком, но аккуратном флигельке во глубине двора. После сессии подружки разбежались кто куда, я же «переехал» в дом.
Я ещё не догадывался, что из полной благости накатывает на меня самый, пожалуй, чёрный период жизни. Всё началось со срочной телеграммы из Изюма: «Немедленно приезжай. Папа при смерти. Мама». Через три часа я был уже дома. В течение трёх дней в Изюм приехали старшие братья — из Зуевки, Казахстана, Магадана. У отца случился тяжелейший инсульт, он в коме лежал в районной больничке, где мы попеременно дежурили рядом с ним в течение круглых суток, день за днём. Надо ли говорить, что это были за дни? Но постепенно, благодаря, в первую очередь, стараниям нашей матушки, отец пришёл в сознание и поднялся на ноги, хотя и сильно изменившимся, — таким беспомощным мы не видели его никогда в жизни. Инсульт — страшная вещь...
Отпуска у братьев закончились, ребята разъехались, а я до начала А в сентябре о том, что у нас будет ребёнок, узнал я и от жены. Вот так в жизни случается... Дальше оттягивать признание было некуда. Трудное это объяснение было, удар по женскому существу беспощадный, до сих пор простить себе не могу, да и вряд ли вообще когда прощу, с тем и уйду в мир иной. ...Но объяснились, разбежались в разные стороны, даже не оформив соответствующие формальности. Наступил декабрь, приближался Новый год, а с ним — и время рожать Наталье. Когда почувствовала она первые признаки, кинулся я вызывать «Скорую». Ночь, Даниловка — далёкий пригород Харькова, какие там телефоны?! Не одну версту рысью отмахал, пока нашёл исправную телефонную будку. «Скорая» после этого ровно три часа в наш район добиралась. Поехали в больницу. Осмотрела тётя-доктор Наталью и говорит: «Рановато приехали, молодые люди, вам ещё с недельку подождать бы надо». Ну, кто ж с доктором спорит? — недельку, так недельку, домой вернулись. А на следующую ночь — опять схватки. Ситуация со «Скорой» повторилась один в один, правда, на этот раз я уже знал, где телефонную будку искать. Отвёз Наталью в роддом, теперь уже поближе к центру города, где всё посолиднее как-то. Сгонял в институт на занятия, а вечером — снова в больницу. Дежурный врач в свой кабинет приглашает. «За что, — думаю, — честь такая?» А она и говорит: «Вынуждены вам сообщить...» Остальное я не слышал — как обухом по голове. Выскочил под натальино окошко, она мне записочку в форточку выбрасывает: «Он был так похож на тебя. Только совсем-совсем мёртвенький»... Я тогда сразу в Изюм, к маме поехал — к кому же ещё со своей бедой податься?! Прямо в дверях дома случилась у меня настоящая истерика, и мама в первый да и в последний, наверное, раз в жизни поднесла мне полный стакан водки, чтобы в чувство пришёл. Утром вернулся в Харьков, через пару дней Наталью домой, на Даниловку привёз. Чёрные дни. Бинтую ей грудь натуго, чтобы молочко унять, она белугой ревёт, а я потом на веранде слёзы кулаком утираю — не к лицу мужчине плакать.
А тут курсовые, сессия... На
Девятого апреля получил от мамули телеграмму: «Поздравляем с сыном!» А ещё через несколько дней — вторую: «Срочно приезжай. Умер дедушка». Наталья в это время в институте была, смог я только предупредить её через своего приятеля, Генку Якунина, о том, что домой еду, в Изюм. Дед наш, отец мамы, Тимофей Васильевич, славным был. До девяноста лет, захворав, всё лечение своё сводил к слизыванию из «жмени» полупачки таблеток, не шибко обращая внимание, что там, на упаковке, написано, — да хоть «Пурген». И помогало! Нескольких жён пережил, а когда на девяносто втором году жизни дочери его не разрешили жениться в очередной раз на молодухе, им самим в дочери годящейся, затосковал: жениться не разрешают, друзья-одногодки давно уже по райским кущам разгуливают... Взял и наложил на себя руки. Так что пришлось мне деда хоронить. Когда все печальные процедуры закончились, мамуля мне спокойно, но очень твёрдо говорит (я эти её интонации с детства знал — означали они, что вопрос обсуждению не подлежит, и применяла матушка их крайне редко): «Как хочешь, но забрать из роддома Галю с сыном, моим внуком, ты просто обязан». Да я и не спорил, купил цветов и встретил Галку с сыном, как полагается. Заодно узнал о её решении назвать парня Олежкой. С тем и уехал в Харьков. Удивило: дома меня никто не ждал, Наталья не появилась ни к вечеру, ни к ночи, ни на следующее утро. Впрочем, я особенно не волновался: мало ли, у подружек в общаге заночевала, такое и раньше случалось. Но с лекций меня неожиданно вызвали в деканат. Мужик, представившийся следователем, поинтересовался, знаю ли я, где сейчас находится студентка Ковалёва Наталья Ивановна? Да откуда ж мне знать, предположения только... Оказывается, находится моя Наталица в психиатрической клинике, после попытки самоубийства. И теперь у следствия имеется интерес, не было ли со стороны этого сукиного сына, то есть меня, какого-либо к тому принуждения. Попал — с одного самоубийства прямиком к другому. Помчался в больницу, увидел Наталью в совершенно сомнамбулическом состоянии, выяснить что-либо, понятно, не сумел. Обстоятельства раскрылись позже. Узнав от Генки, что я неожиданно уехал в Изюм, Наталья в полном соответствии с непостижимой женской логикой однозначно решила, что таким образом я разрываю наши отношения и возвращаюсь к первой жене, тем более, что там-то ребёночек есть, а вот здесь, у неё, у Натальи, как раз и не получилось. По этой же логической цепочке пришла она к выводу о том, что жизнь не удалась, а стало быть, продолжать её не имеет ни малейшего смысла. Купила в аптеке пару пачек «сонных» таблеток (и ведь продали же, без рецепта!), и вернувшись на Даниловку, скушала их разом... Спасло Наталью только то, что в течение ближайшего часа к нам, то ли за чертежами, то ли за учебниками, зашёл всё тот же Генка. Увидев, что с Натальей происходит что-то неладное, он буквально на горбу потащил её в общежитие к девчонкам, ну а те уже вызвали «Скорую»... М-да... Попытка суицида — это вам не хрен на блюде. В институте начались взрослые разборки. Учитывая, что из комсомола меня выперли ещё в сентябре, — Галина тогда сгоряча написала заявление в партком, — я уже знал, чем эта история закончится лично для меня. А чтобы не оставалось сомнений в отношении Натальи, из Киева приехала её матушка, собрала немудрённые вещички и повезла Наталу домой, предупредив меня на прощание, что если я объявлюсь где-либо поблизости в радиусе пушечного выстрела, натальины братья (а их у неё четверо было) мне, по меньшей мере, руки-ноги из положенных мест выдернут и вставят куда-нибудь в место другое. И у меня были основания ей верить... Помните «Сказку о золотой рыбке»? — вот так и я остался в конце концов «у разбитого корыта». А мораль той сказки: и поделом! Да, наверное, так, не спорю. Вернулся я в Изюм. А вскоре после этого умер и наш отец, Григорий Трофимович, чуть не дожив до 65 лет. Умер тихо, спокойно, на лавочке в городском саду, заложив очками страничку в «Воспоминаниях и размышлениях» маршала Жукова, которые ему когда-то подарила Галка...
Сказать, что я чувствовал себя подавленным и раздавленным, — не сказать ничего. Видя моё состояние, матушка — у неё-то откуда только силы находились?! — списалась-созвонилась с братиком Лёнчиком и отправила меня в Магадан, где брат с семьёй жил в прежней, родительской ещё квартире.
В Магадане спустился по трапу с неудержимым желанием встать на колени и припасть к родной колымской земле губами. «И дым Отечества нам сладок и приятен...» — осенний стылый, разрежённый воздух, казалось, наполнен был тем неповторимым ароматом, который встречает вас, когда после долгой отлучки вы открываете дверь своей квартиры. Шесть лет, шесть лет прошло, а впечатление такое, что целая жизнь или один всего день, как и не уезжал... Зашёл в школу. Як-Иваныч Бровкин встретил радушно, попеременно называя меня то Мишей, то Лёней, — запомнились ему, видать, мои братовья поболее моего. Посетовал на давно полученную и не скоро ожидаемую зарплату, пришлось ограничиться чайком в его мастерской.
Надо было трудоустраиваться. На руководящую должность не рассчитывал, но держал на всякий случай за пазухой почти законченное авиационное образование. Пошёл в МУГА — Управление гражданской авиации, оттуда перенаправили на
Зачастую и премию выплачивали, при условии, понятное дело, выполненного производственного плана — работником, участком (цехом) и заводом в целом. Разумеется, при отсутствии нарушений трудовой и технологической дисциплины. А с технологической дисциплиной тогда дело серьёзно обстояло. Следом за мной в балку лез контрольный мастер, отмечая алой красочкой каждое резьбовое соединение, проверяя, в нужную ли сторону от головки болта («на заворачивание») контровочная проволока натянута, нужного ли размера шплинты в гайках установлены и не болтаются ли они. Учитывалась любая незначительная, на первый взгляд, особенность: к примеру, горизонтально расположенные болты, там где это не диктовалось конструктивными особенностями, то есть представлялось сборщику да и самому вертолёту абсолютно «фиолетовым», должны были устанавливаться исключительно «по полёту», головками вперёд. До чёрта, в общем, контрольных, проверяемых точек было. А «сдав зону», каждый из нас расписывался за неё в «деле ремонта», и не дай боже, чтобы с машиной после того что-либо случилось, — из-под земли достанут, отвечать заставят и обратно, в землю же, и закопают. Так ведь и не было на моей памяти таких случаев. «По мотивам» работы на заводе № 73 ГА я написал рассказик о невезучем Салийке. В целом — абсолютная правда, а в деталях, конечно же, без заводского фольклора не обошлось.
Со школьными друзьями особых встреч не искал, они уже свои институты позаканчивали, при должностях работали, а я, бывший отличник-пятёрошник, — кто? — слесарь-сборщик летательных аппаратов
И снова жизнь налаживалась, пошёл процесс. Однако, в круговерти последних лет выпустил я как-то из виду один немаловажный аспект.
Вдруг получаю повестку: явиться в горвоенкомат. Я, честно признаться, уже и подзабыл о существовании такой организации. Ничего, напомнили. Во 2-м отделении интересуются: — А как это, уважаемый, получилось, что вы в полновесных своих 24 года ещё пороху не нюхали? — Отчего же? — говорю, вырабатывая командный голос. — Нюхал! И даже на военной кафедре в Харьковском авиационном институте лишь маненько до лейтенантских погон не дотянул. — Хе-хе, смешно... — неулыбчиво говорит капитан. — А как вы вообще в ХАИ оказались, коль отсрочка от призыва утеряна вами ещё в 1969 году, сразу после отчисления из ХИРЭ? — А это, — отвечаю, — вообще не моё собачье дело. В армию меня пока ещё никто не приглашал. — Так-так, — побарабанил пальчиками по столу начальник отделения. — Уклонистик, значит? Что ж, будем оформлять... Вы куда предпочитаете — в зону или таки в войска? А мне ж обидно: шесть лет призывного возраста уже, так сказать, списаны, всего-то неполных три года осталось, и на тебе, разучивай «соловья-пташечку», как батя меня когда-то предупреждал. С другой стороны, и в зону не очень-то хочется. И начинаю я умничать, все свои былые и вообще никогда не существовавшие хвори вспоминать: и ревмокардит я в детстве перенёс, и близорукий я, и плоскостопие чо-то в последнее время постоянно донимает... Ну, разве что, ночной энурез не приплёл. — Та-ак, батенька, — протянул на ближайшей медкомиссии председатель. — Вообще-то, мы вас в ВВС планировали направить, но при таком комплексе заболеваний вы только для «королевских» войск и подходите. Годен! — отштамповал он моё личное дело. «Чо ещё за королевские?» — думаю сам себе. А старлей, начальник отделения, по плечику так ласково меня похлопал и поясняет вполголоса: — Не улавливаешь, милок? В стройбат тебя направили, воин, в стройбат. Там как раз таким хитрож... э-э... хитроумным самое место.
И загремел я «под фанфары». 12 мая на площади перед Клубом автотранспортников духовой оркестр сыграл на дорожку «Прощание славянки», и отправились колымские хлопчики в военно-строительный батальон
Если кто и заслуживал в этом периоде доброго слова, так это мой бывший одноклассник Валера Алеев, закончивший к тому времени Орджоникидзевское военное училище и по счастливому — с моей точки зрения — стечению обстоятельств в лейтенантских погонах оказавшийся в нужный момент в нужном месте. Уж, не знаю, какому богу было так угодно, но, узнав, что школьный приятель проходит так называемый «карантин» неподалёку, Валерка каким-то чудом выбил для меня увольнительную на двое суток и привёз к себе домой, где я только-только и смог перевести дыхание после первых дней службы. Валеркина жена, Любаша, накрыла стол, от изобилия которого у солдатика слюноотделение началось — почище чем у той собаки Павлова. Валерка достал заветную бутылочку, а я попросил ...молочка — вот что с людьми армия делает. А потом мы дружно отправились в какой-то заброшенный карьер пострелять из валеркиного табельного «Макарова» по пустым бутылкам. Это был единственный за всю службу случай, когда я прикоснулся к боевому оружию, больше не довелось ни разу, даже на Присяге. Ну и слава Богу.
Да, чуть не забыл. Когда меня спрашивают, где и кем я проходил воинскую службу, а я отвечаю, что служил в стройбате художником на должности парикмахера, — в моём ответе нет ни капельки лжи, каким бы нелепым он ни казался. Именно так всё и было! «Работником лопаты» меня абсолютно формально зачислили всего лишь за месяц до «дембеля», чтобы к моменту увольнения из рядов Советской Армии на моём лицевом счёте (а в стройбате, построенном на принципах хозрасчёта, все заработанные воином суммы зачислялись на таковой; с него оплачивались и питание — «котловые», и обмундирование — «вещевые», и прочие затраты, включая ежемесячные алименты на сына и
И опять попал я в «яму», которую специально для себя не рыл. Призывался-то я из Магадана, а проездные документы на «дембель» выписал до Изюма, откуда и планировал вскоре вернуться в «город родной». Да скоро только сказка сказывается... По существующему положению (а человек я довольно-таки законопослушный), отправился я в изюмский военкомат — становиться на воинский учёт, а затем — в паспортный стол, за паспортом, без которого, естественно, «учесть» меня как военнообязанного, вроде бы как, и нельзя. Прихожу: дайте, дескать, паспортинку. Нет вопросов! — за исключением одного, маленького: «Прописываться по какому адресу будете?» Тут у меня масла в голове хватило, чтобы сообразить: ежели я сейчас пропишусь, а через недельку, в связи с отъездом в Магадан, выпишусь, то на родине, пожалуй, и лишние, никому не нужные проблемы возникнуть могут. «Давайте, — говорю, — паспорт без прописки!» — «Э, не-ет, уважаемый, у нас так не положено...» Чувствую — кислое дело, но объяснил ситуацию, как смог. В конце концов пришли к консенсусу, и получил я паспорт, в котором отметки в разделе «Прописка» неожиданно начинались и не менее неожиданно заканчивались единственным штампиком: «г. Изюм. Выписан». Казалось бы, а что это меняет? Хе-хе, многое меняет, Шура, многое. И по поводу проблем я как в воду глядел. Вскоре выяснилось: пока я там, в армии, дурака валял да груши околачивал, в Магадане ввели так называемую «зону пропусков». Отметку «ЗП», чтобы не марать бумагу попусту, врезали прямо в штампик прописки. Отныне, чтобы попасть в Магадан, нужно было иметь либо паспорт с отметкой «ЗП», либо официальный вызов организации, приглашающей на работу. Организацию такой вызов обязывал — всего-то! — обеспечить вызываемого жилой площадью и, как следствие, отметочкой «ЗП» на штампе прописки. Не лучшие традиции «Дальстроя» возрождались. Понятно, в моём изюмском паспорте заветная отметочка отсутствовала. Братик Лёнчик в телефонных переговорах ответчал в духе того, что не в силах унять ветер, против которого писать бесполезно, а родной авиаремонтный завод, откуда меня и в армию призывали, аккуратно отвечал на все отправляемые в его адрес телеграммы, что жильём не располагает, прописку предоставить не может, а потому вызов не пришлёт. Ситуация, задолго до того описанная бессмертным Аркадием Райкиным, — завод запускал «дурочку»: я — им: «В жилье не нуждаюсь, шлите вызов», они — мне: «Жилья нет, вызова не будет»... Шли дни, постепенно истекал трёхмесячный срок, в течение которого после армии сохранялись за мной пять кровью заработанных надбавок — два года службы в Комсомольске принесли мне четыре из них. А что тем временем Галя, сын? Да нормально всё. Галя обустраивала новую семью, и, будучи достаточно умной женщиной, никогда не мешала нам с Олежкой общаться. Бабушка во внуке души не чаяла, пользуясь полной взаимностью. Невестка и свекровь общий язык находили. Чего ещё надо? Старые боли и обиды поистёрлись, время лечило... Магадан решил брать лобовым штурмом, нахрапом. Приехал в Москву и после долгих скитаний в Центральном авиаагентстве от окошка к окошку, где при первом же взгляде на паспорт с единственной отметкой: «г. Изюм. Выписан» барышни отфуболивали искателя билета на Магадан подальше, остановился задумчиво перед воинской кассой. Почему задумчиво? Так потому, что бездумно врать для здоровья вредно. Заныкал поглубже в карман бесполезный в данный момент паспорт, достал военный билет и, тыча пальцем в отметки магаданского ещё военкомата, даты призыва и увольнения, буквально взял кассиршу «на голос», угрожая, ежели чего, дойти до самого министра гражданской авиации Бориса Павловича Бугаева, квартировавшего, кстати, в соседнем здании. Девочка, лишь бы избавиться от малохольного, билет выписала, даже не обратив внимание на то, что я давно уже поставлен на воинский учёт в Изюме.
Ладно, полетели, прилетели, сели. А к выходу стюардессочки не торопятся приглашать. Я в заднем салоне сидел, в последнем ряду — не видно ни фига, что там впереди творится. Только слышу, шепоток по креслам прокатился: «Пограничники... Пограничники...» Ну а мне-то — что? — ни образом, ни внутренним, так сказать, содержанием, ни с какого боку ни на шпиона, ни на диверсанта не похожу, сижу себе спокойненько. Заходят, паспорта проверяют... Тут и я со своим. «А чо-то я не пойму, — говорит старший наряда, — у вас, должно быть, вызов имеется? Па-апрашу...» И начались долгие разборки. Остальных выпустили давно, в автобус посадили, но автобус не уезжает, нас дожидается. И опять: «Па-апрашу...» Но это уже в другом смысле — мол, на выход, с вещами и ручонки, типа, за спину, будьте любезны. Картина маслом, на виду всего честного народа: по трапу — спереди офицер с солдатиком шаг печатают, следом я, с ручонками, назад заложенными, трюхаю, а всю процессию ещё один воин-пограничник замыкает. И хотя повели меня пешком совсем в другую сторону, шёпоток из автобуса таки ветерком донесло: «О, глянь, поймали! У-у, гадю-юка...» Загадкой осталось: последнее ко мне относилось или к моему сопровождающему? Привели меня в погранслужбу, разобрались и в милицию сдали — этот, дескать, по вашей части. Те, правда, мордовать не стали, вежливо объяснили, что если я в течение пятнадцати часов погранзону, то есть зону пропусков, не покину, тогда меня уж точно в кутузку упекут, по статье соответствующей — из книжки с коротким, но ёмким названием — «УК». Взяли подписку, на том и отпустили.
А братик Лёнчик у сиротливо стоящих на выдаче багажа чемоданов меня дожидается, уже волноваться начал — где это я запропал? Взял грех на душу, повёз братишку младшего не из зоны — к Сусуману поближе, а наоборот — к бухте Нагаева, в Магадан, поглубже, — пусть теперь ветра в поле ищут, если у них других забот нет. Сели за стол накрытый, в честь встречи приняли по соточке. Ну, может, и по двести получилось — кто их считал? Наутро начались мои хождения по инстанциям, порогообивание. На заводе говорят: предъяви прописку — мы тебя мгновенно на прежнее место работы примем, а по-другому никак нельзя. В паспортном столе тоже не спорят: как только на работу устроитесь, тут же по прежнему адресу и пропишем, а иначе нельзя никак. Я на завод — давай прописку, я в паспортный — без работы никак. Кружок такой, не иначе, дьяволом замкнутый. Пошёл в облисполком, записался на приём к зампреду Кусанину — он когда-то с нашим батей по партийной ещё работе пересекался, должен был фамилию помнить. Но Николай Петрович только руками развёл: «Ничем не могу... Закон, братец, закон...» После такого хотелось выйти на площадь и орать благим матом: «Как же так получается, ребята? Я ж не бичевать в Магадан приехал — работать. И не прошу я у Родины никаких других благ, дозволь только, родная, хвосты вертолётам крутить...» После долгих бесплодных попыток разорвать порочный круг пришло понимание: честным эту жизнь прожить трудно, практически невозможно. И в который раз, обманув женскую доверчивость, на дурнячка выхлопотал я в военкомате ма-аленькую такую отметочку в военном билете: «Принят на учёт», с которой уже смелее пошёл к военкому: «Помогайте, гражданин полковник, — на учёте я-то у вас числюсь, а вот прописку в паспорте мне никак не ставят. И где ж вы меня искать будете, случись чего военного?» Вызвал тогда полковник ту девоньку, что мне отметку ставила, и при мне же такое ей рассказал... Я и сам русским языком достаточно владею, но столь витиеватых фраз и замысловатых оборотов никогда прежде и позже не слышал, да боюсь, и не услышу. Оторавшись и выставив провинившуюся барышню за дверь (надеюсь, хоть не за порог уважаемого учреждения), военком в гораздо более спокойных и деловых тонах созвонился «с кем надо», и уже на следующий день в мой паспорт влепили печать: «ЗП. Прописан», за что полковнику тому я до гробовой доски обязан буду.
С пропиской, понятное дело, заводские кадровики посговорчивее стали: приняли меня в тот же сборочный цех, к тем же вертолётам
Итак, всё «устаканилось»: неприкосновенность границ СССР и прочие государственные интересы в результате случившихся событий ни коим образом не пострадали, я остался в Магадане и проработал здесь до самой пенсии, обустроилось в конце концов и с жильём. А теперь, внимание! — вопрос: ну и кому было нужно устраивать всю эту ерунду и свистопляску? На какой полезный результат была потрачена немалая энергия многих людей и государственных структур? Эх, эту бы энергию — да в мирных целях!
Говоря точнее, с Людмилкой моей, Людмилой Ивановной Бронской (фамилию эту ей папа завещал и менять при замужестве запретил. А что? — красивая фамилия, и главное, характеру моей супруги полностью соответствует), я познакомился за пару часов до начала 1978 года. Тем вечером Разыграев зазвал меня на празднование в дом своей бывшей одноклассницы Ирины Тычинской. Ирка, дочь известного колымского геолога (а впоследствии и Почётного гражданина города Магадана), выставив родителей аж в Новосибирск, собирала свою тесную компанию — я попал туда достаточно случайно. Двухкомнатная «хрущёвка» была в полном нашем распоряжении, выпивку мы принесли с собой, оставалось только приготовить какую-никакую закуску, поскольку сама Ирина к домоводству никогда предрасположена не была. Что ж, не впервой — мужики принялись за дело: пельмешек, там, налепить да салатик из крабов нашинковать. Как гораздо позже призналась моя ненаглядная, покорил я её при первой встрече именно кулинарной сноровкой в руках. А то! Знала бы она в тот момент, что я ещё и «крестиком» вышивать умею (серьёзно!), — не пришлось бы мне столько сил на покорение «недоступных вершин» тратить.
Людмилка, молодой (тогда ещё) специалист горно-обогатительного отдела института «Дальстройпроект», приехала в Магадан из Новокузнецка, по распределению, закончив Сибирский горно-металлургический институт. Горняк-рударь, и этим всё сказано! Жила Люда в общежитии на «Седьмом Рабочем», а я вскорости перебрался из города в заводское общежитие на Началось «совместное ведение хозяйства». Леонид привёз для нас с Вилиги половинку кунджи, вторую отдал семейству Солонарей. Из мясистой части нажарили мы тазик котлет (ах, какая вкуснятина!), а голову Людмилка решила пустить на уху — первую уху в своей жизни, сваренную собственноручно. Возвращаясь с работы, учуял я запах гвоздики ещё с порога подъезда; что ж, думаю, кто-то пироги сладкие затеял... А когда открыл дверь квартиры на пятом этаже, аромат гвоздики окатил с головы до ног. С пирогом я не угадал, зато на столе стояла здоровенная кастрюля с рыбным варевом. Девонька моя когда-то слышала, что в уху обычно добавляют всякие разные специи, включая гвоздику, и ничего для друга не пожалела, сыпанула в ладошку из пакетика добрую порцайку прянности да и запустила в ушицу. Комары, небось, тотчас во всей округе подохли. Ел я тот змеиный... э-э... рыбный супчик, кривился, но ел. А куда денешься? — любимый человек старался. Но с тех пор к готовке ухи Людмилку больше не подпускаю.
Одно чело омрачало: Людмилка — инженер, проектировщик, а я рядом с нею — кто? — слесарь, аж до второго разряда, слава богу, доросший. Уязвлённое самолюбие страдало, комплекс ножонками в мозгу топотел. Года не прошло — дозрел до осознания необходимости продолжения образования. И, так уж повезло, нашёл в лице своей подруги самого горячего сторонника идеи. Общими усилиями удалось восстановиться на
Подарили нам по какому-то случаю котёнка Спиридона. Котяра Дон Спиридон — неплохо звучит. По весне, когда разномастные коты всей округи начали устраивать концерты под барачным окошком, а Спиридон, сидя у затянутой частой сеткой форточки, вдруг не по-детски зарыдал в ответ, провели более детальное обследование, в результате которого по некоторым признакам удалось установить: Спиридон — кошка. И что дальше? Не перекрещивать же несчастное животное только в связи с фактом установления подлинного пола. Не мудрствуя, переименовали кошку в Спирьку.
По ночам Спирька сонно таращила глаза, наблюдая за скользящей по ватману кисточкой, коей я заканчивал высокохудожественную акварельную отмывку вполне инженерных конструкций газотурбинного двигателя, а затем и самолёта, дальнего ледового разведчика. К утру, отправляясь на недолгий сон в постель, свёрнутые в трубку чертежи я убирал на самую верхотуру единого, но сооружённого из двух, поставленных друг на друга, шкафов — как бы от греха подальше. (А имелся уже опыт, когда во времена харьковской Даниловки устроился я гузном на полностью завершённом, выполненном в туши на великолепном немецком ватмане — по Утром, как обычно, отправились на работу, налив в спирькины плошки дневную порцию борща и водицы, а вечером, вернувшись, обнаружил я свои чертежи плавающими в луже водно-борщевой смеси... Спирька сидела под диваном и на глаза не показывалась. Накрылись мои отмывочки, тазиком медным накрылись. До выезда на сессию в Иркутск оставалось два дня. Сдёрнув средь зимы с петель оконную раму, разрез двигателя я ещё успел «передрать», а с самолётом не успевал никак, повёз как есть, с борщом вместе.
Слетавшиеся на экзамены со всего Северо-Востока авиаторы занимали целый этаж иркутской гостиницы «Аэропорт». Для ускорения процесса сдачи контрольных и защиты курсовых работ везли с собой кто что мог: оленину, икру, рыбу: с охотоморского побережья — копчёных кету и кижуча, от Северного Ледовитого океана — мороженых чира и нельму. Но оригинальнее всех оказались мужики из билибинского аэропорта Кепервеем: припёрли на плечах левую «ногу» от самолёта
Весна 1981 года, Киев. Сдав государственные экзамены, вплотную приблизился к защите проекта. Тема: «Цех ремонта вертолётов Впрочем, один нежданчик всё же вылез: накануне защиты, наглаживая купленный специально для такого случая кримпленовый, очень модный тогда, костюм, прожёг утюгом брюки. Основательно так прожёг. Навылет. Остаток дня в пузырящихся на коленях «трениках» рысачил по Крещатику в поисках более-менее подходящих к пиджаку штанов. Нашёл нечто, цвета густо-заваренной горчицы недельной давности — «ну-ка, дай я нырну... Нормально, Григорий? Отлично, Константин!» Дурная примета, но, сплюнув через левое плечо, рассчитывал победить и её. ...Государственную комиссию возглавлял начальник Якутского управления гражданской авиации, Заслуженный пилот СССР. В соседнем кресле дремал глубокоуважаемый профессор Арташес Мелконович Мхитарян, автор известного учебника «Аэродинамика», по которому все мы в своё время «учили летать самолёты». Унылые, утомлённые предыдущими соискателями лица других членов комиссии в памяти не зафиксировались. Зачитал тематический доклад, уложился ровно в отпущенные двенадцать минут, ни секундой больше, но и не меньше. «Есть вопросы у членов комисси?» — густым басом поинтересовался председатель. Мхитарян вздрогнул, проснулся частично, и не шибко вдаваясь в тематику проекта, спросил:
— А не могли бы вы, милейший, изобразить взлётную поляру самолёта Если бы он попросил меня за холодным пивом сгонять, я бы удивился меньше. Ну какое, спрашивается, отношение аэродинамическая характеристика самолёта имеет к цеху ремонта вертолётов?! С ужасом почувствовал я, что из всех определений аэродинамики в моей голове осталась только «струйка тока», и эта струйка в данный момент окончательно, безнадёжно и, главное, безрезультативно вытекала из башки. Тем не менее, заставив себя сконцентрироваться, я подошёл к доске, нанёс систему координат и решительным взмахом руки с судорожно зажатым в ней куском мела провёл некую кривую. Отошёл на шажок, полюбовался начерченным и изящно завершил линию коротенькой загогулькой.
— И вы полагаете, что это — взлётная поляра самолёта Терять было нечего.
— Да, я полагаю, что это — взлётная поляра самолёта — М-да... — подытожил профессор, приводя голову в исходное положение — подбородком к груди. Ожидавший, но так и не дождавшийся продолжения научной дискуссии председатель, он же заслуженный пилот, озвучил свой вопрос: — Слушайте вводную: ручка — влево, даём правую ногу. Какие эволюции совершает вертолёт? Это он спрашивает у меня? У меня, слесаря-сборщика, без пяти минут инженера-механика?! В рамках системы Станиславского я изобразил, как отклоняю ручку управления, борясь с набегающим воздушным потоком, и дрыгнул якобы привязанной к педали правой ногой вперёд. Председатель поощряюще закивал головой: «Ну-у... И-и...» Я покачал перед собой ладошками — ну, точно, как описывают друг другу воздушные бои лётчики в художественных и документальных кинокартинах... Других вопросов не последовало.
«Три балла» воспринялись мною за счастье. Обидно, конечно. Жаль было затраченных трудов, бессонных ночей и наказанную ни за что ни про что Спирьку. С таким же успехом я мог бы описать в записке, как по конвейеру моего цеха один за другим безостановочно следуют самосвалы «МАЗ», а замок
По возвращении в Магадан выяснил, что на родном С помощью Идеи Петровны (помните? — упоминал в главке о прививке самостоятельности) устроился «переводом» на Магаданский ремонтно-механический завод, где когда-то работали и отец, и мамуля, и братик Лёнчик, — в продолжение, так сказать, семейной династии. Завод занимался в основном изготовлением и ремонтом самого разнообразного горного оборудования — Колыма не прекращала добывать золото и олово, уголь и вольфрам ни на один день.
Приняли меня в бюро нестандартного оборудования конструкторского отдела инженером-конструктором Первым полученным мною заданием стала разработка конструкции ...печки для сенокосчиков. Ну да, понимаю, что к горному оборудованию это изделие имеет как бы весьма отдалённое отношение. Но не спешите судить.
Печь получилась отменной. Первый же сезон натурных испытаний экспериментального образца принёс неплохие отзывы: сенокосчики отмечали удобную эргономику, добротную теплоотдачу и прочие положительные стороны. В качестве не самых лучших свойств печи отмечалась её ненасытная прожорливость — за сезон вокруг домика вывалили почти гектар леса — и характерный рёв при сгорании дровишек — «как
Уточним, о каком сенокосе идёт речь. Мои современники, должно быть, помнят название популярной рубрики газет позднебрежневского периода: «Заготовка кормов — забота общая!». В конце Совхоз предоставлял поля с кормовыми злаками, «зелёнкой» («зелёнка» — вопрос особый, мы о нём говорить не будем), или сенокосные угодья дикоросов (речь именно о том), снабжал сенокосчиков продовольствием, завод же обеспечивал материально-техническую сторону мероприятия и выставлял на сенокос рабочую силу, которой, собственно, и добивался выполнения спущенного сверху плана «по сену». Невыполнение плана заготовок рассматривалось также как и невыполнение плана производственного, а может быть, и строже, — за такое директор мог легко партбилетом поплатиться. Проблема заготовок усугублялась ещё и тем, что время сенокоса в точности совпадало с периодом массовых летних отпусков, когда у любого начальника цеха или отдела каждый человек на счету был. Отправить «на сено» передовика производства? — до свидания, месячный план, прощай, премия, да и холку намылить не забудь, иначе другие намылят. А сено — что? Как говорил на планёрке директор совхоза: «Выходишь утром по нужде, срываешь клочок травы и несёшь в стожок. Глядишь, к осени план и выполнен». Вот и комплектовали бригады бойцами по принципу: лишь бы поутру клок травы сорвать были в состоянии. Понятно, что за каждым сенокосчиком по основному месту работы сохранялся средний заработок. Дополнительно, по совхозным расценкам, оплачивалось и заготовленное сено. К лету кадровые службы активизировались: на работу принимали тех, кого в другое время и близко бы к заводу не подпустили. Принимали — и тут же — на сенокос. В общем, представляете себе контингент. А чтобы алкаши да бандюки в тайге костёр гектаров на тысячу не запалили и чтобы тот самый «клок травы» поутру срывать не забывали, бригадиром, а желательно, и звеньевыми надо было направлять людей, отличающихся от первых хотя бы чуть большей дисциплинированностью. И, опять же, чтобы и основному производству наименьший ущерб их отсутствием нанести. Догадались, кого от конструкторского отдела на это дело делегировали? Сенокосу-82 уделялось особое внимание — на майском пленуме ЦК была принята Продовольственная программа. Поэтому средств на сено не жалели и, подозреваю, даже не считали. Во всяком случае, директор «Пригородного», с которым я общался уже в статусе бригадира заводских сенокосчиков, признавался: «Для наших коров дешевле сено из Подмосковья привезти, чем с Коней». Что (не кто, а, именно, что) такое Кони? Это полуостров, отделённый от Магадана заливом Одян, куда добраться можно: летом — либо морем, на катере, либо вертолётом, а зимой — в обход Одяна, санным волоком протяжённостью километров в сто – сто пятьдесят. По зимнику и должно было вывозиться заготовленное нами для магаданских коровок сено. Так что, с учётом прямых и накладных затрат, директору совхоза можно было поверить.
Всего в бригаду набрали 32 человека. На бригаду выдали (не считая продовольствия на весь сезон, дизтоплива, бензина, моторного масла, всяческого инвентаря, принадлежностей и болотных сапог): новую моторную лодку Всей этой громадой я должен был обеспечить заготовку 170 тонн сена.
Первая проблема возникла с доставкой домиков к местам базирования. Заводской портовый буксирчик с гордым названием «Атом», приписанный по умолчанию к обслуживанию сенокоса, при всём желании взять на борт домики или хотя бы один из них не мог. Оставался вертолёт, Первый домик с высоты полусотни метров шваркнули о взлётную полосу прямо в аэропорту, как говорится, не отходя от кассы, — автоматически сработал механизм аварийного сброса. Эффектное зрелище, доложу я вам! Был бы другой материал, дров всему аэродрому на зиму хватило бы... Ладно, поехал на завод, доложил о неудаче, как положено. Похлопали по плечу: «Лиха беда — начало. Продолжай!». Что ж, моё дело маленькое: ещё раз пересчитал массу — да нет, должно получиться, фиг его знает, чего этому замку не понравилось. С тем и вернулся в аэропорт. Второй домик спокойно донесли до речушки Окурчан, что на Конях, и опустили на заранее примеченную площадку. Получилось! На следующее утро зацепили третью избушку. Оторвали от полосы, понесли. Пролетели над Гадлей, озером Чистым, оставили справа бухту Мелководную, подвернули на Кони. И когда совсем уж зашли на Богурчан, попали в какие-то нестабильные потоки — домик стал раскачиваться всё сильнее, ощутимо раскачивая и машину. Игнорируя СПУ, командир воздушного судна через открытую дверь пилотской кабины указал бортовому оператору большим пальцем сжатой в кулак ладони вниз — тут бы и коза поняла. Оператор нажал кнопочку, и полетел наш домик в тартар. «Форшмак...», — не к месту припомнил оператор название блюда из классической еврейской кухни.
Коэффициент удачных исходов снизился до 33 %, и это не вдохновляло. С четвёртой будкой решили не упражняться, разумно полагая, что теперь домиков на всех, по-любому, не хватит, а сеять заранее семена потенциальной социальной вражды неразумно и нерационально. В отношении расселения оставшейся без крыши над головой части бригады начальство процитировало дедушку Крылова: «...и под каждым ей кустом был готов и стол, и дом». Надо признать, начальство попало в точку.
В середине июня отправлялись. Ввиду исключительной малотоннажности нашего «Атомохода» в морском порту был арендован большой прогулочный катер «Кристалл». Погрузка прошла без особых потерь — падавших с трапа в воду изрядно нетрезвых сенокосчиков благополучно выуживали, утопшие бебехи даже не оплакивали — слезами делу не поможешь, а сырости вокруг и без того хватало. Так, с песнями и плясками и отвалили.
К утру подошли к Богурчану и бросили на рейде якорь — в малую воду отлива подойти к пирсу не представлялось возможным. Смайнали за борт «Прогресс» и пока ещё на вёслах начали выгрузку, в ходе которой не досчитался я в личном имуществе двух удочек в чехле и купленного специально к таёжному сенокосу ружьеца-«вертикалки» Богурчан — так называется речушка, скатывающаяся к морю с крутых сопок полуострова Кони. В устье доживали свой век развалины одноимённого с рекой, выстроенного зеками ещё в каком-то девятьсот-лохматом году посёлочка в полтора десятка домов. В своё время зеки занимались здесь лесоповалом и заготавливали рыбу. В хороший год (а именно в такой мы и попали) горбуша шла на нерест в Богурчан густо, в несколько этажей. Река круглыми сутками кипела, взбиваемая миллионами хвостов и плавников, а привезённая мною собачка-спаниелька отказывалась идти в воду — рыба сбивала её с ног, валила. Посёлок лишь на первый взгляд выглядел абсолютно заброшенным. На самом же деле, здесь почти круглогодично обитала бригада ольских рыбаков, человек двадцать или около того. Летом ловили на богурчановских плёсах горбушу, солили рыбу и заготавливали икру — для госкооперации. Не забывали и о себе, распуская в море ставные сети на кижуча, который в реку никогда не заходил. Зимой опускали под лёд вентеря — на навагу. Сорную, случайно влетавшую в сеть корюшку-зубатку, опять же, себе оставляли — корюшка большим спросом у народа пользуется. Осенью, в перерыве между рыбалками, ехали в тундру на корализацию оленей, весной усиленно и ускоренно пропивали в Оле трудно заработанные за год большие деньги. Между делом спроворили на пригорке добротный барак-общежитие, позже каким-то лихоимцем сожжённый вместе с убитым сторожем, баньку возвели, подшаманили старый засолочный цех, торцом выходящий к единственному на побережье полуострова шаткому бревенчатому пирсу. Обустроились, одним словом.
Возглавлял бригаду Паха, Павел Гадзоевич Мирзоев — моих лет, коренастый, светловолосый крепыш с удивительно синими глазами — ничто в пахином облике не свидетельствовало о какой-либо генетической принадлежности к тюркским народам. Ничто, за исключением, пожалуй, характера — порох по сравнению с ним представлялся не более чем понюшкой табаку. Обычно мягкий и покладистый, в один момент он мог рвануть — случилась бы искра. А забегая чуть вперёд, скажу, что повод для искр, нет-нет, да находился. Пашка лично комплектовал бригаду — из самых, как теперь модно говорить, маргинальных слоёв ольского и гадлинского населения. По весне из всех окружных околотков выдёргивались отщепенцы, над жизнью и деяниями которых уже и местная милиция рыдать устала. С физиономиями цвета чуть подсохшей огородной земли, с заплывшими под фингалами и бланшами глазами, покорно садились они в пашкин самотопчик системы «Казанка» и, щедро заблевав море непереваренным до конца «Вермутом», один за другим прибывали к месту работы.
Объективности ради, следует всё же сказать, что однородную массу маргиналов Пашка разбавлял парочкой представителей интеллигентской среды, пожелавших за лето улучшить своё финансовое положение. И, в обязательном порядке, в бригаду включался повар
Собрав в конце мая – начале июня всю команду на Богурчане, Паха предоставлял рыбакам полную свободу действий — хошь, на галечке у моря пузо грей под разгорающимся день ото дня солнышком, хошь, по тайге гуляй, гербарии собирай, а нет — так баньку протопи, попарься... В общем, всё что угодно, — единственно: алкоголя ни капли! Сам же Паха с немудрёнными снастями отправлялся к Богурчану, ловил на зимних ямах мальму, и повар Дней через десять, когда на ямах вместо мальмы появлялись гонцы горбуши, Пашка врубал первую передачу и тут же переключался на пятую. Подъём — в пять часов утра, плотный завтрак, и уже в шесть — первый замёт невода. Невод тянули трактором — вручную и всей бригадой не осилить, трактором же вывозили наполненную горбушей «пену» — за раз получалось не менее тонны. До полудня, до обеда, делали четыре-пять заходов. Обед — от пуза. И сразу, безо всякой остановки — на обработку рыбы, засолку. Я как-то попробовал встать к разделочному столу: пока отшкерил десяток хвостов и подустал, мужики штук по тридцать–сорок разделали. А прикиньте-ка: пять тонн — две–три тысячи рыбин ежедневно... Со столов потрошённая и вымытая рыба укладывалась на решёта и отправлялась в засолочные чаны, под тузлук, где несколько (сколько точно — определялось технологической инструкцией) дней вбирала в себя соль. Затем старый тузлук сливали, рыбу закладывали в полиэтиленовые вкладыши деревянных бочек, заливали свежим рассолом, а сами бочки забандаживали. Единственная в бригаде женщина работала в паре с икорным мастером. Извлечённые при разделке икорные мешочки-ястыки промывались в морской воде, и затем «икорщица» катала их нежными женскими пальчиками на огромной сетчатой грохотке, «отбивая» икру в подвешенный снизу марлевый полог. Засолку отбитой икры осуществлял мастер, за закрытыми дверями — в этом священнодействии у каждого специалиста были свои секреты. Откинутую на марлю, стёкшую остатками тузлука икру тарили в пятидесятикилограммовые бочонки, которые Пашка в течение сезона несколькими ходками вывозил «Казанкой» на Олу — в отличие от рыбы, этот деликатесный продукт не мог долго храниться при обычной температуре, а подготовленный с зимы ледник на такие объёмы рассчитан не был. ...Поближе к полуночи, расправившись с рыбой, мужики отмывали цех от остатков потрохов и крови — готовились к следующему дню. Пошатываясь от усталости, возвращались к бараку, ужинали и вырубались до утра, лишь голова касалась подушки. Выходные в их рабочем графике не предусматривались... Бригада рыбаков составляла если не все сто, так уж, точно, не менее девяноста девяти процентов сравнительно постоянного и стабильного населения полуострова. Оттого социальный статус самого Пахи мог быть здесь приравнен к титулу удельного князя, никак не меньше. Потому каждый прибывающий на Кони морским, а зачастую — и воздушным, путём почитал своим долгом засвидетельствовать Пахе своё почтение, гостинец приподнести. А что на Колыме лучшим гостинцем считается, сами, наверное, догадываетесь. И ломилась в бараке пашкина каптёрка от всякого рода напитков, начиная с банального спирта в трёхлитровых банках и заканчивая янтарным пивом в канистрах. Однако, существовал в бригаде строгий сухой закон, нарушаемый пашкиным особым повелением всего два или три раза за сезон. Хлипкая дверь каптёрки запиралась совершенно несерьёзным замочком, какой на прочих складах в качестве контрольного вешают, — чихнёшь поблизости излишне громко — замочек и отвалится. Поэтому не чихали — не было на Конях преступления страшнее, чем нарушить наложенное Пахой табу. Таково правило. Но ведь правил без исключений не бывает, правда? Повёз как-то Пашка очередную партию икры на Олу, заодно собирался и к семье на Гадлю заглянуть. В общем, раньше чем через денька три-четыре назад не ожидался. Долго маялись мужики под дверями каптёрки, как тот кот у крынки сметаны. Не выдержали, заключив круговую поруку, ломанули замочек. Поближе к вечеру услышал я со стороны рыбацкой общаги непривычный шум, крики какие-то. Вышел из избы, глянул — а там рукосуйство полным ходом идёт, только чубы трещат. Потом уже узнал: это они единственную женщину промеж собой делили. Она от ужаса в тайгу ломанулась, другим днём только и вернулась. А мужики в запале про бабу уже и думать забыли, знай друг дружке люлей навешивают. Я, конечно, в чужие разборки лезть не стал, мне и своих хватало. К ночи затихло у них всё, потом, вроде как даже, песняка затянули. Поднялся я часов в семь утра. Обычно в это время трактор рыбацкий под окнами трещит, «пена» по камням скрежещет. А тут — тихо... Необычно как-то, странно. Вышел на улицу, разогнал туман руками, — да нет, тишина... Только слышу — мотор будто по морю тарахтит. Пошёл на пирс, встречать. Точно, выскальзывает из тумана знакомая «Казанка», в ней Паха сидит. Принял я конец, подвязал к брёвнышку, как всегда это мужики пашкины делали. Тут и Пашка подходит: — А мои — где? Не видно что-то... — Так, не знаю, тоже не видел. Может, уже на рыбалку ушли? — Все разом, что ли? — засомневался Паха. — Строем? Заходим в засолочный, а там накануне приборяк никто и наводить не пытался, в крови всё, в кишках рыбьих. Смотрю, помрачнел ликом князюшка. Дальше идём, к общаге. Ни души кругом! Пашка на крыльцо поднимается, я на всякий случай понизу хожу, не суюсь в чужие дела. И тишина... Через минуту выходит Паха наружу, в руке ружьё, на плече патронташ. Спустился с крылечка, молчком обходит барак сбоку, куда окна выходят. Переломил стволы, два заряда в патронники вкинул и по окнам — ба-бах, бах! — я и ахнуть не успел. Ещё дымок не рассеялся, а он уже новые патроны заложил — ба-бах, бах! Стёкла — мелкими брызгами. И пошла забава-канонада... Стрелял молча, зло, аккуратно. После третьего залпа мужики в одном исподнем из дверей выпадать начали. Да ловко так, по двое за раз, не споткнувшись даже: «Паха! Паха! Нихт шиссен! Не стреляй!» Ага, щаз... Успокоился, лишь когда эжектор последнюю стреляную гильзу из ствола выкинул. Спрашиваю позже: — Паш, так и убить кого-нибудь мог, покалечить... — Ну и что? Думаешь, на Оле от этого хоть кто-нибудь заплакал бы? А менты и искать бы не стали — им бы только легче жить стало. Зарыли бы покойничка неподалёку, а через неделю и вовсе думать о нём забыли... М-да, суров таёжный быт. Хотя, наверное, и справедлив. Ведь устраивал Паха для своих разбойников и «разгрузочные» дни. Не помню, кажется, на День рыбака это было.
Я, по морю и по звеньям гоняя, зачастую столовался у рыбаков — не до готовки, честно говоря, было. А в качестве своей доли приносил для общего стола из дальних и не очень странствий битых уток, случалось, и глухаря; дичи в тех краях — тьма тьмущая. В конце концов задолбал пернатыми повара Говорит он мне, ровно перед праздником и говорит: — Григорьич, ты мне больше птичек не носи, устал я. А вот мяска неплохо бы было... Мясо — это как? Медведь? Сохатый? Так это дело серьёзное, так просто не решается... — Да нет, — говорит, — ты мне нерпочку организуй. О! Нерпы, конечно, тут навалом, вон, прямо у пирса на камушках лежат, греются. Но разве её есть можно? Мы же не чукчи какие, в конце концов, не приучены... — Ты, главное, принеси. Остальное — моё дело. Да не вопрос! Вышел на пирс, из «тозовки» разок пулей стрельнул — вот тебе нерпа.
И вот что значит повар — Григорьи-ич, приходи котлеты кушать. А я про нерпу уже и забыл. Думаю: а, котлеты — так у них, вон, солонины оленьей полный ледник. Прихожу, накладывает он мне с полдесятка котлеток — чуть больше тефтелины каждая, соусом полил, макарончиков кинул. Я вилкой котлетку переломил, а она внутри антрацитно-чёрного цвета. Оп-паньки! И как же это кушать? Но рискнул, повар пока ещё откровенной отравой ни разу не потчевал. Отломил кусочек, в рот положил. Господи, вкуснятина какая! Говядина со свининкой пополам, не иначе. Умял без остатка, промакнул губы газеткой и спрашиваю: а чего, мол, цвет у котлет такой странный? Он и отвечает: — Не успела нерпа хорошенько в ручье прополоскаться. Вот завтра приходи — шашлык на рёбрышках будет, тогда посмотришь... Так это я, оказывается, нерпу схарчил! Был в моей практике уже случай, когда Людмилка точно также накормила меня каким-то мясным деликатесом, а потом призналась, что это мясо кита — по дешёвке брала. Помнится, я ей тогда без малого кастрюльку на уши не надел. А тут и вовсе — нерпа!
Однако я кулинарное искусство уважаю, в свободное время и сам побаловаться могу. Пошёл на следующий день шашлыками нерпичьими поинтересоваться. Захожу в избу — народ в честь праздника чинно сидит за длинющим столом, выпивают. «Присаживайся, Григорьич...» Придвигают банку, стакан гранённый ставят. Колымский обычай — в мужской компании каждый сам себе наливает. Ну, я вижу, коль напиток не в бутылке, стало быть, спирт. Плеснул себе четвертушку стакана, выпил на выдохе. А спирт дряной, колом в горле встал. Шарю глазами по столу, чем бы его протолкнуть? Стоит неподалёку графин с пробкой, какой перед докладчиками на трибунах ставят, — о! вот и водичка нашлась. Наполняю стакан до краёв и постепенно переливаю в себя. Вот чёрт, совсем у них спиртецкий поганый, никак продавить не могу. Только у сидящего напротив Пахи по мере опустошения моего стакана глаза разрослись до размера кофейного (а может быть, и чайного) блюдца. И лишь утонув в их бездоньи, понял я, что запиваю спирт
Жаль, не дождался я тогда обещанных шашлыков, сказывали, неплохо удались. Но рыбачки меня зауважали.
В целом, 1982–1983 годы запечатлелись в памяти, благодаря, надо полагать, Ю. В. Андропову, сбитому корейскому «Боингу», дешёвой водке «андроповке» (она же «школьница», она же «первоклассница») за четыре-семьдесят, сменившей традиционный «коленвал», подорожавший к тому времени с канонических «три-шестьдесят две» до бесстыдных «пять-тридцать», и облавам, периодически проводимым в банях и кинотеатрах в поисках злостных прогульщиков рабочего времени. Дисциплинарные гайки закручивались повсюду, и, наверное, это было правильно. С командиров производства строго спрашивали не только за производственные планы, но и за околопроизводственные процессы, включая заготовку кормов, выход на дежурство народных дружин и т. д., и т. п. План 1982 года по заготовке сена заводом был достойно выполнен. Заводское руководство, отмеченное во всех сельскохозяйственных сводках только с положительной стороны, вошло во вкус. Поэтому на следующий, 1983-й, год вопрос о сенокосном бригадире на Конях даже не стоял. «Есть здесь у нас один конструктор, ему и карты в руки...» Карты, понятное дело, не игральные (тут не до игр, знаете ли), а сенокосных угодий. Как и в предыдущем году, публика у меня в бригаде ещё та подобралась. В разгар сенокоса, когда план со всей очевидностью затрещал по швам, прислали мне в усиление двух дедочков. Такие дедки — я бы сказал, образцовые, классические. Вот, если с апостолов Петра и Павла белые туники снять, а взамен в телогреечки с ватными штанами обмундировать, — как раз оба моих дедочка и получились бы, один в один. Личные дела их я не видел, в биографиях не копался — на фига мне в тайге их биографии?
Существующие покосы были давно поделены между звеньями. Дедков это не смутило — взялись они окашивать сам Богурчан, который в сферу делёжки из-за слабого травостоя не попал. Заодно деды и хату себе из полуразрушенных подобрали, покрыли крышу полиэтиленом, ловко печь поправили — нормальная хата получилась, жилая вполне. Умело отбили косы, а один на свою даже приспособленьице присандалил — в виде небольших грабелек. Ведёт косой, и трава сама по себе в кучный рядок ложится — копнить одно удовольствие. В общем, нормальные такие дедки, основательные. Только обратил я как-то внимание, что количество заготовленного стариками сена никак не увеличивается, а который день кряду ограничивается «клочком» первого утра. Зато сахара дедки попросили уже второй мешок, что вкупе с вытребованным ими «на ландолики» килограммом дрожжей наводило на определённые размышления. Тем временем я мотор утопил. Да нет, не мотор даже, а так, лодку с мотором. Поставил по малой воде под скалистым берегом, а приливом якорную верёвку под камень завело, «поводок» укоротился, и поднявшаяся вода лодочку да и притопила. Вытащить-то мы её вытащили, но мотор крепко подмок, надо было перебирать. Сижу у себя в избе, аккуратно раскладываю отвинченные и извлечённые из мотора железячки по столу — не перепутать бы. Стола не хватает, начинаю заполнять сидушку табурета. В какой-то момент в избу заходит наш тракторист Витя в состоянии крепкой поддачи (то ли у рыбаков причастился, то ли свою бражную заначку разначил), широким жестом небрежно смахивает с табурета на пол крепёж, усаживается вальяжно и начинает нетрезво буровить какие-то нелепицы, постепенно подбираясь к содержимому стола. Я непечатно объясняю Вите ход своих мыслей, беру его за шиворот и выставляю за порог, после чего терпеливо собираю с корявых, полувекового срока эксплуатации половиц винтики, шплинтики, гаечки, шайбочки и снова раскладываю их на табурете. Получаса не прошло, как появляется в доме один из дедков — тот, что постарше, Иван. И если тракторист Витя ещё чего-то буровить мог, то дед Иван — ни петь, ни танцевать. При этом в попытках вымолвить словцо он то и дело хлопал себя по бокам руками, до крайности напоминая известную домашнюю птицу. И когда дедок повалился на стол, обваливая попутно практически разобраный двигатель, я, не подразумевая в общем-то ничего плохого и микшируя рвущееся наружу раздражение, произношу следующую фразу (дословно!): — Ну, ты глянь, какой петух пожаловал... Честное профсоюзное, ничего такого я ввиду не имел, ляпнул первое, что на языке оказалось. Но надо было видеть трансформацию дедка... Ему словно инъекцию адреналина прямо в сердечную мышцу засобачили, литра на полтора. «Взвейтесь, соколы, орлами...» Взвился. Выше крыши. А оттуда на меня обрушился. — Ты кого, палла, «петухом» обозвал?! И пошёл в рукопашную... Кто ж знал, что у деда Ивана за спиной пяток сроков, и в крайний (не уверен, что в последний) раз он «откинулся» аккурат перед самым сенокосом. Со своим напарником, кстати. Вот тебе и святые апостолы... На прощание дед Иван трезво и серьёзно посоветовал мне ходить теперь по тайге с оглядкой, бо, не приведи господь, можно где и на вилы по неосторожности напороться. Я, между прочим, внял рекомендации, да так впредь и ходил: в одном стволе дробь «четвёрка» — на утку, в другом — пуля-«турбинка» — то ли на медведя, то ли...
Понял я: следить за «базаром» надо, «фильтровать» тщательнее. Только мало чему нас жизнь учит: ведь впервые за подобное прегрешение в бубен я схлопотал ещё в ХАИ, когда неодобрительно высказался в адрес одной из сокурсниц, — тоже не знал, что её вздыхатель рядом стоит. Пришлось идти на экзамен по марксистско-ленинской философии в тёмных очках, слегка прикрывающих фиолетовый ободок вокруг красного, как у кролика, глаза, а там доказывать, что «эмпириокритицизм очищает понятие опыта от априорных апперцепций». Не знаю, что на бабушку Крупоткину больше повлияло, — глубина моих философских познаний или проглянувший из-под очков фиолетовый ободок вокруг глаза, но свои «четыре балла» я тогда получил.
Меня на море прежде крепко укачивало. Не успеешь, бывало, ещё за борт «резинки» в сотне метров от берега снасточку камбалинную опустить, а горизонт уже плывёт перед глазами, и в животе, под диафрагмой, пустота возникает. А тут — залив Одян, восемнадцать, Пашка говорил, километров — от берега до берега... Ну и с моторкой никогда прежде я дел не имел, первым у меня тот «Прогресс» оказался. Прошу Пашку: проведи, мол, вывозку, покажи, как и за что дёргать-рулить.
Вскоре и случай подходящий подвернулся. У меня звенья-то как стояли? Три — по Богурчану, одно — на Окурчане. Это по Коням, по полуострову. А ещё два — по магаданской, ольской стороне залива: одно в устье речушки Нюрчан, второе — на ключе Корейский. Туда-то первыми ходками и забросили сенокосчиков. Продовольствие, бутор кое-какой на первое время, самих мужиков... Грузили лодку под самое «не балуй», едва бортами водицу морскую не черпали. Но с погодой повезло: по утрам вода в заливе — что чай в блюдечке, не колыхнётся. Вывезли без приключений: туда — Паха на румпеле, обратно — я рулю. Вроде бы приноровился. Через два дня выходят на связь бойцы с Корейского: «Григорьич, выручай! Медведь повадился. Мы пока на покосе, он, гад, в землянке хозяйничает, уже и ложки деревянные погрыз, жрать нечем...» Я — к Пахе: «Чо делать?» А он: «Что? Медведь? Фигня какая! Поехали!» и двудырый мультук свой достаёт — ружьецо, значит. Попутно на ту сторону надо было ещё матрасы на восемь человек доставить и из продуктов кое-что дополнительно подвезти. Да ещё надумали обратным путём поохотиться, уток на море пострелять. Потому решили двумя лодками идти. Я принялся в «Прогресс» бебехи из избы перетаскивать, а Пашка в свою «Казаночку» прыгнул — догоняй! Рулю помаленьку. Не успел полпути пройти, как ветерок налетел, покрепчал — в Одяне всегда так, волну за пять минут раскачивает, местами уже и пену с гребешков сдувает — нехороший для моторок признак. Пока я заботился, как бы борт под волну не подставить, Паха из виду скрылся, не видно его за волнами. Ладно, не маленькие, сами доберёмся. Перебрался наконец через Одян, иду под берегом, Корейский высматриваю. Помню по прошлому разу, что очень узкая бухточка такая должна быть, чуть заметная между скал. Нашёл, зарулил. Но никаких следов пашкиной лодки не вижу — ну и где же он, Паха? Вернулся в море, вправо, влево — нет Пашки! Тревожиться начал: мало ли что... Море, волна, а у него самотопчик казанский... Потом сообразил: видимо, Паха чего-то недопонял и вместо Корейского отправился на Нюрчан, там и дожидается. Развернулся и я на восток. Подхожу к Нюрчану — широкая бухта Нерпичья, травой морской под жвак забитая, да так, что по малой воде замучаешься винт от водорослей очищать. Но ничего, пробился к берегу. Мужики мои навстречу бегут. «Был Пашка?» — «Не было...» Вот вам и здрасьте! Но не выгребать же обратно — дело к вечеру, вода убывает... В общем, сидим вечерком у избы (хорошая изба на той стороне, большая, добротная. Может, когда-то здесь фактория торговая была?), чаи гоняем, обсуждаем, куда Паха запропаститься мог. Совсем засмеркалось. Только вдруг откуда-то из-за сопок выстрел дробовика донёсся, за ним — другой. И снова тишина... Кто ж стрелял? Места безлюдные, охотников здесь и не бывает, ружьё только у меня, вот оно. Да ещё у Пашки... было... Эх, Паха-Паха! С тем и отошли ко сну... Утром, по полной воде, рванул назад, к Корейскому. Разыскал быстро, влетаю в бухточку — рёв мотора средь скал разносится. Смотрю — вдалеке у берега лодка стоит — здесь, стало быть, Паха! Ну, слава богу, не утоп! Подхожу ближе и вдруг вижу: по тропе сверху спускается мрачная процессия — четыре человека (а сенокосчиков в звене как раз четверо было) несут на руках пятого, вот точно, как с поля боя бойца убитого выносят. Лиц за расстоянием не видно, кто есть кто — не разобрать, но понимаю: драма здесь произошла. А может быть, и трагедия... Сопоставляю картину процессии со вчерашними выстрелами. Кошмар! Но кого же несут? Выскочил из лодки, навстречу побежал. Подбегаю. На руках мужиков моих лежит Пашка... До чего же стремительно иногда мысли в голове несутся! В один момент представил я все ожидающие меня неприятности: взвод анискиных в милицейских фуражках и с джульбарсами на поводках, следствие, груз «двести» на борту многострадального «Атома», похороны, объяснительные... Может, и не посадят, но с работы, уж точно, турнут... И вдруг на пахином лице приоткрывается один глаз, появляется некое подобие ухмылки и не вполне внятный голос произносит: «А мишку-то этого мы... того... » Щ-щёлк! — и глаз захлопывается. И понимаю я, что Паха в дребодан, в дрова, в лоскуты пьян — ни до того, ни после я его никогда в подобном состоянии не видел. Ну, положили тело под ветерок на травку — пусть отдыхает, а я мужиков пытаю. Оказывается, накануне под вечер Пашка, как и договаривались, прибыл на Корейский. Я же бухточку эту среди скал не заметил, зато обнаружил и посетил неподалёку точно такую же, практически близнеца первой, бухту Бочонок, где, естественно, меня никто не ожидал. Мужики говорили, что слышали с моря мотор и сообразили, что я на Нюрчан отправился. Через сопочку водораздела по рации не связаться, не проходит УКВ-сигнал сквозь сопочку, ни уточнить тебе, ни доложить. Пока чай пили, рассказали Пашке о медвежьих кознях. Тот, вскинув ружьецо на плечо, пошёл вдоль бухточки побродить, а медведь, как специально, ему из кустов навстречу — небольшой, килограммов на пятьдесят пестун-второгодка. Пашка его двумя выстрелами и завалил — вот эти-то выстрелы мы на Нюрчане и слышали. Мишку быстро разделали — у Пахи на этот счёт опыт немалый имелся. Хвастался он также, что легко может определить, заражена ли медвежатина трихинеллёзом — смертельно опасными червячками-гельминтами. (Теперь-то я знаю, что пашкины методы не давали абсолютно никакой гарантии, но тогда верил ему на слово.) Свежину заварили, а Пашка тем временем сгонял к лодке, где у него всегда имелся запас спирта в трёхлитровой канистрочке. Ну и... Часика через четыре после нашей встречи, когда Паха совсем пришёл в чувство, отпоенный крепким медвежьим бульоном, отправились мы в обратный путь, и утиная охота наша всё же состоялась. ...В другой раз отправился я на Нюрчан с членами объединённой «промежуточной» комиссии, прибывшей на Кони для проверки текущего состояния дел. Кроме нашей бригады на Конях косил ещё коллектив «Дальстройпроекта» — их участки располагались по речкам Орохаликанджа и Умара. На Орохаликанджу комиссию доставил всё тот же буксир «Атом»; парторг завода с прочими «сопровождающими лицами» остался на стане проектировщиков, а парторга совхоза и нашего начальника отдела кадров, курирующего сенокос, повёл я по заводским звеньям. От Богурчана и Окурчана двинулись «Прогрессом» на ольскую сторону. Отправились под жгучим августовским солнцем, в полный штиль, но пока по Нюрчану готовые стожки считали да обмеряли, налетел ветерок. Я торопил членов комиссии, а они никак не хотели отправляться не отобедав. Когда же последняя кружка чая была выпита, море уже испещрили белые барашки — верный признак того, что в водоём лучше не соваться. Здесь же, за сопками, ветер не ощущался, на расстоянии, скрадываемом бухточкой Нерпичьей, море с барашками представлялось милой акварелькой, а послеполуденное марево так и тянуло к воде. Начальники мои закапризничали, беря меня на «слабо». Что ж, вы начальники, вам виднее. Токо потом не плакать! Дёрнул шкворку, завёл мотор, отчалили. Брызги в физиономии ударили сразу же, как только выскочили из-за ближайшего мыса. К тому же дождь начался. Жаль, «дворники» к очкам ещё не придумали. Протирая одной рукой стёкла, другой подворачивал румпель покруче к накатывающим с запада, от Магадана волнам. Пройдя вдоль берега с пяток вёрст, удалились от него не более чем на километр.
И здесь возникала другая проблема. На борту было два Уже на самом подходе, чихнув напоследок, мотор спёкся — в первом бачке бензин закончился. Переключаться времени не оставалось, гребанули раз-другой вёслами, оседлали макушку волны и были вынесены ею на песчанный пляж. Следующая волна накрыла лодку с верхом, в момент заполнив её не только водой, но и мелкой галькой с песочком. Сгоряча попытались было выдернуть «Прогресс» на берег, да где там! — тонны две, не меньше. Только и успел, пока мужики «мёртвый якорь» заводили, сдёрнуть с транца мотор и оттащить его подальше от наката. Сидим на бережочке, зубами дробь выстукиваем. Сквозь зубовное клацанье начальники уточнить пытаются: мы — где? Где-где... в Кулунде, знамо дело. Я что, координаты счислял?! Спасибо, хоть на суше, не на дне морском! Но сидеть долго не приходилось — холодно, да и осмотреться надо бы. Пляжик тянулся вдоль берега метров на шестьдесят-семьдесят, ограниченный с обеих сторон скалами-прижимами, — дальше ходу не было. Такие же скалы высились за спиной, метрах в полусотне от линии прибоя. Пока собирали с кадровиком выброшенный на берег плавник, совхозный парторг куда-то запропастился. Исчезнуть на плоской поверхности пляжа? М-м... Обнаружили его карабкающимся по каменным уступам — всё выше и выше. Кой чёрт его туда понёс?! Но минут через сорок парторг спустился обратно с полной шляпой спелой голубики — наверху по тундре собрал. Вот и ужин поспел! Выгребли шляпу до донца, до шикарной, недавно ещё белой шёлковой подкладки. Хорошая шляпа была, итальянская... Дождавшись малой воды, отвинтил пробку, слил из лодки воду, песок да камушки всей компанией пригорошнями выбирали. Вытянули «Прогресс» повыше, инспекцию запасов провели. В багажнике под брезентом, которым я мотор на стоянках накрывал, обнаружилось две банки консервов без этикеток. Надеялся — тушёнка, оказалось — сгущёнка. Но и то, слава богу, — полакомились молочным десертом, полбанки скормили сопровождавшему меня повсюду спаниельчику. Пора было и на ночь устраиваться. Я времени не пожалел — повыбирал из заготовленных дров стволики попрямее, изгородь соорудил — от бриза ночного спрятаться. Настил сделал, бушлатик ватный на него кинул, брезентиком накрылся и спаниельку под бок подтянул. Он хоть по берегу в водорослях выкатался и вонял изрядно, но теплом обеспечил. Начальство же подобными глупостями утруждать себя не стало, на брёвнышках у костра решило перекантоваться. Так ведь оно, пока костёр горит, только успевай с боку на бок поворачиваться, чтобы не подгореть сверх меры; гаснет огонь — холодно, поднимайся, дровишки подкладывай. А дрова, между прочим, ещё и экономить надо — с берега-то мы всё подобрали. Средь ночи просыпаюсь от жутких воплей. Высовываюсь из-под брезента и ничего понять не могу: кострище до небес полыхает, а вокруг него с криками дико пляшут отцы-командиры — ну чисто, туземцы с гавайского Кауаи, где аборигены сэра Кука схарчили. Кранты, думаю, в конец изголодались, теперь моя очередь поспела за Куком отправляться... Нет, гляжу, на меня не очень-то внимание обращают, всё больше в сторону моря пальцами тычут. Поднялся, всмотрелся в нужном направлении — среди проглянувших в ночном небе звёзд, вроде бы как, огоньки движутся. Ну да, точно, судно идёт. Но идёт далеко, километрах в трёх, и конечно же, к нашему берегу подворачивать не собирается — мало ли, чего там костёр палят, отдыхают люди... Минут через десять огоньки пропали из виду, а чудики эти, знай себе, дрова в огонь валят, до последней веточки спалили — мол, должен же он вернуться, бедствие ведь терпим! Угу, ждите, вернётся... А дровишки-то, тю-тю... С полчаса ещё костёр догорал, и всё, нечему больше гореть. Смотрю на ручные ходики — три часа пополуночи, далеко до утра, однако. Нырнул опять под брезент, пригрелся от спаниельки, задремал снова. Но чувствую, потянули с меня брезентушечку. Попробовал придержать — сильнее тянут. Да ладно, не до сна уж, проснулся окончательно. А на боссах уже и лица нет, синеть начали — доходят, значит. Отдал, и брезентушку отдал, и бушлат ватный. Сидят на брёвнышке молча, нахохлились. Пошёл я мотор навешивать. И хотя до полного спокойствия моря ещё далеко было, оттолкнулись от берега и поплыли — уж лучше разом под воду уйти, чем вот так, в мучениях загибаться. Забирая круто против ветра, часа через полтора вышел я к самой Умаре, потом вдоль берега на Орохаликанджу вернулся — эка нас занесло! Подходим к берегу. Народ, как мотор услышал, от палаток навстречу потянулся, а когда нас распознали, так вроде и подходить опасаются. Пришлось самим лодку на берег тянуть, подвязывать. Странное что-то происходит... Да нет, ничего странного. Нас накануне назад ожидали, уже и ушицу заварили. Прождали до вечера — нету. В девятнадцать, как положено, вышли на связь со звеньями. Докричались до Нюрчана: «Где там эти гаврики?» — «А нету, — отвечают, — часа три назад к вам ушли...» Следом и все остальные докладывают: лодка не обнаружена. В общем, нет лодки, а море штормит... И какие выводы? К двадцати двум нас уже окончательно похоронили. А коль так, чего ж зря ухе пропадать?! Да и водки ящик на «Атоме» стоял, нас дожидаючись. Ну, мужики поминки и справили — по полной программе. Пили, не чокаясь, уважили память, можно сказать. Вот теперь затылки и чесали: то ли назад в море «утопленников» сталкивать, то ли за выпитую досуха водку оправдываться. Да мы не злопамятные, простили...
...Когда в середине октября «Атомоход» вывозил по разбушевавшемуся морю с Коней в Магадан последних сенокосчиков, включая бригадира, чувствовал я себя прекрасно: план по сену был перевыполнен — 180 тонн дали, а качка на мой организм совершенно не влияла.
Всю жизнь мечтал о собственном автомобиле. Батин После армии через Разыграева познакомился я с Юркой Битюковым, теперь уже Юрием Васильевичем. Битюк — личность более чем колоритная, легендарная даже — я ему целый раздел в своём «Самиздате» посвятил. Также как и я, — большой любитель преферанса. Собственно, с «преферанса по пятницам» всё и началось.
Сидим вечерком в пятницу у Юрки на кухне, «пулечку» пишем. Третьим — наш постоянный партнёр Володя Сизиков, противник умелый и расчётливый, с ним ухо всегда востро держать надо было. И вот, после нескольких мизеров и «семерных» «без парочки», когда напряжение за столом достигло аппогея: «Хода нету — не вистуй!», «Сначала сдай — потом закуривай!», раздаётся дверной звонок. Лариса, жена Битюка, пошла открывать двери. В кухню ввалился Виктор, сосед Битючины со второго этажа, в честь, очевидно, пятницы-развратницы в состоянии крепкого подпития. Потом, правда, Битюк уточнил, что подобное состояние Вити от дня недели зависит мало и является практически перманентным, поскольку сам Витя работает на одной из магаданских баз грузчиком. Как записано в скрижалях карточной игры, злейшие враги преферансиста — жена, скатерть и шум. С первыми двумя у нас проблем не возникало: скатерти на кухонном столе Битюки никогда не уважали, а жена Лариса бесшумно возникала на кухне, только когда у гостей возникала необходимость в холодной или более плотной закуске. Приготовив же, снова бесшумно исчезала, без малейшего беспокойства играющих. А вот Витя создавал некоторый дискомфорт. Попытались Витю потихонечку урезонить, выпихнуть за пределы кухни и квартиры — не получается, душа витина, «Вермутом» взбаламученная, общения искала. Тогда стал я на его профессиональную гордость давить, надеясь: обидится и сам уйдёт. — Вот ты, Витя, на базе работаешь, солидную должность занимаешь. А слабо тебе, к примеру, автомобиль организовать? — Ничего не слабо, — и вправду заобижался Витя. — Легко и п-просто. — Да брось ты, Вить, сказки рассказывать. Автомобиль — это ого-го! Такой вопрос, небось, и завбазой не под силу. — Завбазой, может, и не под силу, а мне — легко и п-просто, — продолжал кочевряжиться Витя. Видя дальнейшую бесперспективность моих попыток, Битюк конкретизировал тему: — А ему, — он ткнул пальцем в мою сторону, — сможешь достать? — Легко и просто, — клинило Витю. — Легко и просто. Любую... Теперь в его интонациях слышались знакомые с детства слова: «Какую вы хотите, Адам Казимирович? «Студебеккер»? «Линкольн»? «Ройс»? «Испано-сюизу»?» — «Изотта-фраскини», — наверное, сказал бы Козлевич, зарумянившись. — А «Москвича»? — зарумянившись, встрял в разговор я. — Хорошо. Вы его получите, — в бендеровских же словах расклинился наконец Витя. Далее последовала обширная, наполненная идеоматическими выражениями инструкция, сводившаяся вкратце к трём пунктам: «к кому?», «куда?», «когда?». На том и раскланялись. — Знаешь, — посоветовал Битюк, когда за Витей закрылась дверь, — а я бы попробовал... Суббота и воскресенье прошли в поисках и сборах необходимой суммы — семи с половиной тысяч рублей. В сберкассе «на книжке» лежало ровно восемьсот. Крепко помогли братик Лёнчик и поднятый по тревоге срочной телеграммой братик Минька. Недостающие деньги собирали по мелочи среди друзей и знакомых. Давали легко, без расписок и клятвенных заверений, руководствуясь одним лишь колымским принципом: «сто километров — не расстояние, сто рублей — не деньги». К полудню понедельника вся сумма имелась на руках. С прикрывавшем тылы братиком Лёней отправились на базу, расположенную на Сахарной Головке. Вахтёру с револьверной кобурой пояснили доходчиво: «Мы от Вити — к Марь-Иванне». Пропустил без лишних вопросов. Отрекомендованная мне Витей ранее завскладом Марь-Иванна при виде нас недружелюбно заворчала: — Ходют и ходют, всё ходют и ходют... — А услышав в ходе беседы витино имя, вообще полыхнула одномоментно: — Ну, Витька, ну, паразит! Брешет, сам не знат чо! — И без малейшей паузы делово переключилась в тему: — Идите, выбирайте...
Самолично, надев душегрейку, повела нас на открытую площадку, где стоял десяток новеньких, нецелованных ещё «москвичей». Братан выбрал модель с дефорсированным двигателем — мечтой колымских грибников и рыбаков. Марь-Иванна вздохнула: «Оно вам нужно? Там домкрата не хватает...» А мы, стремясь не спугнуть удачу, плевали на домкрат и интересовались только, в какое окошко деньги побыстрее отдать. Побыстрее, однако, не получилось — база принадлежала Управлению рабочего снабжения, оформлявшая накладные контора располагалась в Нагаево, а касса — ...на Палатке, в ста километрах от города. Ничего, и это осилили — помните? — «сто километров — не расстояние»... Так, к концу дня, заплатив 7407 рублей (за утеряный домкрат всё же уценка вышла), стал я законным владельцем
Шёл январь 1985 года, на новеньком
Ставшие к этому моменту регулярными кремлёвские «гонки на катафалках» на фоне нарастающего дефицита всего и вся навевали уныние. Недавнее назначение престарелого инвалида К. У. Черненко на высшие партийный и государственный посты под гром апплодисментов очередного «внеочередного» пленума лично у меня вызвало полнейшую оторопь: на политической сцене страны словно разыгрывался памфлет с непонятным сюжетом и неясной пока концовкой. И вдруг, словно чёртик из табакерки, — Горбачёв... Решения Апрельского 1985 года Пленума ЦК КПСС встретили тихим одобрением, но без особого ажиотажа; это ж только малиновский староста дед Ничипор при каждой смене власти будёновку то надевал, то прятал подальше. Вкинутые в массы лозунги «ускорения», «перестройки», «гласности» восприняли как очередную околополитическую трескотню. И если Михал Сергеич охотно и повсеместно тиражировал постулат «так жить нельзя» (с чем трудно было не согласиться), о том, как именно он, а с ним вместе и все мы, собирается жить дальше, речи не было. И это озадачивало. Нет, конечно, чертёжные готовальни на прилавках гастронома я тоже считал явной передержкой, но с голоду, уж точно, не пух, да и голым не ходил, а совсем недавно — вот! — и автомобильчик приобрёл. На зимней рыбалке испытал «москвича» сразу же — что ж, приличная машинёшка, скрипит, но лезет, особенно с цепями на колёсах. А ежели и толкнуть где надо, так порой и Людмилка управлялась, железное женское плечико подставляя. Но душа простора просила — не оперативного даже, а стратегического. И как-то исподволь мыслишка проявилась: а не катнуть ли нам своим ходом на «материк»? Я б ещё долго сомневался, но здесь у Разыграева, приятеля моего вечного, оказия подвернулась — автомобиль «Нива», который можно было бы купить прямо на автозаводе в Тольятти, а затем пригнать в Магадан своим ходом. А чего лучше, чем ехать по бескрайным просторам Родины нашей вместе, двумя машинами?! До встречи с Разыграевым в Москве мы рассчитывали побывать (и побывали!) в Новокузнецке — у людмилкиной родни, у мамули в Изюме и, конечно же, в Сочи. С Разыграевым сговорились быстро — два автомобилиста друг друга всегда поймут; согласовали маршруты, явки, пароли... Сложнее с Людмилкой было, но в конце концов, поняв, что отпускать на край света мужа одного и того хуже, супруга согласилась. Провёл капитальную подготовку «москвича», усилил подвеску, установил защиту картера двигателя, собственноручно спроектированную на заводе в качестве товара широкого потребления (ширпотреб — кто вспомнит теперь такое слово? А ведь у нас в отделе главного конструктора целая группа для того создана была, вашим покорным слугой возглавляемая, — не забыли мою «печь сенокосчика», припомнили при удобном случае).
Выехали с Людмилкой аккурат 1 июня. Разыграев долго махал вслед рукой, пока не растаял в зеркальце заднего вида, скрывшись в дымке утреннего тумана. На первой же ночёвке на левом берегу Колымы попали под снегопад. На обратном пути в середине сентября первый снежок застал нас врасплох где-то на Уральских горах. Вот так, от снега и до снега — на колёсах. Сегодня, может, такой пробег чем-то выдающимся никто и не посчитает. Но хотел бы напомнить (или сообщить о том не ведающим), что железной дороги в Магадане нет и не было никогда, если только не считать узкоколейки длиной в несколько десятков километров, построенной зеками в середине тридцатых и прекратившей своё существование в середине пятидесятых годов. Так что надежда — в случае неудачи мероприятия — погрузить авто на платформу и вернуться домой отсутствовала. Ну а дороги... К глубокому моему сожалению, путёвый путевой дневник мы тогда не вели, а разрозненные записи со временем утерялись. Но спустя много лет, побывав в Штатах, и описав те, американские, дороги в повести «Путешествие с Олежкой в поисках Америки», я включился в дискуссию, фрагмент которой привёл в комментариях самой повести и считаю возможным повторить здесь.
«...Братик Лёнчик, в частности, писал: «...Но вот о наших дорогах говорить так уничижительно... То есть дороги наши — хуже некуда, как сказал один остряк: «У нас не дороги, а направления»... Но... такое безобразие творилось не всегда. Как пел Бернес: «Я вам не скажу за всю Одессу», а о магаданских дорогах очень даже можно поговорить. И я скажу коротенько, дабы молодое поколение не думало, что наше и старшее поколение не понимали значения дорог. Как известно, колымские дороги начали строиться...» Пришлось отвечать: Хочу напомнить то, о чём я написал в самом начале «мемуара»: я излагаю и трактую сугубо личное, субъективное восприятие событий и фактов, с которыми столкнулся как в Штатах, так и в России. Единственно, что я гарантирую, — их достоверность, да и то — лишь с позиций стороннего наблюдателя. Меня озадачивает фраза: «Да, наши дороги — хреновые, но говорить о них уничижительно нельзя». Коль дороги хреновые, так об этом нужно орать на каждом перекрёстке. И не просто орать, а организованно. Причём, чем организованнее орать будем, тем скорее каждому орущему вручат по персональной лопате, чтобы эти самые дороги в порядок привести. Далее. Понимать проблему и решать её, согласись, — не одно и то же. Значение дорог и козе понятно, но коза дорогу не построит. «Понимали значение»? Ну, наверное, понимали. Строили? Да, конечно, строили. Вопрос только: что, сколько и как. Когда возникла опасность перекрытия японцами морских коммуникаций в Охотском море, так и во время войны построили дорогу Хандыга – Магадан — вполне таки прифронтовую рокаду. Надо было на Матросова золото добывать — зеки Тенькинскую трассу возвели. И т. д. И по фигу, какого качества те дороги были, и во что их строительство и дальнейшая эксплуатация обошлись: ведь «партия сказала — надо!» Но я-то, вообще, не о мобилизационной экономике речь веду. Что же касается дорог «позднего советского периода» (перед которым, в целом, я, ей богу, шапку снимаю), так и мне есть, что вспомнить. Вот, скажем, в 1985 году довелось нам с Людмилкой проехать от Магадана до Сочи и обратно. Причём, «от» и «до» — это достаточно условно, поскольку от Хандыги до Усть-Илимска (Осетрово) — тысячи две с гаком километров — плыли мы на пароме — как раз по причине полного отсутствия дороги.
По пути из Железногорска в Братск 120 км тащили «Москвича» по таёжному пролазу на себе. В Тулуне, стоящем на перекрёстке Братского шоссе и Транссибирской автомагистрали, местные жители поздравили нас с выездом на «заячью тропу», как они именовали ту самую «магистраль», — по значимости, некий аналог описываемой в «Записках» американской В районе Красноярска вёрст двадцать ползли мы «брюхом» по колотым гранитным валунам, и я наконец-то узнал, что означает слово «грыжа» на автомобильном сленге. Чтобы из городка Новосибирск добраться до деревушки Челябинск, были вынуждены свернуть на территорию сопредельной республики Казахстан — прямой дороги не было вовсе. А в Казахстане порадовались степям, по которым можно было рассекать, не выезжая на так называемые «дороги с твёрдым покрытием» — уж больно твёрдым оно оказывалось даже для «Москвича».
Возвращаясь из Казахстана в РСФСР, посереди пограничного районного центра Троицка, расположенного на реке Уй (весьма красноречивое название), устроились в луже по самое «здрасьте», откуда нас выдёргивали «зилком». Да и остальная дорога розами, отнюдь, усеяна не была: верст по
А на обратном пути из-за отсутствия дороги почти от Читы до Хабаровска пришлось неделю ехать на Кто ж спорит, были объективные причины, были: война всего четыре десятилетия как закончилась, империалисты гонку вооружений навязали, там — Вьетнам, тут — Афганистан, да в конце концов, «зато мы делали ракеты и перекрыли Енисей»... Вот только дороги... Я, ребята, к стране России достаточно патриотично настроен, особенно, повторюсь, к советскому периоду российского государства. Но что дорог касаемо... «...Можно представить, во что бы превратились Штатовские дороги, если бы у кого-то хватило дури в течение 20 лет не вкладывать в них ни пенса.» А вот этого, на мой взгляд, представить как раз-таки и нельзя. Зачем пытаться представить, что было бы, если бы завтра солнце взошло на западе, а село на востоке?! «Я ни в коей мере не хочу умалить достижения американских дорожников (проектировщиков, строителей, эксплуатационников), но, братцы мои, нам тоже было чем гордиться. А теперь можно просто разводить руками, читая как там у них.» Согласен, если в памяти покопаться, так можно многое вспомнить, чем мы могли гордиться. Но не твердить же постоянно: «я горжусь итогами войны 1812-го года» или: «горд я тем, что Кирилл и Мефодий кириллицу изобрели, чтобы мы теперь с компутерами мучались», — это же не моя гордость. А мне всего-то и надо: раскрыть широко глаза, глянуть на мир и... Учиться, учиться и ещё раз — учиться. Хотя и это, как мне кажется, кто-то уже говорил. А американским дорожникам (проектировщикам, строителям, эксплуатационникам), скорее всего, фиолетово, умаляем мы их достижения или, напротив, возвышаем. Дорога сама по себе все точки над i расставит.»
Случилось мне как-то работать в Магаданском профессионально-техническом училище № 4, сначала — преподавателем «спецдисциплин», а потом и до заместителя директора по учебно-производственной работы дорос. Одна из двух групп автомехаников, в которых я вёл свои уроки, формировалась из выпускников средних школ, бывших десятиклассников, в том числе приехавших «с трассы». Несколько ребят прибыли из Буркандьи — едва заметного на крупномасштабных картах горняцкого посёлочка Сусуманского района. Понятно, для многих учащихся «фазанка» являлась своеобразным, как теперь говорят, «социальным лифтом» — лишь бы выбраться из глухого колымского угла, получить какую-никакую специальность, задержаться в городе.
«Буркандьинские» ничем особенным среди остальных не выделялись. Разве что, слышал я, упорно бегали в Магаданскую школу бокса — школу, достаточно известную достижениями своих выпускников. Ну, бегают — и бегают, моё дело им лекции прочитать, а потом полученные знания проверить. Только вот стал я замечать, что один из них — ребята его между собой Лебзей называли — особого рвения в постижении автотехнических дисциплин не проявлял. Во всём прочем — нормальный парень, без вывертов, только за своим боксом об устройстве коробки передач автомобиля Попробовал я с Сашей с глазу на глаз переговорить, к профессиональной гордости будущего автослесаря воззвать, да только слабенько получилось — был у Лебзи небольшой дефект речи, по поводу которого, как я понял, мальчишка несколько комплексовал. В общем, не получилось разговора. Но насупив, как положено, брови, я всё же предупредил: «Смотри, Лебзяк, экзамены не за горами, не сдашь — не видать тебе диплома о начальном профессиональном образовании!» Ударив себя в грудь кулаком, Саня побожился, что с этим проблем не будет. «Ну-ну, — подумал я со свойственным преподавателям спецдисциплин скепсисом. — Не спеши, поживём — увидим...» Короче, беседу я провёл, галочку в своём дневнике поставил. Дело шло к лету, близились выпускные экзамены. Недели за три, когда я сел уже за составление экзаменационных билетов, подходит ко мне Александр и говорит, как обычно, короткими, отрывистыми фразами: — Мне тут... это... на Кубу надо... это... в Гавану... Чемпионат там у нас... Ну, вижу, совсем у парня от бокса крыша поехала: сегодня — в Гавану, завтра — в Рио-де-Жанейро какое-нибудь... — Знаешь, — говорю, — сдавай экзамены, и куда угодно — хоть в Гавану, хоть назад в Буркандью. Насупился, ушёл. А на следующий день появляется снова, но не один, а с каким-то крепенько скроеным мужичком. Уж, не с отцом ли? — подумал я грешным делом. Нет, не угадал... — Рыжиков, — представился мужик, — Геннадий. Тренер. — И доверительно переходя свистящим шёпотом на «ты», продолжил: — Слышь, ты чо тут демагогию разводишь, карьеру парню ломаешь? Не видишь, чо ли, человек на чемпионат мира собрался?.. — а сам, замечаю, присматривается, как бы меня за лацканы половчее прихватить. Но мы тоже не лыком шиты, украинские мы, хохлы, народ упрямый. Становлюсь в полоборота — за оба лацкана вдруг не ухватишь — и держу марку профтехобразования: — Ну, не знаю, чемпионат там или что... Получится ли из него чемпион — большо-ой вопрос, а автослесарь, как не крути, — это специальность, профессия, кусок хлеба, и может быть даже, с маслом... Пусть экзамен сдаёт — и едет! Рыжиков от моей наглости аж зарозовелся весь: — А знаешь, где он твой экзамен видел? Хм... Вопрос, скорее, риторический, в отточенных формулировках ответа не нуждающийся. Но мы же не в кулундинских степях, здесь моя территория, моё родное ПТУ № 4, где я — заместитель директора по учебно-производственной работе, и ни один учащийся, не сдав экзамен по базовой дисциплине, ни в какую Гавану из этих дверей не поедет. Наконец тренер понял беспочвенность своих притязаний. — Саня! Бери билет, садись, отвечай... Тут я оборзел окончательно: — А посторонних па-апрашу выйти из аудитории. Рыжиков испепелил меня взглядом (хотя, думаю, более охотно и профессионально дал бы мне в зубы), но вышел. Ответ на первый же вопрос показал, что Саня, как бы это помягче сказать, не очень хорошо готов к экзамену. А может, волновался чрезмерно, отчего речевой дефект обозначился более явственно. Я по-отечески дружелюбно улыбнулся учащемуся: — Ну ничего, подучишь немножко и через недельку придёшь снова... На следующее утро меня пригласили к директору. — Александр Григорьевич! Тут такое дело: Лебзяк едет на чемпионат мира в Гавану, и там, — указующий перст упёрся в потолок, — считают, что ему надо предоставить такую возможность.
...В экзаменационной ведомости — напротив надписи «Лебзяк Александр Борисович» — появились первые оценки: по черчению, по материаловедению, по устройству и эксплуатации, а также по ремонту автомобилей. И поехал Александр Борисович Лебзяк в Гавану, и стал чемпионом мира среди юниоров, а затем чемпионом Европы и мира на более возрастном уровне, а там и вовсе на высшую ступеньку олимпийского пьедестала поднялся. Не стал только Саня автослесарем. Жалеет, наверное, страшно...
Из предыдущей главки может возникнуть вопрос: а как я вообще угодил в систему профтехобразования? Отвечаю... В 1986 году по предложению своего коллеги и приятеля по конструкторскому отделу МРМЗ Юры Гришана (сейчас он заместитель магаданского мэра, Юрий Фёдорович, однако) перешёл я на работу в Магаданское ГПТУ № 4. Принял меня на работу славный еврейчик Яша Золотарёв — поначалу преподавателем так называемых «спецдисциплин», в число которых для меня были включены: — черчение — для двух групп автомеханников — восьми- и десятиклассников и группы матросов-мотористов. Инженерная графика — мой конёк, и, поступая на работу, я искренне рассчитывал, что ею дело и ограничится. В принципе, такая возможность не исключалась, только выяснилось, что всей учебной нагрузки в этом случае будет хватать примерно на треть моей предыдущей зарплаты, что, конечно же, не вдохновляло. Пришлось вытягивать шею под дополнительный хомут; — материаловедение — для тех же автомехаников и матросов-мотористов. Материаловедение для конструктора тоже хлеб насущный. С учётом черчения у меня уже почти ставочка набегала — что-то около половины недавней зарплаты. Шея потянулась дальше;
— устройство и эксплуатация автомобилей — для автомехаников обеих групп. С включением в мои учебные планы этой дисциплины здоровый оптимизм обеих сторон начал угасать. Я чистосердечно признался Яше, что знаю, причём хорошо знаю, устройство и эксплуатацию одной модели —
— ремонт автомобилей А когда все мосты за спиной оказались сожжены, договор подписан, и трудовая книжка улеглась в директорский сейф на хранение, первый же визит в учебную аудиторию принёс... да нет, не принёс, а напротив, вынес мне напрочь мозги: мастерами производственного обучения оказались три безусых красавца, прошлогодние выпускники нашего Хабаровского политеха... Убедившись, что держать удар я умею, Яша потихонечку подсунул в мою «корзину» классное руководство группой автомехаников-восьмиклассников, а также кураторство над автомеханиками-десятиклассниками, для которых классный руководитель штатным расписанием предусмотрен не был. Хомуты на шее потянули к земле не только голову, но и остальные части тела. Одно утешало: все неожиданности позади, осталось поднапрячься, поднатужиться, засесть за буквари... Не угадал! При приёме на работу допустил я неосторожную оплошность, сообщив Яше, что не далее двух лет назад окончил досаафовские курсы телемастеров, в подтверждение чего предъявил соответствующее свидетельство, не омрачённое ни единой оценкой «хорошо» , — исключительно «отлично». Я о той своей промашечке забыл, а Яша, как оказалось, — нет. Не прошло и месяца моей высокопродуктивной — в количественной оценке — преподавательской деятельности, как Яша рухнул предо мной на колени и с неподдельным трагизмом, подпустив в голос слезу, поставил меня в известность о том, что к вечеру повесится, поскольку не видит и не находит иного выхода в обстановке отсутствия преподавателей «Основ телевидения» и «Ремонта телерадиоаппаратуры» в группе телемастеров-радиомехаников. Яшкиной смерти я не желал, пришлось соглашаться. Естественно, в качестве дополнительной нагрузки к уже имеющейся. А что это означало? На каждую дисциплину в каждой группе нужно было готовить перспективный план, поурочный план и план каждого отдельного урока. До того ли?! Перечеркнув планирование жирным крестом, я самовольно заменил указанные документы конспектом лекций, который, между прочим, тоже ещё составлять надо было. Час урока требовал не менее часа подготовки, четыре «пары» — восемь часов работы над конспектом. Хорошо хоть автомеханикам в двух экземплярах писать не приходилось — мои-то дисциплины одинаковые для одних и для других. Помимо конспектов, понятное дело, проверка тетрадей и контрольных работ. Как классному «папе» — собрания — групповые и родительские, общение с родителями, персональная работа с балбесами и организация всякого рода мероприятий. В последнем надо отдать должное моим мастерам — они помоложе, им и карты в руки. Ну и конечно же, есть ещё преподавательский коллектив, с которым тоже надо как-то отношения выстраивать. Начало занятий в восемь-ноль-ноль. Мне надо быть в училище минут за пятнадцать до того. Рабочий день до шести-семи вечера, иногда позже. Потом домой — к следующему дню готовиться. Суббота — по сокращённому учебному графику, но по более насыщенному «внеурочному»... В общем, потеть начал. А тут в семье младшенький, Артём, появился...
Вы знаете, что такое небо с овчинку? Вы не знаете, что такое небо с овчинку! Если только не работали в статусе молодого папаши первый год (дальше — наверное, проще) в системе профтехобразования.
Когда через несколько месяцев я начал неспешно, но конкретно сходить с ума, Яша предложил мне плюсом ко всему должность его зама по учебно-производственной работе, УПР. (А должен ещё быть зам по учебно-воспитательной, УВР, которого в Вся описанная выше кутерьма объяснялась достаточно просто: училищу ещё и года не исполнилось. Его организовали незадолго до моего прихода, в марте или апреле — на базе бывшего учебного комбината объединения «Магаданрыбпром».
Справедливости ради, следует заметить, что развитию профтехобразования тогда стали уделять внимания всё больше — видимо, количество дипломов о высшем образовании в стране начало несколько зашкаливать за разумные пределы — на фоне столь же явного сокращения грамотных (не будем уж говорить — высококвалифицированных) рабочих. Вышло несколько правительственных постановлений в этой области, финансирование увеличили... Последнее и стало, в конечном счёте, тем «рычагом», которым меня Гришан с МРМЗ сдвинул. Откровенно говоря, и там я зарабатывал нормально: конструктор Так вот, про «фазанку». Размещалась она в пятиэтажном здании: первый этаж — большой холл, актовый зал, столовая для пацанов (да, представьте, бесплатное двухразовое питание); второй и третий этажи — учебные аудитории, а четвёртый и пятый — общага для иногородних ребят, которые приезжали из трассовских посёлков. Общага эта — наша извечная головная боль: один этаж — девчачий (помимо автомехаников, матросов-мотористов, телемастеров и электромонтёров телефонной связи — сугубо мужских групп, готовили мы также швей-мотористок и секретарей-машинисток — такой вот спектр профессий), а на верхнем жили пацаны. Прикиньте! Поэтому, плюсом ко всему, приходилось ещё и ночные дежурства организовывать и нести — не приведи, господь, с малолетними беременными ещё дело иметь!
Понятно, что здание передали областному управлению профтехобразования (где тогда Гришан замом был) не в самом лучшем виде. Директором назначили Яшу Золотарёва, который прежде работал старшим мастером в Надо сказать, коллектив сложился весьма неплохой, работа шла дружно, и процесс развивался. Но в семье, как водится, не без урода. Мастером, то есть, по сути, руководителем учебной группы, у телефонистов был некто Гена Шарамелло — чувак с наружностью, откровенно выдававшей болезнь желудка, а у секретарей-машинисток мастерицей состояла тётка (не помню уж фамилии) с не менее интересным именем — Неонила. В принципе, баба как баба, поражавшая меня тем, что с завязанными глазами безошибочно выстукивала на машинке текст со скоростью, если не ошибаюсь, 250 символов в минуту, и рисовавшая буквовками на машинке портреты — как это потом стало модно делать на компутерах. Единственным недостатком (?) Неонилы было то, что она крайне ревностно относилась к делам своей группы и никого, включая меня — зама по УПР, к ней близко не подпускала. Впрочем, меня это не напрягало, скорее, наоборот, — хлопот меньше. Но... Шарамелло с Неонилой затеяли какую-то подковёрную борьбу против Яшки — уж, не знаю, какие окончательные цели у них были поставлены, и чем он лично им насолил. А у Яши, на беду его, имелось в биографии некое пятнышко: когда-то он работал директором оленеводческого совхоза, и там произошла какая-то петруха — то ли с камусом, то ли с песцовыми шкурками — в результате которой Яша получил условную судимость. В конечном итоге, судимость сняли, а вот «пятнышко», как это у нас водится, осталось: «то ли он шубу украл, то ли у него украли, но дело, однозначно, некрасивое...»
Это и легло в основу «дела», которое завели на Золотарёва Шарамелло с Неонилой: А идёт тем временем 1987 год. Ну как же: так жить нельзя! даёшь гласность! ускорение! перестройку! Собрали нас на общее собрание. Гена и Неонила обличают, народ предусмотрительно помалкивает, глаза начальства кровью наливаются. Мне же, видать, больше всех надо: я возьми и выступи в яшкину защиту... Вот тут и мне по загривку надавали, припомнили отсутствие перспективных и поурочных планов. В общем, начальника областного управления с работы сняли (его место занял, естественно, Гришан — то-то я удивлялся, что это он на собрании ни «да», ни «нет» не говорит), Яшку с работы сняли, а училище ...расформировали — за полтора месяца до выпускных экзаменов! Последнее удручало более всего. После собрания Яшка у меня в кабинете натурально плакал — он в эту «фазанку» душу вложил.
Ладно. Яшку пнули (он, говорили, после того на «историческую родину» подался), «фазанку» разогнали, а что с народом делать? Детишек попристраивали в другие ПТУ, их в Магадане тогда шесть или семь ещё оставалось, и мастеров-преподавателей — кого куда. Мне же предложили идти замом по УПР в
По приезде директрисы состоялся у нас разговор с глазу на глаз, в котором с её стороны прозвучало: «Похоже, мы с вами не срабатываемся, и одному из нас придётся уйти. Догадываетесь, кому?» Я — не дурак, с трёх раз угадал и положил на стол заявление об уходе — благо, к тому времени меня уже ждали в конструкторском отделе
Тем и закончилась моя «профтехобразовательная» эпопея.
Во Лебеденко перешёл во ВНИИ-1 в привычном статусе — начальником вновь организуемого конструкторского отдела. Следом за ним с завода потянулись в отдел другие специалисты, была предложена работа и мне. А поскольку предлагалась мне должность ведущего конструктора, предстояло пройти собеседование у директора института А. С. Евсиовича. В назначенное время секретарь пригласила меня в кабинет, где уже находился рекомендовавший меня Лебеденко. Евсиович задумчиво перелистывал странички моей трудовой книжки... — Александр Григорьевич, а что-то я не пойму, к горному делу вы с какой стороны отношение имеете? (Напомню, что ВНИИ-1 — институт чисто профильный; сотрудники — опытные горняки, обогатители, взрывники и т. п. А тут я — неудавшийся инженер-механик по эксплуатации летательных аппаратов и авиадвигателей, недавний зам по УПР профтехучилища...) Но отвечать-то надо, куда денешься... Чистосердечно докладываю: — А у меня супруга — горный инженер, рударь. Евсиович стёк по креслу... Но, к чести обоих: Евсиович меня на работу таки принял, а я уж постарался не подвести профессиональный опыт жены и чутьё поручившегося за меня В. Д. Лебеденко. ...Случилось мне как-то быть в командировке в колымском посёлке Усть-Хакчан. Это километрах в семидесяти северо-западнее Нексикана — моей малой родины. Командировка была связана с полевыми испытаниями совместного детища обогатительного и конструкторского отделов института — планетарно-центробежного концентратора — устройства, предназначенного для обогащения золотого концентрата. В Усть-Хакчане нам предстояло подключиться к приисковой эксплуатационной геологоразведке, производящей оконтуривание полигонов для последующей добычи золота.
По крупномасштабной сетке канатно-ударный станок бурил неглубокие, метров
*
Братишка, проработавший в системе «Северовостокзолото» не один десяток лет, прочитав мой черновик, написал: «Вспомнился мне случай из жизни «Дальстроя», долго ходивший на уровне анекдота: вдруг получает «Дальстрой» извещение на годовые фонды угля, сокращённые чуть не в десяток раз. Звонок в Москву, в Главснаб: «В чём дело?» Ответ: «У вас мощные запасы ТОРФОВ, переводите котельные на торф». Им-то невдомёк, что колымские торфа — это вовсе не торф, а обычная пустая порода — песок, глина, галька, каменюки... Еле-еле доказали!».
Экономическая эффективность — субстанция тонкая. Казалось бы, рой, где побогаче, снимай сливки. Так, кстати, велась добыча со времён оно и вплоть до раннего «Дальстроя». Ан, нет! Запасы не беспредельны; выберешь богатое золотишко, одновременно испоганив, накрыв отвалами торфов и эфелями промытых пород пески победнее, а где новые полигоны брать станешь?! План, между прочим, именно по балансовым запасам с учётом среднего содержания определяется, а как ты участки выбирать-отрабатывать будешь — твоя боль головная, товарищ начальник прииска. Вот и считают — сначала геологи, потом горные проектировщики и экономисты, потом снова геологи и так далее. В результате, в контуры полигона включаются участки не только с высокой золотоносностью, но и пески с небольшим содержанием металла, «убогие», за которыми уже начинаются необрабатываемые «борта». В бортах, к слову говоря, тоже золотишко встретиться может, но совсем уж в небольших количествах — разве что старателям-одиночкам покопаться, а при промышленной добыче себе дороже выходит. Припомните, что делают для извлечения максимальной прибыли продавцы контрафактной водки, разливного пива и магазинной сметаны? Известное дело, разбавляют: кто — стеклоочистителем, кто — водой, а кто — кефирчиком жиденьким. «Бодяжат», одним словом. Так вот, золотые пески, оказывается, тоже «бодяжат». Только в горном деле процесс этот абсолютно законный и называется он разубоживанием (от упомянутого прилагательного «убогий») — смешиванием песков с различной концентрацией металла для получения обоснованного, наиболее экономически эффективного — для данного полигона данной россыпи данного месторождения — среднего содержания.
...А потому, вместе с главным приисковым геологом — парнишей примерно моего же возраста — мы с раннего августовского утра, уже Моя работа попроще: ведром подтаскивать очередную пробу из оттаявшего керна, бросать её на припадочно бьющийся диск концентратора, совковой лопатой периодически отваливать от выходного жёлоба промытую пустую породу да раз в пять-шесть минут, нажав кнопку «стоп», отворачивать гайку, крепящую диск, снимать его и аккуратно смывать кистью-флейцем в обычную литровую алюминиевую кастрюльку осевший между рифлями так называемый «чёрный шлих» — тёмную, пастообразную на вид смесь сульфидов, магнетита, мелких гранатов и прочих тяжёлых минералов, среди которых то и дело высвёркивали жёлтенькие «знаки» чешуйчатых золотинок.
Работа геолога носила более интенсивный характер и требовала особых профессиональных, почти артистических навыков — на старательском лотке он успевал обрабатывать пробы дважды. Первому опробыванию подвергался тот же керн, из которого «добывал» песок и я (собственно, из каждой пробы я наполнял два ведра. Одно пёр геологу, второе — к концентратору). Для начала из вываленной в лоток кучи удалялись все более-менее различимые каменюки, отчего она «худела» на три четверти своего объёма. Потом уголком лотка геолог на секунду цеплял струю воды из шланга и начинал собственно промывку. Движения раскачивающейся перед дудочкой факира кобры — ничто по сравнению с пассами, выделываемыми руками промывальщика. Наверное, только юный курсант пехотного училища может столь нежно и любовно-бережно вальсировать взволнованную от первого выхода в свет барышню-гимназистку: круговые движения строго определённого ритма, затем плавный наклон — и взметнувшаяся в воде лёгкая муть выплёскивается из лотка прежде, чем уменьшающаяся на глазах тёмная масса достигнет его края. Опять уголок под струю, опять несколько вальсирующих движений, выплеск, вода-вальс-выплеск, вода-вальс-выплеск... Через несколько минут на изломе лоточного дна не остаётся ничего, кроме маленькой кучки золотых крупинок, едва ли четверть напёрстка. Но это — металл, золото! Осторожненько, по уголку колонковой кисточкой золотинки смываются в аптекарский пузырёк, коих в ящике геолога — что у запасливого провизора в кладовке. Пузырёк подписывается восковым карандашом и отправляется в картонку с пробами. Следующей операцией являлась доводка на лотке чёрного шлиха из моей «кастрюльки». Доводка производилась по той же схеме, но занимала гораздо меньше времени — пропорционально соотношению объёмов исходного материала. Позже, в камералке, составляя отчёт об эксплуатационной разведке, геолог мог сравнить результаты «прямой» промывки и промывки чёрного шлиха из концентратора, откуда мы определяли эффективность нашего устройства с позиций извлекаемости (которая, как оказалось, составляла около 97 % — весьма удовлетворительный результат). И вот, значит, пру я очередное, сотое, что ли, по счёту ведро к аппарату и слышу вдруг: «Оп-па!» Гляжу, геолог наш в лотке пальцем ковыряется, разглядывает что-то. И хотя мне уже на золото и смотреть тошно, национальная любознательность разворачивает обутые в неподъёмные от глины сапоги копытца в сторону промывальщика. Заглядываю в лоток: на горстке шлиха лежит самородочек — жёлтенький такой «жучок» с серыми вкраплениями кварца по бокам, размером как раз в половину ноготка детского мизинца. Однако по сравнению с другими «знаками» он выглядит просто гигантом. — Грамма на три-четыре потянет... — задумчиво говорит геолог. — Угу... — задумчиво подтверждаю я, мысленно конвертируя самородок в рубли (другая валюта в ходу ещё не была). — М-да... — задумчиво выколупывает геолог самородок из шлиха. — Угу... — озабоченно волнуюсь я дальнейшей судьбой находки. — Нах! — окончательно констатирует геолог и ...зашвыривает золотой камушек в низкорослый березнячок, перемежаемый зарослями стланника. Это ж хрен найдёшь!!! — Ё!.. — поперхнулся я, выказав тем самым некоторое изумление, и продемонстрировал геологу изрядно вытянувшуюся физиономию. — Ураганная проба, — доходчиво объяснил геолог. — Куда ж её ещё девать? Выплюнув недокуренный наполовину «бенчик», я достал новую сигарету и обессиленно присел на перекинутое ведро. Геолог согласно раскочегарил угасшую было «беломорину». — Видишь ли, — продолжил он, дождавшись, пока моя физия вернётся к обычным пропорциям, — статистика, как ни крути, наука точная. В данный момент мы определяем среднее содержание металла в песках. Металл ты видел — трудноуловимое чешуйчатое золото. А самородки взвинчивают содержание до сумасшедших величин, отчего такие пробы и называют «ураганными». И хотя самородки время от времени в наших россыпях попадаются, «ураганные» пробы не должны учитываться в подсчётах среднего содержания, поскольку существенно искажают истинную картину месторождения. Пусть уж лучше они остаются небольшими бонусами, прилагаемыми к плановым показателям прииска... Понятно, всё это понятно, но чтобы вот так: золото — да в кусты... И ведь интересное дело: ему-то, проведшему большую часть сознательной жизни в центре Вселенной под названием Усть-Хакчан, причём, надо признаться, далеко не в царских палатах, даже на ум не пришло, что такой вот самородочек, а к нему ещё другой-третий могли бы существенно изменить материальную сторону его жизни. А он не догадался, и всё тут! Хотя... С другой стороны, по тем временам альтернативой запросто могла стать и высшая мера — не любили при советской власти, когда шибко ушлые золотишко по карманам тырили... А я тогда привёз домой из Усть-Хакчана люстру, что светит нам и по сей день, походную печь-самовар, доживающую свой век в гараже, и купленные для сына в «уценёнке» прекрасные полуботиночки чистой кожи ценой в 50 копеек за пару (у продавщицы не нашлось сдачи с рубля, пришлось взять две). А вот золота не привёз ни грамма...
...Спустя какое-то время с тем же концентратором поехали мы в Усть-Среднекан (с которого, кстати, «Дальстрой» и начинался) на ШОФ — шлихообогатительную фабрику. Накануне поездки я в Приехали, ищу глазами фабрику — ну, трубы дымящие, что ли, корпуса многоэтажные... Не нахожу. Оказывается, «фабрика» — небольшое двухэтажное строеньице на берегу какого-то водоёмчика за дощатым забором. Позже выяснил, что это так называемый «технологический отвал», куда после обогащения сливали технологическую воду с унесёнными с концентрационных столов отдельными крупицами золота. Бережное отношение к металлу наблюдалось; через сколько-то там лет этот водоём можно было бы перемыть по-новой, получив при этом не один ещё килограмм золотишка. Прошли, значит, через проходную — тётка с наганом на месте, бдит. (По поводу этих «тёток с наганом» братик Лёнчик, отработавший в системе «Северовостокзолота» четверть века, как-то написал: «...а съём (золотого концентрата с промприборов. — А. Г.) идёт только в присутствии тётки с наганом, но для работающих на полигоне это пустая формальность — просто идёт съём металла». «Тётка с наганом» — это буквально, практически, фотографично! Сколько тогда таких «тёток» предпенсионного, как правило, возраста в вохровской форме по всей Колыме было! Смех да и только! — что она со своим «пистолем» реальному бандюгану противопоставить могла? Но вот стоит наша «тётка» — и сразу видно: «граница на замке», порядок, стало быть...) Ведут нас в рабочую раздевалку, а она из нескольких комнат состоит, как в бане: отдельно — для мужиков, отдельно — для женщин. (Основную-то работу на ШОФе женщины выполняют, и интересная, между прочим, у них там специальность имеется — «отдувальщица» называется, но об этом чуть ниже). Кроме того раздевалки делились на «чистую», где оставлялась повседневная одёжка, и «грязную» — для спецовок, а между ними — досмотровая комната, через которую публика шествовала в одном бельишке. Нам объяснили: тут после смены, вообще-то, личный досмотр положено проходить: волосы густым гребешком прочесать, полость рта из персональной кружки прополоскать, потом перед досматривающим «домиком» нагнуться и «булки» раздвинуть, чтобы, значит, ни крупицы «народного достояния» с собой «случайно» не вынести. А на выходе тебя ещё и металлоискателем огребут — так, на всякий случай... Мы, широко лыбясь в полнозубые ещё рты, как бы так, невзначай, поинтересовались: а нас досматривать-то кто будет — мужик, али, неужто, женщина? На что получили вполне прямой и обескураживающий ответ: по причине соотношения полов среди работающих, личный досмотр осуществляют всё те же «тётки с наганами»! Улыбки поугасли. Вот те на! А ежели она, бдительности для, решит, чего доброго, наганным своим стволом ещё и «углублённый», так сказать, досмотр произвести?! Нас, однако, успокоили: «науку» мы не щупаем, не куры, чай, ограничимся металлоискателем. Да и переодеваться вам не обязательно — если нет нужды, ходите по фабрике «в своём», спецодежда на вас фондами не предусмотрена... Ладно, пошли мы на смену. Ну, в чём пошли? — в том, в чём приехали. Я, к примеру, в дорогу прихватил куртку-брезентушку, в которой обычно по грибы-ягоды да на рыбалки мотался. А что? — вполне универсальная одёжка. Рабочий процесс меня поразил, много удивительного я для себя открыл. Из опломбированных контейнеров намытый на прииске концентрат попадает на концентрационные столы, колеблющиеся с частотой нескольких возвратно-поступательных ходов в секунду, где в непрерывном потоке воды за счёт разности удельных весов происходит дополнительное разделение металла от сопутствующих минералов — процесс обогащения. Минералы (а с ними и отдельные частички золота) смываются на застеленный резиновыми ковриками пол, а практически очищенный от примесей металл остаётся в рифлях стола, откуда его периодически смывают в отдельные ёмкости. Потребное количество воды огромно. Функцию резервуара выполняет тот водоём, о котором я упоминал. В него же в конце смены смывают всё, что осело на напольных резиновых ковриках. Так что в течение смены работники «ходят по золоту» в буквальном смысле. Прозаичность ситуации подчёркивает и то, что в качестве «отдельных ёмкостей» под золото выступают самые обычные алюминиевые кастрюли «из хозмага». Со столов золото попадает на просушку, а оттуда — в ЗПК, золотоприёмную кассу, куда уже и нам доступ был закрыт, и куда мы, конечно же, вроде как «на экскурсию», всё же попадали. В ЗПК металл просеивают через классификационные сита, разделяя по крупности частиц, после чего он в алюминиевых же тазиках (!) поступает к тем самым «отдувальщицам». В металле всё ещё присутствуют частицы примесей, очень близких по удельному весу к золоту, из-за чего их не смогла разделить вода. Такое под силу только нежному женскому дыханию. И вот работа отдувальщицы состоит в том, что она целый день сдувает с противней (здесь уже не алюминий — нержавейка, чуть ли ни полированная) пылинки примесей, доводя чистоту металла до очень высоких кондиций. Представьте себе этот труд, при том что противень с находящимся на нём золотом весит, надо полагать, не один килограмм, а объёмы отдуваемого за смену металла достаточно велики. И только после этой процедуры металл окончательно взвешивается, определяется его пробность (чистота), и он подготавливается к отправке на аффинажный завод, где из него будет получено уже химически чистое золото. ...По окончании смены мы через раздевалку направились к выходу. «Тётка с наганом» неулыбчиво поводила вдоль моего тулова рамкой металлоискателя: чист, проходи! Ну, слава богу! Выхожу «на волю», тянусь в нагрудный карман за сигаретами. Что за чёрт! — а это что?
В кармане куртки лежит когда-то заготовленная на случай непредвиденных рыбацких ситуаций металлическая гильза И всё же любители поживиться золотишком находились — как правило, лихие кавказские абреки. И хотя переловили, пересажали и постреляли их в своё время не мало, ну да не всех, к сожалению.
Добрались на «Форде» до Колымского водохранилища, встали на паром.Часов за шесть догребли до места, а по берегам — сплошь руины приисковых посёлков. Только на Мой-Уруста какая-то артелька оставалась, «Майская», что ли...
Причалили, съехали. Тычемся среди развалин — ни одной живой души не видно. С трудом разыскали уцелевший барак с конторой, в нём — человек пять, мертвецки пьяные. Когда растолкали одного, выяснили: они «сороковины» отмечают. ...С отдалённого полигона на ШОФ отправили машину с недельным «съёмом» — десятка два контейнеров с концентратом. Сопровождение — обычное: водитель, да «тётка с наганом», да ещё кто-то из приисковых в посёлок по своим делам собрался. По дороге (что такое «дорога» в тайге, можно себе представить — пролаз, трактор не всегда пройдёт) машину обстреляли из автоматов, положили, естественно, всех троих, контейнера забрали, «Урал» с телами подожгли. Через несколько дней и менты подтянулись, да где там — в тайге искать... Списали всё на «Ингушзолото» — с лихих
Перебирая бумаги, наткнулся на интересный документ — как бы «боевой листок» института «Дальстройпроект», где в те времена в горно-обогатительном отделе трудилась Людмилка.
Не знаю, многие ли сейчас помнят, что из себя представляли так называемые «целевые вклады», благодаря которым, попав, естественно, в число счастливчиков (22 чел. в год), можно было начать перечислять денежки из зарплаты на особый счёт, где происходило накопление средств до стоимости обещанного авто (получить с этого счёта деньги на другие цели было невозможно). Включение в списки «целевиков» происходило, как правило, на общих собраниях коллективов — со скандалами и слезами. Понятно, что при общем количестве желающих в 410 чел. осуществление мечты должно было произойти лет эдак через двадцать... Кстати, уже тогда наблюдалось вполне-таки «антипатриотичное» желание большей части граждан — обзавестись японским авто (241 против 135).
Нам с Людмилкой «не повезло» — мы в списки «целевиков» не попали, хотя и стремились. А через несколько лет вся эта затея лопнула очередным мыльным пузырём. Деньги с целевых вкладов не возвращали, пока они полностью не обесценились. Добившиеся же возвращения граждане мужеского полу вполне могли на вырученные суммы приобрести ручную мясорубку, дабы вложить в неё пару яичек и крутнуть на выдохе рукоятку... А женщины... — даже не знаю. Кстати, насколько я припоминаю, «целевые вклады», кроме автомобильных, существовали ещё и на квартиры, мебельные гарнитуры и т. п. А мы всё удивляемся: чего это население в Не меньший интерес представляет и оборотная сторона «Колокольчика». Ежели кто не знает, аббревиатура УОТК УРСа означала «Универсальную оптово-торговую контору Управления рабочего снабжения», естественно, объединения «Северовостокзолото» — была в области такая могучая и могущественная организация. УОТК УРСа — бог и царь в эпоху тотального дефицита, помните? — я через неё в 1985 году «Москвича» покупал. Точно так же как и при распределении «целевых вкладов», выделенные товары распределялись внутри коллективов либо голосованием на общих собраниях, либо (и чаще) методом «записок из шапки». Жена таким образом пару раз «выигрывала» магнитофонные кассеты, что при отсутствии у нас кассетного магнитофона представляло некий нонсенс, — но не отказываться же от выигрыша! Список товаров поражает по-взрослому. Хотя, подозреваю, именно в тот раз всё затевалось ради двух «полупальто из меха собаки», которые наверняка попали в абсолютно конкретные руки. (Между прочим, «скрепкосшиватель» — это тот инструмент, что теперь зовётся степлером. Как вы понимаете, вещь в домашнем хозяйстве абсолютно необходимая, особенно, ежели скрепки к нему выиграл кто-то другой...) А вот ещё один характерный для того времени документ со стыдливым названием — талоны. По сути — карточки на получение, а точнее, на право покупки в данном случае сахара. Ещё были «талоны» на масло, крупу и даже ...алкоголь. Выдавались сии заветные листочки бумаги ежемесячно: работающим — профоргами ячеек по месту работы, пенсионерам — в собесах (был такой социальный орган, типа нынешнего Пенсионного фонда, только раз в сто меньшей численностью и площадями) и т. д. Ну а кто не работает, тот, как водится, не ест, то есть пьёт чай без сахара и ведёт трезвый образ жизни (если конечно «аппарат» не наладит. Так ведь и тот без сахара конечный продукт не выдаст). И положенно было на каждый талон по 2 кг заклятого углевода. А вот почему я эти карточки своевременно не отоварил — бог весть...
Смешно? Да не до смеха... Можно, конечно, и советскую власть в этом маразме обвинить. Но, заметим, что близились уже к концу «перестроечные»
...В тех же бумагах обнаружился и мой членский билет ВООП. А ещё я был членом ДОСААФ, Добровольной пожарной дружины, Добровольного общества автолюбителей и... Господи, да чьим же членом я только не был... И главное, всё — добровольно. А из скромных, вообще говоря, членских взносов в государственный кошелёк (пусть не прямо — опосредовано) набегали значительные суммы. Как там говорил Жванецкий: «Граждане воруют, страна богатеет»? Интересно, что стало с теми деньгами впоследствии?
Заканчивались 1980-е. Оживлённое время, надо сказать, было: политикой разве что только младенцы в люльках не интересовались. Страну, государство уже не то что раскачивало, а натуральным образом колбасило: в магазинах шары по полкам катать можно, на большинство продтоваров карточная система введена, в республиках кровь во все стороны брызжет, а наверху своя драчка идёт: суверенитеты делят, не просыхающий от водки Ельцин с моста падает, чета Горбачёвых, дистанцируясь от всего низменного, самозабвенно в политтуризм ударилась — по европам «Veuve Clicquot» стаканами глыкает: Германия, Ватикан, Мальта, колик, папик, бушик... Трансляции заседаний всяческих съездов всё более напоминали бесконечный репортаж из дурдома. А ведь это, знаете ли, увлекает, затягивает...
К грядущим мартовским 1990 года выборам в Магаданский горсовет трудовой коллектив Тем же летом поехал я к мамуле в город Изюм Харьковской области, а там на нейтральной почве — в подсобке магазина автозапчастей — встретился с родственниками своей первой супруги. Как издавна водится на Руси (и Малороссия от Великороссии в этом плане практически не отличима), все крутые разборки обычно заканчиваются тривиальной пьянкой. Так оно и получилось: часа три спустя выбрался я из подсобки в состоянии... гм-м... изрядного подпития, что ли... Ну, то есть, «в дрова». Смеркалось... А магазинчик тот клятый стоял, как и весь град Изюм, на крутой горе по имени Кремянец (то есть, как естественно предположить, сложенной из кремня). И сделав уверенный шаг, как мне казалось, в направлении отчего дома, я мал-мала не ушёл в вечность: кремнезёмистая земля, сделав кульбит, предательски бросилась из-под ног прямо в физиономию. Отлежался... Не прошло и пятнадцати минут, как я с удивлением почувствовал себя более-менее устойчиво зафиксировавшимся на четырёх костях и принялся неспешно собирать с грунта линзы очёчков и утерянные при падении зубы, пока взор мой не упёрся в два начищенных до блеска сапога, в которых во всей, так сказать, красе отражалась морда лица моего, вряд ли могущая в тот момент доставить кому-нибудь даже малое эстетическое удовлетворение. Я поднял глаза к зазвездившемуся небу. Ментосик сокрушенно качал головой, а по жесту опущенной додолу руки я понял, что прежде, чем кинуть меня в коляску, он хотел бы, как минимум, идентифицировать мою личность по какому-никакому документу — интересно всё же, кого в «холодную» везёшь. Слов у меня, определённо, не хватало, но с привычной дисциплинированностью я вытащил из кармана паспорт и подал его наверх. Жизнь кончилась... С предельно возможной в том состоянии отчётливостью я представил себе суховатый, лишённый эмоциональной окраски текст казённой бумаги, называемой в просторечьи «свиньёй», которая не позже, чем через недельку, неминуемо должна была бы лечь на стол любимого директора еще более любимого Всесоюзного научно-исследовательского института золота и редких металлов, а также последующие за этим актом оргвыводы... Но собранные в кулак гордость и зубы не позволяли мне столь же отчётливо произнести: «Дяденька, я больше не буду...» Когда мент (дай, Бог, ему здоровья и детей в погонах!) поднёс выгнутую дугой ладошку к козырьку, я поначалу решил, что у него просто лоб зачесался. Но уже следующий вопрос вновь чуть не уложил меня на землю: — Александр Григорьевич, вас куда подвезти? Это означало одно из двух: либо у лейтенанта крыша поехала, либо он пьян даже в большей степени, нежели я. Хотя оставался ещё один вариант: это гнусная провокация, и повезут меня вовсе не в вытрезвитель, а по меньшей мере, в областное управление КГБ. Поэтому я несколько суетливо и пришепётывая отказался от услуг по доставке и попоросил лишь оставить меня в покое, но только — стоя.
Ментосик с готовностью помог мне принять сравнительно вертикальное положение и даже прислонил к ближайшей вишенке, с веток которой без особого труда можно было остатками губ сщипывать ягодки и без помощи занятых стволом рук. Когда же коляска откатила на безопасное расстояние, я поднёс к плачущим от нечаянной радости глазам раскрытый лейтенантом паспорт и в свете луны увидел под целлулоидной обложкой рядом с отпускным удостоверением удостоверение кандидата в депутаты Магаданского городского Совета народных депутатов... Хотел я, было, после того случая удостоверение в золотую рамочку вделать и на стенку присандалить, да всё как-то руки не доходили, о чём позже таки пришлось посожалеть, поскольку история тем не закончилась. ...Спустя несколько лет, когда Украина обрела, наконец, свои «незалежность» и «самостiйнiсть», ехал я вновь в Изюм к захворавшей матушке. Скорый поезд № 30 средь ночи дотрюхал меня до какого-то полустанка в Белгородской области, и по русскому мату с украинским акцентом я уловил момент пересечения государственной границы. Паспорт мой советского образца с фотографией пятнадцатилетней давности был безнадёжно просрочен, что лишний раз доказывало: я не из ЦРУ и даже не из КГБ, где, как известно, каждую ксиву готовят со всей возможной тщательностью и аккуратностью. Российских пограничников, впрочем, и просроченный паспорт удовлетворил вполне, а вот хохлам документ показался весьма подозрительным, и они начали изучать мою «серпасто-молоткастую краснокожую книжицу» с особым пристрастием. Из купе меня поволокли в коридор, оттуда — в тамбур, куда один за другим стали прибывать офицеры со всё более увеличивающимся размером и количеством звёзд на погонах. На платформе появился спецназ, по шпалам загрохотали гусеницы танков, к самолётным подвескам техники покатили бомбы, ракетные дивизионы перешли в готовность номер один, с шахт стратегических носителей сдвинулись многотонные крышки, Черноморские флота обоих государств вышли из Севастополя в открытое море, президент Кучма вызывал по телефону президента Ельцина... За всем этим жужжанием и бряцанием до меня доносились слова, из которых следовало, что я, во-первых, многократно вступаю в сексуальную связь с особами мужского пола, а во-вторых, являюсь большевистским агентом, и если уж меня и не шлёпнуть немедленно, так ссадить с поезда следует в обязательном порядке. Зябко потряхивая всклокоченной на влажной постели бородёнкой, я застенчиво поинтересовался предметом международного конфликта, на что мрачный прапор, вскормленный украинским салом до весьма внушительных размеров, угрюмо помахал у меня перед носом выпростанным из-под целлулоида листочком давешнего удостоверения и чесночно выдохнул: «А ты чув, що з такими бумагами треба до Министерств иноземных та внутрийшных справ обращатыся?» Потом, зажав меня в вагонный сортир, доверительно уточнил, что положительное решение обоих министров в виду особой срочности ночного вопроса будет стоить в сумме ровно двадцать баксов.
Лопатничек тотчас полегчал на одну двадцатидолларовую купюру, спецназ резво запрыгнул в грузовики, танки ушились за горизонт, флота вернулись в родную гавань, президенты во сне плотнее прижались к попкам своих первых леди, а удостоверение кандидата в депутаты я по возвращении в тихий Магадан вклеил в семейный альбом.
В 1989 году, на 50-летие ВНИИ-1, подарили институту два компьютера Редактор «РЕФОР» и электронные таблицы «SuperCalc» освоил быстро, но душа просила большего — выучил «BASIC». Совершенство и безупречная логика алгоритмического языка завораживали не хуже красивой женщины, а кое в чём и лучше: если красивая женщина вертит, как захочет, тобою, то программами вертел я сам. Пошло дело, начал уже и массу разрабатываемых конструкций на компьютере рассчитывать. Вернувшись из отпуска в конце осени 1990 года, обнаружил вдруг, что зарплаты моей, ведущего инженера-конструктора, несуразно, вообще говоря, выросшей в течение нескольких последних месяцев, тем не менее на нормальную, обычную жизнь хватает всё меньше — цены в стране поползли вверх, как на дрожжах. Зато повсеместно внедрялась в жизнь так называемая кооперация, и там, слышали мы, заработки более чем неплохие. Сосед по подъезду (ещё тремя годами ранее Людмилка получила от предприятия — бесплатно получила, спасибо советской власти! — отдельную двухкомнатную квартиру на улице Шандора Шимича) Саня Кравченко, работавший начальником отдела АСУ «Дальстройпроекта», «сосватал» меня в один из таких кооперативов — «Грей». Целые сутки я сомневался — ну какой из меня программист?! — дальше Бейсика не вижу... Но на следующий день согласился — потребности живота, определённо, опережали игры разума.
Председатель кооператива, Костя Косарев, встретил благожелательно и радушно: «Вот тебе компьютер, вот книжек стопка. Садись, осваивай. Вопросы будут — спрашивай». Ещё бы, не было вопросов! Компутер — не какой-то там «Роботрон», выше бери — IBM — с Принялся я систему управления базами данных изучать, «Paradox» называлась. Затянуло, уже через год неплохим специалистом стал. Август 91-го ничем особым не выделился. Мы тогда с Косаревым в Омсукчан летали — не помню уже: то ли по работе, то ли на рыбалку. Вернулись, а в городе какая-то суета подспудная, все про ГКЧП говорят, про Ельцина... Я в то время с Юрой Стародубцевым дружил, замглавреда «Магаданской правды» — партийно-советского органа. Весельчак и балагур. А тут встречаю — растерянность на лице — под чьи знамена становиться, чьи распоряжения выполнять? А мне, честно говоря, всё равно уже было — хрен редьки не слаще. Одно понимал: если уж алкаш до высшей власти дорвался, большие беды страну ожидают. Поэтому, когда ЕБН предложил «дорогим россиянам» на «полтора годика» ремешки подзатянуть, сообразил: будут грабить. Не ошибся...
1992-й — помимо прочего — отметился варварским деянием местных властей — в центре города снесли школу № 1. Нет, не так... Уничтожили, убили Первую Школу, роднулечку нашу, исторически значимое здание, возведённое в 1936 году по личному распоряжению Н. К. Крупской, одно из первых каменных строений в Магадане. Справедливости ради отмечу, что возня вокруг школы началась десятком лет ранее, ещё при прежней власти. В 1983 году весь школьный коллектив — учащихся и учителей — «эвакуировали» на окраину города, на «выселки», в только что выстроенное здание. Мол, в старом надо кое-какие работы выполнить, мол, говорят, балочки кое-где проседать начали и кто-то где-то трещинку в фундаменте обнаружил... Вот, говорят, назначим экспертизу, со сметой определимся, со сроками... Вам же пока новый домишко спроворили, «с иголочки», как говорится... Новый — это, конечно, хорошо. Проектик, правда, типовой, безликий, не идущий ни в какое сравнение с красавицей на Карла Маркса. Потянулись месяцы, годы... В июне 1987 года «Магаданская правда» поместила статью главного архитектора Магадана Б. Л. Шабурова «Город шагает в завтра», в которой, в частности, говорилось о проектировании и строительстве новой школы — за зданием областного музыкально-драматического театра. Старое же здание школы, сохранив его архитектурный облик, предполагалось капитально отремонтировать и использовать «для обучения школьников производственным процессам». Заметьте: главный архитектор — не конь с бугра, отдавал отчёт своим словам. Одного не учёл Шабуров: по стране «семимильными шагами» уже шествовала «перестройка», в планы которой перестройка школы (уж, извините за каламбурчик) как раз-таки не входила. Ещё через пять лет школу снесли... В газетках и на экранах телевизоров запестрели, замельтешили всякого рода целители и предсказатели, маги и волшебники, попёрла в полный рост чернуха — страна неуклонно поползла в средневековье. Грамотное, образованное население новым государственным властям стало даже не то чтобы не нужным, а вполне определённо вредным, противопоказанным для собственного здоровья. Исчезли горком и исполком, менялись губернаторы и мэры, но неизменно почти четверть века зияет в центре Магадана на месте бывшего Храма знаний здоровенный пустырь: то под странствующий цирк его приспособят, то под убогую «детскую площадку»... Чего только в городе за это время не понастроили: церковь такую, церковь этакую, офисы, конторы всяческие, базаров прорву... Единственно, на школу в центре ни средства, ни желание не находятся. ...А мы в 1991-м на жизнь зарабатывали тем, что в Охотск, на заводы местного рыбокомбината возили компьютеры с программным обеспечением, устанавливали, персонал обучали и несли «тяжкое бремя» сопровождения. Раз в полгода — командировка месяца на полтора–два. Но не утомляло — народ в Охотске замечательный, по-северному светлый, немного наивный, но приветливый и гостеприимный. Нас принимали самым лучшим образом, а когда с продуктами совсем кисло стало, даже «прикрепили» к местному чипку — сахар, масло, напитки...
Обычно летали самолётом: «Ан-24» минут сорок тянул вдоль побережья, плюхался средь тайги на бетон и рулил к вокзальчику по металлической, оставшейся со времён войны рулёжке. Забавно, но на этом воздушное путешествие не заканчивалось. Местный аэропорт находится на одной стороне широкого общего устья рек Кухтуй и Охота, а городок — с противоположной, на длинной галечной косе. Народ из самолёта мчался в кассу и покупал билеты «до города», рубля по три они поначалу стоили. «Обилеченных» пассажиров мелкими партиями перебрасывали через Кухтуй вертолётом
Позже, когда всё в стране вдруг начало становиться «нерентабельным», цены на полёты возрасли, спрос упал до нуля, а народ предпочёл зимой Кухтуй по льду автотранспортом пересекать, а летом — на древнем армейском вездеходе-амфибии В 92-ом уже и самолётные рейсы перестали быть рентабельными. В Охотск, отстоящий от Магадана менее чем на триста километров, теперь надо было лететь через Хабаровск, также и возвращаться. Такие вот «перестроечные» извращения. И ввели их как раз, когда мы в Охотске находились. Пришлось домой на морском буксире с баржей на прицепе ехать. Ничего, добрались, после Одяна я к морю привычный. С последней поездкой повезло: на какой-то момент появился рейс Магадан – Охотск – Якутск, успели к нему прицепиться — и туда, и обратно. Через неделю, по возвращении, узнали, что ночью (именно так, словно тать!) в Магадане с кратковременным рабочим визитом побывал Егорушка Гайдар. Приезд на Колыму в октябре 1992 года и. о. премьер-министра Егора Гайдара можно назвать знаковым. На проведённом средь магаданской ночи совещании, доверительно пришепётывая, супер-реформатор сообщил присутствующим, что Север «вооще не рентабелен» (а побольшому счёту, не очень-то и нужен), чрезмерно перенаселён, и стало быть, область должна переходить на вахтовый метод работы. В массы был вброшен лозунг «Выживай, как знаешь, как сумеешь!», и с этого момента начался Великий Исход колымчан с «северов», завершившийся более чем двукратным сокращением населения области и вымиранием множества колымских посёлков. Костя, начальник мой, в срочном порядке закрыл кооператив, найдя более стабильное место работы в банке. Я был отпущен на все четыре стороны. Погибнуть не дал всё тот же Саня Кравченко — подыскал для меня новый кооператив — «КБМ» — по инициалам владельца — Клименко Бориса Макаровича. Характер работы практически не изменился, разве что программирования стало меньше, «железа» — больше: собирали «на коленке» компьютеры из комплектующих. Ну и рынок услуг ограничили одним Магаданом. В конце зимы 93-го поехали с Борисом в Москву, за новым «железом». Ни о каких безналичных расчётах речи к тому времени не было. Рубль падал с неимоверной скоростью, навстречу ему столь же стремительно взлетали цены. Пока деньги из одного банка в другой доходили (а начавшие плодиться частные банки, понятное дело, не очень-то с перечислениями торопились), цена могла в разы измениться. А потому, будьте любезны, стопроцентную предоплату, и «налом», разумеется. У нас же — несколько сотен тысяч рублей... Перед отъездом полночи изнутри к майке кармашки пришивал, в них «котлеты» денежные заныкивал. Славный такой «броник» получился, едва подъёмный. Одна беда — ни почесаться толком, ни в баньку сходить. Поселились, дав «кому надо», в студенческом общежитии в Мытищах. Подобное тогда уже никого не удивляло, не мы одни такими ушлыми были. Днём рысачили по столице, комплектующие подбирали, вечером, гружённые коробками возвращались в Мытищи. Там же, в общаге, и «временный склад хранения» организовали. Как-то под вечер забрели в магазин «Электроника», что на Смоленской площади. В одном из отделов торговали небольшими телевизорами незнакомой нам марки «ROZEK». Оказалось, наши, завода «Рубин», но с японской начинкой, включая кинескоп. В Магадане подобное хорошим спросом пользовалось — почему бы не взять? Выписали сразу восемь штук, лишь бы до Мытищей вдвоём допереть. Стали по кошелькам да карманам деньги подсчитывать. Не хватает, надо карманы на «бронике» расшивать. А как? Я — в зимней куртке, под курткой — свитер, под свитером — рубашка, и только между нею и собственно мною, с изнаночной стороны майки «котлеты» вшиты. Отойдя чуть в сторону (а где в торговом зале спрячешься?), достаю нож-складень, расстёгиваю куртку и на виду у всего честного народа лезу ножом куда-то поближе к телу. Публика в зале заинтересованно наблюдает за происходящим, ожидая, очевидно, когда же из-под куртки кишки повалятся. А я, нащупывая под одёжками ниточку за ниточкой, осторожненько их перерезаю, беспокоясь не столько за собственные внутренности, сколько за чужие, хозяйские деньги. Разочаровав зрителей несостоявшимся харакири, переслюнив сумму и сунув излишки в карман, подошёл к кассе и протянул в амбразуру кипу влажных от длительных переходов, переживаний и предшествующих манипуляций денег. Кассирша, брезгливо их придвинув, принялась за пересчёт. И уж, не знаю, как она там считала, только не хватило в её подсчётах ровно десяти тысяч рублей.
Полез по карманам, выгреб всё, что пять минут назад положил, — не сходится: «котлеты»-то в банковских упаковках были, по сто бумаг в каждой, легко проверяется. А девка блажит: мол, сколько дал, столько и насчитала... Ну, думаю, сейчас я тебе, курица московская, за хозяйские деньги горло грызть буду. Но подошёл Макарыч, без лишнего шума отсчитал недостающую «десятку», погасил конфликт. Я ещё, помню, подивился его спокойствию. А когда в Магадан вернулись, он из моей зарплаты так-таки этот «червончик» и вывернул. Обидно, понимаешь... В общем, правильно говорят: хочешь потерять друга займи ему (у него) денег или общий бизнес заведи. Я в этом и позже не раз убеждался.
Слово за слово, разошлись мы с Борисом. И подумалось мне: да что ж такое, вся страна в бизнес погрузилась, один я в наёмных работниках маюсь. Голова на месте, руки, вроде бы, тоже, а всё как-то неловко получается. А ну, дай-ка и я какое-никакое, но пренепременно собственное дельце организую.
Создал ИЧП, индивидуальное частное предприятие. Долго над названием лоб морщил, но придумал: «Колымапроминформатика» — солидно, ёмко и, главное, сразу понятно, с чем дело иметь приходится. Прикинул: в Встретился с главой администрации, определили, сколько, чего и куда. Ударили по рукам и заключили договор. Можно было возвращаться в Магадан. Но, памятуя охотский ещё опыт, решил я заглянуть в местную больничку — может, и там на что сгожусь. Главврач исподволь начал «заводить рака за камень»: — А с чего бы это, милейший, я должен заключать контракт именно с вами? Здесь таких много ходит... Мой-то интерес в чём должен заключаться, чтобы именно вас выбрать? И хотя о подобной постановке вопроса в свете происходящих в стране радикальных перемен я наслышан был уже достаточно, но реально сталкиваться с таким пока не приходилось. Ничего, пора учиться, жизнь впереди длинная.
Прикинув суровые реалии действительности, я оценил этот «интерес» в два, (Как понимает уважаемый читатель, все переговоры велись за закрытыми дверями и не протоколировались. Никакими доказательствами я не располагаю да и не вижу смысла кому что-либо доказывать, — лишних головных болей я себе не ищу. Поэтому не озвучиваю никаких имён, а сам посёлок называю Посёлком, как в своё время Олег Куваев назвал территорию Территорией, — нет такого места на карте. И людей таких нет и никогда не было. А сюжет воспроизвожу — единственно — в качестве иллюстрации к нравам того, а может быть, и этого времени.) Вопрос о том, кого отправлять в командировку за оборудованием, не возникал: весь штат ИЧП «Колымапроминформатика», начиная с директора и заканчивая распоследним дворником, состоял из меня одного. Однако было понятно, что справиться со всей громадой заказа одному человеку вряд ли по силам. К счастью, примерно в то же время в Москву с аналогичными задачами собрался Костя Косарев — бывший мой начальник по кооперативу «Грей». Решили ехать вместе.
Перебирая перед отъездом бумаги, обнаружил я среди них незаполненный бланк командировочного удостоверения с реквизитами и печатью Гостиница в Москве не понадобилась, остановился я у своего старого магаданского приятеля-однокашника Игорька Веремковича. К нему же свозил закупленное в столичных конторах оборудование. За недельку с Костей и управились, забив коробками выделенную Игорем комнату под потолок. (Костя, кстати, тоже несколько телевизоров купил.) Теперь требовалось всё это поскорее отправить в Магадан. Срок костиной командировки истекал, и он, великодушно доверив мне выполнение последней фазы операции, улетел. Для начала надлежало доставить весь бутор на коммерческий склад в Домодедово. Какие проблемы?! Нанял грузовичок, загрузили фургон, под вечер поехали... За пару километров до аэропорта на посту ГАИ останавливают: — Что везёте? Документы на груз. Открывайте кузов... Сержант долго читает накладную, затем вызывает с поста лейтенанта и, поправив висящий на плече автомат так, что тот, как бы невзначай, проводит условную линию огня прямиком сквозь меня, продолжает: — Документы на оружие... Здрасьте! Какое ещё оружие?! — Ну вот же, в накладной написано: «винчестеры»... Проклиная в душе идиотов, указавших в документах такое название, начинаю сбивчиво объяснять, что «винчестеры» — это такие накопители информации на жёстких магнитных дисках, предназначены... Похоже, в пустое пространство говорю. Но как только произносится слово «компьютеры», сержант тотчас забывает про «винчестеры» и переводит разговор в практическое русло: — Компьютеры? Как же–как же, знаем–знаем, слыхали... Значит так: один компьютер — мне, один — лейтенанту. Ни фига себе! А ключ от квартиры, где деньги лежат, тебе не нужен? Изворачиваюсь: мол, компьютеров как таковых у меня нет, а есть компоненты, комплектующие: платы, шлейфы, «винчестеры» опять же... Сержант разочарован. — А что-нибудь собранное есть? — Есть, — говорю. — Телефоны фирмы «Дженерал Электрик». Классная вещь, доложу я вам. Электронный, с памятью на десять номеров! (С этими телефонами, производимыми в Китае на заре освоения им краденых технологий, мы, честно говоря, давно уже и сами завальцевались: приобретаемые «незадорого» в печальной памяти компании «МММ» телефоны возили в Магадан ящиками. Из сотни аппаратов более-менее работоспособными оказывались не более десяти. Несчётное число раз нам за эти телефоны обещали профилактики для «рыла пощупать». Но вложенные деньги всё же надо было как-то отбивать. Поэтому неисправные телефоны в тех же ящиках возвращались в Москву, в «МММ» их безропотно принимали, а взамен давали точно такие же, из другого ящика, компенсировав моральные издержки парой-тройкой футболочек с логотипом компании. Так и челночили телефончики через всю страну, неимоверно взвинчивая транспортную составляющую затрат. Вот и на этот раз вёз я пару коробов — по личной просьбе Бори Клименко.) Из ящика тут же был извлечён упакованный в глянцевую коробку с красивыми картинками телефонный аппарат и с изъявлением глубочайшего уважения передан в руки придорожного соловья-разбойника. — А лейтенанту? — капризно не унимался тот. Ладно, получай и лейтенанту: спасибо, хоть до косаревских телевизоров не добрались. Едем дальше, заезжаем на парковку коммерческого склада. И хотя необходимо нам следовать прямо через ворота на территорию (о пропуске я заранее побеспокоился), водила останавливает авто, не доезжая до шлагбаума. — Вон, видишь, пацаны около иномарки стоят? Иди, договаривайся. Пока они своё «добро» не дадут, на склад не поеду — могут и машину сжечь... Догадываюсь: бандюки местные, дань собирают с таких как я. А денег в кармане — токо-токо в Магадан, до дому добраться. Но делать нечего, иду на переговоры. — Что везёшь? — знакомое начало беседы, где-то я его не так давно уже слышал. — Дык, это... компьютерные комплектующие. Эти ребята оказываются более «продвинутыми» в сравнении с российскими ментами. Без лишних распросов, тоном, исключающим торг, определяют: — Выгружай пару мониторов и можешь ехать. Капец! Но ведь утопающий и за соломинку хватается. Я, кажется, о такой соломине вовремя вспомнил. — Не могу, ребята, рад бы, но не могу. Комплектующие адресованы во Всесоюзный научно-исследовательский институт золота и редких металлов — есть такая очень серьёзная организация. Если вам мониторы отдам, так меня в Магадане не к ментам повезут, а прямиком в КГБ — проще уж самому в петлю впрыгнуть. Засомневались, кому охота с «конторой» связываться... — Чем докажешь? — Командировка имеется. — Предъяви... Возвращаюсь к машине и с ужасом думаю, что за ненадобностью — гостиница ведь не потребовалась — мог я то командировочное удостоверение и выкинуть. Между нами говоря, ручонки тряслись, пока я бумажку за бумажкой в папке перебирал — не найду, могут и всю машину за попытку обмана реквизировать, с них станется. Но нашлась, нашлась бумажечка!
Несу назад, показываю. Пацаны посерьёзнели: не исключено, что и вправду «контора» поставку курировать может, здесь «головняк» заработать проще простого. Но и не поиметь ничего с груза, который, вот он, рядом, тоже, вроде как, не — Ну а деньги есть? Платить надо, сам понимаешь... — Да какие деньги, ребята?! Даже на билет нет, я ведь тем же самолётом лететь должен — читайте в командировке.
И сам себе в душе сказал великое спасибо за фразу, которую сочинил ещё в Магадане для графы «Цель командировки»: «Сопровождение спецгруза для Тем и отбился от московских разномастных бандитов, считай, без потерь.
...Прилетел в Магадан, встретил груз, собрал «на коленке» компьютеры, оттестировал, набил необходимым «софтом» и повёз в Посёлок. Как раз угадал в то время, когда в Москве Верховный Совет танковыми пушками разгоняли. Тоже, между прочим, особого ажиотажа на Колыме событие не вызвало — милые ссорятся...
«Откатил» Главврачу его долю — «железом» кое-каким и конвертиком пухлым, заветным. Установил, где договаривались, технику, «курс молодого бойца» с пользователями провёл, домой вернулся. Через неделю Главврач в столице Колымы появляется: мало, говорит, ты в конвертик положил — не сходится у меня арифметика... Достал я из стола бумаги: это по Однако, человек лишь предполагает. Приехав в Посёлок в очередной раз, сразу после Нового года, попал я «из огня да в полымя», только с точностью до наоборот: и в Магадане в январе не душно, а уж на трассе... В середине декабря всю отопительную систему Посёлка умудрились разморозить; положение сложилось натуральным образом катастрофическое: детей и стариков эвакуируют, из всех окон трубы печей-буржуек торчат, уголь и воду машинами к домам подвозят, а продукты жизнедеятельности оставшегося в Посёлке населения в ведёрках из домов выносят и неподалёку выплёскивают — такого я даже в армейском сортире не видел. Глава администрации честно предупредил, что теперь бюджетные средства вряд ли на оплату светлого компьютерного будущего направлятся будут, и я, съездив по инерции в Посёлок ещё пару раз, полностью переключился на Магадан. Но на магаданском компутерном рынке меня, как можно догадаться, не очень-то и ждали.
Всё, что на «сделке века» заработал, решили с Людмилкой разделить на две части. Первое — на дворе мороз трещит, а супруга моя на работу в каком-то несуразном «попердяйчике» бегает, пока добежит — зубом на зуб не попадает. Что ж, выправили ей шубу — шикарную: кроличью, китайскую. А вторую часть — один миллион рублей — в тех деньгах (если учесть Да-а... Хлебнули мы тогда с Людмилкой лиха. Я, считай, без работы остался, она, к счастью, пока ещё удерживалась в «Дальстройпроекте»; получила отпускные за два года — ровно на пару туфель ей хватило. А миллион лежит и лежит себе в банке с загадочным названием «ЭВРОБанк». Поинтересовался я как-то: что это за «эвро» такое? — объяснили: «Энергетика Востока России». Видали?! Энергетика — это вам не сельское хозяйство (в пору работы у Бори Клименко имел я дело с «Магадансельхозбанком», так тот чуть ли не самым первым в городе медным тазиком накрылся)! Серьёзный, видимо, банк — мальчики-девочки предупредительные, кофе предлагают; директор, опять же, вежливый, не хамовитый... И встречает меня однажды этот самый директор в коридоре, берёт под ручку да в кабинет свой ведёт: а не желаете ли, Александр Григорьевич, коньячку рюмашечку. Отчего же? — конечно желаю... Так, под коньячок да под леща о том, что шибко меня здесь, в банке, уважают, предложил директор стать их акционером, переведя все деньги с депозита в акции. Хех! У меня и губёнка до самого Тамбова раскатилась: акционер, капиталист, пора мешки под бабло готовить! Но, дабы не утруждать читателя излишними подробностями, скажу кратко: кинули... Не увидел я ни акций, ни обещанных дивидендов, а мильён мой растаял, очевидно, в той же дали, где вскорости скрылся за туманом и сам «ЭВРОБанк»... С тех пор капитализм ненавижу люто. Российский капитализм, имею ввиду.
Но окончательный камуфлет с банком всё же несколько позже получился, а тогда, в Нашёл: Иришка — дай ей бог здоровья! — за её старания, страдания и терпение. Но если себя в плане потребления я ещё мог как-то ограничить, то наёмному работнику договоренные деньги по-честному платить надо было. Даже с учётом того, что теперь на моём предприятии непосредственным производством интеллектуальных, скажем так, ценностей занималось не более 50 % от числа работающих. И какой капитализм подобное стерпит?! Выход подсказал Максим Фейгин, мой бывший коллега по четвёртой «фазанке», обустроившийся к тому времени в налоговой инспекции. Я закрыл ИЧП и зарегистрировался в качестве индивидуального предпринимателя. Объём отчётной документации, действительно, сократился существенно. С бухгалтером моим мы расстались друзьями. Всё равно платить ей было уже не чем. А тут и заказ хороший подвернулся. Помните, я говорил, что, работая у Кости Косарева, неплохо освоил СУБД «Paradox»? Теперь мне предоставлялась возможность реализовать накопленные когда-то знания. Была в Магадане такая организация — «Жилтрест». С советских ещё времён занималась она содержанием городского жилищного фонда. Подчеркну: централизованно занималась. И не было тогда сегодняшнего бардака с ненасытной прорвой всякого рода дирекций, управляющих компаний, подрядчиков, субподрячиков и прочих прилипал. Но квартплату вносить и в те времена было принято и необходимо. А чтобы поспеть за постоянно меняющимся законодательством и растущими день ото дня тарифами, по-хорошему, следовало бы процедуру начислений и взаиморасчётов автоматизировать. Кроме того, создаваемая база данных должна была высветить более-менее реальное состояние городского жилфонда. Вот за эту задачу я и взялся. Длительность работы над программой подразумевалась не малая — полтора-два года. Разумеется, какой-то небольшой денежный аванс мне выдали, но основная часть оплаты предусматривалась по окончании работы, после подписания акта приёма-сдачи. А как же налоги, прочие платежи? (Замечу попутно, что с полученного аванса все налоги и отчисления я, как подобает добросовестному налогоплательщику, выплатил.)
Поначалу проще всего решался вопрос с Пенсионным фондом, в который надо было платить со своей зарплаты. Раз в месяц я исправно направлял им письмо в котором абсолютно честно сообщал, что размер моей зарплаты за истекший период составил ровно ноль рублей, — Позвольте, — интересуюсь. — Но с каких сумм производить отчисления? — Со своей заработной платы, — отвечают без заминки. — Но моя зарплата всё это время была равна нулю... Объясняют терпеливо и доходчиво: — Она не может быть равна нулю, поскольку вы не имеете права начислять и выплачивать своим работникам зарплату ниже минимального размера оплаты труда. — Но работник — это я сам. Я же и работодатель... — Вот именно! Поэтому вы обязаны ежемесячно начислять и выплачивать себе зарплату не ниже МРОТа, минимального размера оплаты труда, установленного законодательством. Появляется ощущение, что кто-то из нас бредит. — А могу ли я для себя лично работать бесплатно? — Нет, не можете. — А на воскреснике или, допустим, коммунистическом субботнике? — Не можете, у нас уже не коммунистические времена, слава богу. — А если мой работник, то есть я, откажется от получения зарплаты из моих, предпринимателя, рук? — Не морочьте голову, не мешайте работать! Начинаю звереть. Беру лист бумаги и пишу на коленке заявление следующего содержания (слово в слово, клянусь!): «Индивидуальному предпринимателю г-ну Глущенко А. Г. от инженера-программиста Глущенко А. Г. Заявление. В связи с тем, что из-за отсутствия заказов какие-либо реальные работы мною не выполняются, прошу не начислять и не выплачивать мне заработную плату», дата, подпись. В уголке наискось визирую: «Заявление инженера-программиста г-на Глущенко А. Г. удовлетворить. Индивидуальный предприниматель Глущенко А. Г.», дата, подпись. Бумагу отдаю служащим конторы. Пауза. Чувствую: потихонечку офигевают. — Это что? — Заявление моего работника. С моей визой. — И участливо так: — А что, что-то неправильно? — Вы с ума сошли? — Пока что нет, но уже на грани. Забирают бумагу, уходят. Сижу, жду. Возвращаются. — Да, по заявлению работника вы можете зарплату ему и не выдавать, но начислить её всё равно обязаны, а с начислений — разумеется, не ниже МРОТа — необходимо произвести выплату налогов и отчисления во все внебюджетные фонды. Теперь и я понял: театр абсурда в этом государстве обосновался всерьёз и надолго... На том раскланялся, пошёл в банк, закрыл счёт и решил никогда больше в жизни предпринимательской деятельностью не заниматься и бизнесмена из себя не корчить.
Ну а завершение всей истории пришлось на момент, когда подошло время расчёта моей пенсии. Год, в течение которого несколько месяцев пенсионные взносы я не выплачивал, из моего трудового стажа был исключён полностью. Что ж, логично. Но когда я попросил вернуть мне деньги, которые в том году всё же были перечислены фонду, мне отказали — подобное законодательством не предусмотрено. Лишний раз убедился: система «ниппель» исправно работает и здесь: туда — дуй, а оттуда... не дождёшься.
Строчку, вынесенную мною в заголовок, пел когда-то Валерий Золотухин в фильме «Бумбараш». А заканчивалась фраза так: «...берёзовую кашу, крапиву-лебеду...». Ну, до «крапивы-лебеды» дело, положим, не доходило, но трудновато нам с Людмилкой приходилось. Надо было поторапливаться с трудоустройством.
Выручил всё тот же «жилтрестовский» заказ. Отладка программы близилась к завершению, тестируемая версия уже исправно работала в двух подразделениях треста, поэтому совершенно естественным стало предложение перейти к ним на работу на постоянной основе. Так я оказался в Жилтресте. Принял компьютеры на сопровождение, обучил персонал, и дальше дело покатилось по наезженной колее. В августе 98-го слетал в командировку в Великий Новгород — по обмену опытом. С удовлетворением отметил, что наша программа ни в чём не уступает тамошней, а кое в чём и превосходит. Погладил самолюбие: значит, и мы не лаптем щи хлебаем. Вернулся в Магадан 18 августа, на следующий день после грянувшего на всю страну дефолта. В приёмной безутешно рыдала секретарша — незадолго до того заняли они с супругом доллары на покупку машины, купили и рассчитывали в течение года долг вернуть. Теперь же эквивалентная сумма в рублях увеличилась втрое — было отчего зарыдать. Однако наши с Людмилкой финансовые устои пострадали мало: как жили прежде от зарплаты до зарплаты, так и продолжили. А к концу года так и вовсе потенциальными миллионерами стали: миллионерами — потому что стремительно обваливающийся рубль довёл размер зарплаты именно до этого уровня, а потенциальными — поскольку о регулярных выплатах пришлось надолго забыть; царапал на стенке гвоздиком: за какой месяц очередная зарплата ожидается. Забавно, наверное, было наблюдать со стороны, как компьютерный инженер-миллионер в соответствии с графиком «веерного» отключения электроэнергии заблаговременно «вырубает» всю вверенную вычислительную технику и запаливает в стакане свечной огарочек. Свечи в магаданских лавках стали самым востребованным товаром. И длилось такое не день, не два — месяцы. Но ещё более мрачным представлялось мне собственное будущее. Начиная с 1997 года всё громче и чаще стали говорить о необходимости реформы ЖКХ и о предаче всего этого обширного хозяйства в частные руки. Предшествующий опыт однозначно подсказывал: любые реформы в российском государстве неизбежно начинаются (а зачастую, кстати, тем и заканчиваются) с развала существующией системы. Мне лично Жилтрест не представлялся этаким островком стабильности, который подобная участь минует. В конце концов так и получилось — Жилтрест рухнул, разогнали его. Но вопль «спасайся, кто может!» раздался даже несколько раньше.
С очередным трудоустройством снова помог Саня Кравченко. Он переходил на работу в недавно организованное казначейство, а мне предложил своё освобождающееся место в областном комитете по управлению госимуществом, КУГИ. Специальность прежняя — «компьютерщик», хотя и называлась теперь более витиевато: консультант по информационно-техническому обслуживанию. Как хочешь, так и понимай. Зарплата?.. А как можно говорить об уровне зарплаты без учёта уровня расходов?! Зафиксировать же величину расходов было достаточно сложно — цены продолжали расти, хотя уже почти год как прошла деноминация денег, и мы опять перестали быть «миллионерами». Но на жизнь, наверное, хватало; кошмар И ещё одно событие того периода: в 1999 году уехал в Штаты мой сын Олег. Уехал буквально на пустое место (если таковым можно было назвать город Нью-Йорк). Поступок сына я не одобрял: было понятно, что на этом прочная его связь с семьёй разрывается, уступая место редчайшим событиям встреч и более-менее регулярной переписке. Но важными представлялись два момента. Во-первых, уезжал он с Украины от полной безысходности и бесперспективности, по принципу «хуже не будет». И во-вторых, это был именно Поступок — так, с большой буквы, — в свои двадцать пять парень смог принять на себя всю полноту ответственности и за себя, и за свою, пока ещё маленькую, семью.
Я же продолжал работать в КУГИ. Вроде бы, всё хорошо, всё нормально, но... Что-то в этой работе перестало вдохновлять. От программирования я отошёл окончательно, а консультирование... Из инженера начал я постепенно перевоплощаться в типичного конторского служащего. Да и коллектив, как специально, опять подобрался женский, со всей спецификой, издержками и передержками; на весь комитет нас, мужиков, трое было: председатель, его персональный водитель да я — что называется, и отматерить некого. Поэтому, когда летом 2000-го пригласили на работу в филиал американской компании «Эн Си Интернешнл», пошёл не задумываясь. «Эн Си» — магаданский дилер небезызвестной фирмы «Caterpillar», а бульдозеры — наш профиль, почти авиационный, можно сказать. Взяли меня программистом, на сопровождение баз данных. Знакомое дело, опыт в этом плане имелся. Для свежего, «не замыленного» взгляда стали сразу же очевидны недостатки существующего «софта». По совету принимавшего меня на работу зама директора, посидел, разобрался, подготовил предложения. На ту беду как раз босс из Штатов приехал. (Вообще-то, он наш бывший соотечественник и даже магаданец, но управлять филиалом предпочитал с той стороны океана.) Я по случаю вымыл шею, нацепил «селёдку» и отправился на доклад. Разобрал программу по косточкам, указал все очевидные и менее заметные её недостатки, подвергнув в итоге продукт взвешенному, но достаточно жёсткому остракизму: «Карфаген должен быть разрушен». И как-то по ходу своего получасового доклада не обратил внимание на заигравшие по скулам босса желваки. А когда обратил, было уже поздно.
Впрочем, за ту зарплату, начисляемую в долларах и выплачиваемую в рублях по текущему курсу, я готов был собственноручно уголёк чертям к топкам подтаскивать. Другой вопрос, что в дальнейшем эта зарплата никак не индексировалась, а в конце концов и вовсе перешла от долларового эквивалента к рублёвому исчислению.
Вот вам образчик женской логики. Скрутил меня как-то в очередной раз приступ радикулита, благоприобретённого во времена работы в авиаремонте. Лежу на продавленном диване, стенаю. Людмилка: «Это оттого, что у нас диван такой неудобный». Мне уже всё равно — отчего, но соглашаюсь, переползая на пол: «Так давай новый купим...» — «Давай. Но новый диван — только в новую квартиру»... Вот так увязала женщина причинно-следственную цепочку. Через недельку, оклемавшись слегка, принялся за поиски «новой» квартиры. Жилищное строительство в Магадане в ту пору было на нулевом уровне. За несколько лет до того пытались мы вступить дольщиками в строительство нового дома на улице Парковой, но не получилось, обломались в своих устремлениях. Позже оказалось — к счастью: кинули там дольщиков, а вместо жилого дома выстроили Управление федеральной службы госрегистрации. При всём при том поиски квартиры заняли ровно полдня — подошла первая же предложенная риэлторской конторой: старый, как теперь говорят, «сталинской» постройки дом в центре города, на проспекте Ленина, три комнаты, а увидевшая коридор Людмилка воскликнула: «Так здесь же можно на велосипеде кататься!» Оценивалось всё это добро ровно в 10 тысяч долларов. Может, кому-то и это бесценком покажется, но за год до того, в том же доме такую же квартиру коллега по работе приобрела вовсе за 6 тысяч «зелёных рублей». Прежняя хозяйка нашей квартиры говорила: «Я не квартиру продаю, а место в центре города». Что ж, хотя бы честно... Сделка, как сейчас помню, состоялась 22 июня 2001 года. «Военная» дата. Она мне и потом регулярно боком выходила. При более тщательном обследовании углов, проведённом уже после приобретения, выяснилось, что потолок в центральной комнате, «зале», провисает у стены на десяток сантиметров, а шарик, брошенный у двери любой из комнат, неизбежно скатывается к центру помещения. В общем, становилось понятным, что косметическим ремонтом здесь не отделаешься. Но мы-то ещё на покупке основательно поиздержались, поэтому, хочешь – не хочешь, а грядущие работы предстояло вести в режиме жесточайшей экономии. Предвидя неприглядные картины будущего ремонта, я поставил перед Людмилкой жёсткое условие: в квартиру она зайдёт лишь тогда, когда всё будет закончено, возможно, лишь к Новому году... Удивительно, но жена на условие согласилась легко.
«22 июля 2001 г. Ремонт... Это, как зараза. Ремонтная лихорадка одновременно с белыми ночами охватила весь город. У людей буквально «башни сносит». Сегодня имел содержательный диалог с Битюком:
А вчера я застал на объекте своего плиточника в состоянии, именуемом «дрова». Накануне выдал ему задаток — 500 рэ, но для достигнутого им бодуна нужно было, по меньшей мере, тысячу пропить. Волоку я его, значит, за ноги на лестничную клетку, а он головой по лагам стучит да ещё поёт при этом, зараза: «Не кочегары мы, не плотники...» Ну да ладно, пусть спасибо скажет, что я его только с лестницы спустил, а не с недостроенного балкончика...
За это время благополучно снесли все межкомнатные перегородки, сорвали полы и обвалили потолок, теперь по ночам сквозь дырявый шифер крыши в образовавшийся вместо квартиры футбольный зал заглядывают звёзды, а на чердак можно выходить прямо из комнат, минуя лестничные марши подъезда. Две предыдущие бригады почили в бозе, нанял третью. Учитывая цвет будущего кафеля в кухне, ванной и сортире — интенсивно желтый, — звучит вдохновенно и, в некотором роде, симпотматично: «Третья бригада в жёлтом доме». Все разумные сметы давно уже выбраны, и дальнейшее финансирование работ осуществляется по принципу «этим нас уже не запугаешь, шоб вы подавились».
5 июля 2002 г. «3-ю бригаду» выгнал к ядреней фене. Да мне её номер 29 августа 2002 г. На «хате» разогнал четвёртую бригаду, формирую пятую. Похоже, теперь это мой крест по жизни.
3 сентября 2002 г. 9-го ухожу в отпуск, почитай, до самых октябрьских (или ноябрьских?), в общем до 4-го ноября. Хочу посвятить себя уборке огорода и ремонту квартиры. Да-да, той самой, проклятущей... Кафель планирую укладывать сам. Слава Богу, черновые полы из доски, наконец-таки, уложили и прострогали. Теперь бы ДСП настелить, а там и стены возводить можно.
10 ноября 2002 г. Хотелось бы мне глянуть в глаза тому оптимисту, кто скажет, что ванную комнату можно кафелем за пару дней выложить. Больше квадрата за смену никак не получается. Но зато насобачился я тот кафель как угодно, хоть цветочками вырезывать; под каждый крантик и трубу отдельную дырку выпиливал — рукодельничал... Хотя и без нежданчиков не обходилось. Выкладываю я, стал быть, стенку. От углов на плоскость вышел, и работа споро так побежала: плиточка к плиточке, рядок за рядком... Подхожу к трубам смесителя, что для ванны предназначены, прикидываю, как ловчее дыры под них пилить, а попутно припоминаю, что и для рукомойника, вроде как, две трубы неподалеку торчать должны. Глядя в стенку ровно перед собой, пытаюсь припомнить, на каком уровне они из стенки выходят. Память, определённо, дает сбои, из-за чего приходится косить глазом налево — где там фланцы торчат? А нигде не торчат... Работнички мои аккуратненько зашили выводы труб гипсокартоном, на поверхности даже бугорка не осталось. И ведь лист не снимешь — часть шурупов под кафелем уже упрятана. По закону парности я, естественно, и место нужное запамятовать успел, хоть всю стенку круши. Атеист атеистом, но перекрестился я истово, взял в руки ножовку и прошмурыгал в гипсе дырень, как бог на душу положил. И ведь не подвел старикашечка небесный, в нужное место руку направил, разом оба соска нашлись. Отверстия в них, как и положено, были пробками заглушены. Пробки, как оказалось, из габарита плоскости таки высовывались, но мои «евроремонтники» всё предусмотрели и в этом месте на металлопрофили подкладочки положили, чтобы, значит, пробки не мешали красиво и ровно гипсокартон присандалить. После окончательной укладки кафеля выяснилось, что прямого угла между смежными стенками нет и в помине; ванна, разумеется, в угол не вписывается, что, с одной стороны, ведёт к появлению неучтённого зазора, а с другой — крадёт считанные сантиметры, отведённые под стиральную машину. Но меня этим уже не смутить, ломать — не строить. Взял я «болгарку» и зафигачил по свежевыложенному кафелю безобразную штрабу, в которую, по моим прикидкам, можно будет втолкнуть торец ванны милиметров на пятнадцать. Впопыхах абразивным кругом мал-мала не обрезал трубы, идущие к смесителю, а заодно и профили, на которых висит вся моя стенка.
12 ноября 2002 г. В квартирном ремонте есть некий определенный кайф. В одном из своих произведений Виктор Конецкий описывал мужика, который становится под сосулькой, стягивает шапку и шепчет: «Ну, падай же, падай...» Ко всяким, связанным с ремонтом, неурядицам я давно привык относиться более-менее философически и воспринимаю строительство как особое состояние души: кто-то в запой уходит, кто-то кришнаитом становится или, напротив, православный храм посещает, а я вот — квартирку строю. Ей богу, нет другой такой радости, чем когда «болгарка» срезает именно бесполезно торчащий с 13 февраля 2003 г. Если супруге удаётся утром изловить меня на «шандоро-шимичевской» кухне, то она начинает шпарить по-Жванецкому: «Совсем одичал... Зарос... Домой не пишешь...» И то так. А как же тут не одичать?! С горшка — на работу, с работы — на стройку, со стройки — в койку, из койки — опять на горшок. Замкнулся, можно сказать, диалектический круг раньше времени, не успев в спираль обратиться... Близится торжественный момент сдачи кухни «под ключ». Позавчера завезли туда основную меблировку нашего, российского производства...
Устанавливаю немецкую электроплиту фирмы «Kaizer». Раздел инструкции «Подсоединение электрического кабеля» занимает около десятка страниц и предваряется строгим предупреждением, что данную операцию может выполнять исключительно квалифицированный специалист, сертифицированный фирмой «Kaizer» по стандарту
Всё это транслируется на 18-ти европейских,
Наш отечественый кухонно-мебельный конструктор «Сделай сам», купленный за И вот когда эта бумажка у меня в руках оказалась, тут-то я и завыл на Луну. Да что же, у этой страны на веку написано измордованной быть? Сколько ж можно над нами изгаляться?! За что?!
24 марта 2003 г. Вчера с Людмилкой наклеили обои на кухне! А шкапчики уже расставлены и развешены по местам. 24 июня 2003 г. Эпопею ремонта довёл до состояния приобретения мебельных гарнитуров. Осталось постелить ламинат и наклеить обои в комнатах, а также устранить прорву недоделок, доставшихся, как водится, от строителей. 2 июля 2003 г. Наконец-то дошли руки до подключения стиральной машинки «BOSCH», купленной ещё перед Новым годом в период рождественских скидок. Поглотивший немало сил и, несмотря на скидку, средств аппарат тут же получил кличку «фашист». И вот этого «немчуру» я устанавливаю уже третий день... P. S. Сегодня в обед Артём притаранил из дому на объект полную сумку белья — мать собрала... 8 октября 2003 г. Когда наш маленький в сто пятьдесят седьмой раз задал вопрос: «А когда, интересно, отец планирует заканчивать ремонт?», папик естественным образом вызверился и, набычившись, принялся принципиальничать: «В целях запоздалого урезания чрезмерно развитых иждевенческих тенденций отделку своей комнаты будешь выполнять сам. Под моим чутким руководством. Точка!» ...Сегодня, бог даст, с ламинатом покончим, а в выходные, век воли не видать, наклеим обои. 23 октября 2003 г. Скоро сказка сказывается, ещё скорее дело делается. Вот и подкрался незаметненько конец нашего ремонта. Как дальше жить — ума не приложу: чего-то в мироощущении, точно, хватать не будет.
24 ноября 2003 г. В связи с ремонтом, да в общем даже безо всякой связи, забрёл на наш китайский рынок. Пошарахался между рядами, экзотикой подышал. Вижу вдруг — набор свёрлышек. Почти такой, как у меня, только полный. 28 декабря 2003 г. А с Артемием вчера уже посуду завозить начали...»
В конце осени 2004 года ««Эн Си Интернешнл» была ликвидирована. Взамен её организовывалось новое предприятие — «Восточные технологии». Менялось и руководство, и опять на горизонте замаячила руководитель-женщина. Господи, ну здесь-то, при тракторах-бульдозерах, что могла делать бывшая выпускница Магаданского университета — читай, пединститута?! Понятно, что первые же управленческие решения дамы вызвали у меня полное неприятие и внутренний протест. Однако, у американцев этот вопрос туго поставлен: не нравится начальник? — вот тебе бог, а вот — порог. Через месяц-полтора оказался за этим порогом и я. Нет, не плакал, не стенал и голову пеплом не посыпал, решение было принято совершенно осмысленно. Тем не менее, снова, в который уж раз, встал вопрос о трудоустройстве.
Разор в стране полнейший. Завод, институт? — куда там, от них только рожки да ножки остались! Но вдруг поступило совершенно неожиданное предложение — идти исполнительным директором в торговавшую продовольствием компанию «Морж». В другой раз, может быть, и дольше бы думал, а здесь особо выбирать не приходилось, пошёл. Осваиваться и учиться приходилось одновременно, по ходу торгового процесса. Но ничего, освоился. Компания развивалась, прирастала магазинами. До поры, до времени... Но, достигнув какого-то максимума, дела покатились под горку — сначала медленно, почти незаметно, а потом всё быстрее и быстрее. Наверное, последнее дело — подвергать критическому разбору действия начальников. Поэтому и я от подобного воздержусь. Единственно, могу сказать: если не пускать что-то из прибыли любого предприятия на его развитие, ждёт это предприятие неминуемый крах.
Окончательного краха я дожидаться не стал и, отработав в «Морже» без малого шесть лет, подал заявление об уходе. «Дембельским аккордом» для меня стала реконструкция туалета Ну да, возраст и стаж... Оставался ещё один маленький вопрос: а позволит ли нам с Людмилкой выжить размер наших денежных доходов? Подужались в своих тратах крепенько: на кормёжке особо не сэкономишь, на Севере подобное чревато, жилищно-коммунальные расходы, тем более, радужных перспектив не обещали, ну а всё остальное... Обо «всём остальном» пришлось позабыть: вещички и старые подштопать можно, книжек, слава богу, в былые времена подкупили — до конца жизни не перечитать, без кино и театра — уж, как-нибудь, на «материк» слетать, как когда-то... Хе-хе, шутка?
Последнюю попытку трудоустроиться предпринял я в феврале
Но... «не долго музыка играла». Через полгода принимавший меня на работу директор филиала ушёл на повышение. Новым директором приняли ...женщину, молодую такую, стервозную вполне. Надо ли объяснять, чем наш с нею «мезальянс» закончился? Двух недель бедром к бедру не проработали, и одному из нас пришлось уйти...
Чуть выше ухмыльнулся я по поводу отпусков. И то... Когда же я в последний-то раз из Магадана выбирался? Ах, да, в 2009 году, в Изюм. К этому времени не было уже нашей мамули, не было Галины, не стало и «старейшего» нашего братика Юрчика. Казалось, вряд ли мне доведётся ещё когда ступить на ласковую, тёплую землю моих предков. Но жизнь распорядилась по-своему: из Штатов по делам в Изюм собрался сын Олег, и было бы грешно не воспользоваться таким поводом для встречи. Списался с братьями: приезжайте, давно ведь вместе не собирались. А пенсионерам собраться — только подпоясаться, да деньжат на билеты по сусекам наскрести. Наскребли, взяли билеты, поехали. С гостинцами, понятное дело, — к родне ведь едем. Что из Магадана взять? Чем побаловать-порадовать? Выбор невелик: пару киллограммов икры по пластиковым банкам рассыпал, да рыбки свежекопчёненькой несколько хвостов в кальку замотал. В Москве встретился со старшим нашим — Леонидом, — из Хабаровска путь на Украину тоже через стольный град лежит. А вдвоём и ехать веселей. Хотя чего тут ехать? — ночку в вагоне переспали, а утром уже — здравствуйте, Харьков. Правда, и границу государственную ещё пересечь надо. Впрочем, что, граница? — пустая формальность, не более. Документы в порядке, морды трезвые, сумок — раз-два и обчёлся... Поэтому обычные вырики у каждого купе, напоминающие предложения уличных торговцев: «Валюта? Оружие? Наркотики?», — встретили таким же обычным: «Нi, не треба...». Нашли, с кем шутки шутить! Чёрт его знает, чем таможенника наши худосочные баулы заинтересовали? То ли дух рыбный учуял? Покопался для вида в леонидовом барахлишке, к моей сумке тянется. Да на, смотри, жалко что ли... А у него от вида банок с икрой аж слюнка по подбородку заструилась. — Ну шо, протокол заполнять будем? Или как? И уточняет: провоз биологических объектов, к коим как раз и относится икра рыбы лососёвых пород, приравнивается к контрабанде и карается (помимо безусловной конфискации) сроком... сроком... Таможенник смотрел в низкий потолок купе, словно там огненными цифрами значилось, какой срок следует нам припаять прямо здесь, не сходя с плацкартного места. — Или как? — это я, используя возникшую вдруг паузу, поинтересовался насчёт альтернативного наказания. — Ну шо вам сказать? — голос таможенника заметно потеплел. — Я ж понимаю, давно в Украине не были, в гости, то да сё... — а сам банку полукилограммовую в руках вертит и, похоже, выпускать её не собирается. Понятно, придётся полинять. — Ладно, инспектор. Учитывая, что вы — первый представитель глубоко родственного нам народа, прошу вас принять этот (пальцем — в банку) небольшой презент в знак признания наших добрососедских отношений. Хлеб да соль, так сказать... — О це ж спасибо! — прочувственно всхлипнул таможенник, блеснув влагой расстроганного взгляда. — О це ж добро! Тики ж там ще хлопцы стоять, в коридоре... Як же мы один прэзэнт на усих делить будем? Хотел было подсказать ему, что вложение вполне-таки делимо, но по энергичным взмахам рук братана за широкой таможенной спиной понял: тут торг неуместен. Вторая полукилограммовка перекочевала из сумки в руки приграничного рэкетира. И когда он, гад, успевает всё приметить?! Не иначе, профессиональное чутьё. Поднявшись и совсем уж собираясь выйти, таможенник как-то неловко подзастрял на выходе, обратившись к моему отражению в надверном зеркале: — А рыбки не дасте? Я только зубами скрипнул от этакой борзости, но без лишних слов полез рукой под лавку, куда уже успел заныкать сумку, пошелестел недолго калькой, наощупь отличил брюшки от балыка и вытащил тёшу наружу, одновременно запихивая баул пяткой поглубже, в самый угол подскамеечного пространства. Принимая очередной «дар волхвов», таможенник не без сожаления глянул в растворившую сумку темноту и задал самый безобидный, но сразивший меня наповал вопрос: — Ну, вы не в обиде?.. ...За остававшиеся до Харькова два часа я выкурил полпачки сигарет, нейтрализуя перехлёстывающий через край адреналин никотином. Братан тактично молчал. Слава богу, вот и знакомые башенки Южного вокзала, суета перрона... По подземному переходу перебираемся ко входу в метро. А деньги-то — в рублях, ни единой гривны. Занимаю очередь к обменнику, отслюниваю от пачки купюры... Видимо, за этим увлекательнейшим занятием меня и заприметил местный, железнодорожный ментосик, поскольку не преминул тот час объявиться пред наши с братаном очи карие. — Документики попрошу... — А в чём, собственно, дело, уважаемый? — Вокзал. Объект стратегический. А у вас — сумки... Ну да, действительно, странное дело: два мужика — в годах, в очках и с бородами — на вокзале да ещё и с сумками. Подозрительно как-то это всё... — Прошу проследовать со мной. (Паспорта держит в руках — не бежать же от него!) — Куда? Зачем? — Для досмотра... Поднимать скандал у входа в метро? Может, и поможет, но это вряд ли. Повяжут, да ещё нарукосуйствуют. Послушно плетёмся следом — куда-то в глубокие подземелья. На двери, куда нас подводят, надпись: «Дежурное помещение» — как хочешь, так и понимай. Но я, похоже, понимаю правильно: кутузка — она кутузка и есть. Брата пока оставляют снаружи, меня же ведут в застенок. Обстановка — полная убогость: стол, помнящий, наверное, времена Центральной Рады и Третьего Всеукраинского съезда Советов, стул — примерно того же возраста и лавка — для временно задержанных, типа меня. В проёме стены — решётка, за ней — пустующий пока «обезьянник». Менты (а может, и не менты вовсе — ни знаков различия, ни формы вообще. Там, наверху, приставший к нам махнул перед моим носом какой-то ксивой — а чего в ней разберёшь, когда «берут»?!), тихонько переговорившись, разворачиваются ко мне: — Всё из карманов — на стол! Ага, щаз, разогнался! Буквально за несколько дней до поездки попала мне в руки статья какого-то адвоката, дай ему бог здоровья, а в ней — весьма толковые советы как раз для такого рода случаев. Линия поведения выстроилась сама собой, чётко, как программный алгоритм. Даже азарт какой-то появился: получится-не получится... Достаю из нагрудного кармана мобилу, предупреждаю ментов: — Секундочку! Один звонок, если не возражаете... Не возражают. А в мобиле у меня «симка» «дальсвязевская», которая кроме как в Магадане нигде больше работать не желает. Да и глубина каземата под землёй такова, что отсюда докричаться проще, чем дозвониться. Но менты, судя по всему, об этом не догадываются. С деловым видом тыкаю пимпочки ровно десять раз и, выждав паузу, говорю в глухо молчащую трубу: «Нас с Леонидом на Южном задержали. Я сейчас в «дежурной комнате». Выпустят — отзвонюсь». Порядок, полдела сделано, теперь по крайней мере здесь нас не закопают. Я в свою очередь разворачиваюсь к ментам: — Что ж, приступим. Для начала хотелось бы узнать причину задержания, а также уточнить, с кем я имею дело. Лейтенант Пупкин и сержант Попкин (удостоверений своих они мне, естественно, не показали) объясняют, что намереваются произвести досмотр моих вещей и содержимого карманов. Вот тут я им верю. Не сомневаюсь ни секундочки. Так же как и в том, что после «досмотра» полиняю я и на оставшуюся икру, и на рыбу, и, что скорее всего, на добрую толику наличности. Они же и российской валютой не погнушаются, знаю я эту публику. А вот они ещё не догадываются, что вместо рыбных деликатесов и денег подготовлен им «болт с левой резьбой». — Досмотр? Не возражаю. Но давайте-ка начнём с протокола: кто, чего, почему... И, кстати, не мешало бы пару понятых сюда пригласить. Сержант Попкин отваливает на поиски понятых. Лейтенант Пупкин роется в ящике стола. Я, скучая, разглядываю ориентировки на стенах. Минут через пять Попкин приводит двух «понятых». Мама дорогая, даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять: эти подпишутся (если только писать умеют) под чем угодно, даже под тем, что я на их президента Ющенко покушение готовил! Уточняю строго: — Удостоверяющие личность понятых документы, надеюсь, имеются? Бичи в растерянности, они уже слабо представляют, кто есть кто. Кто в этой комнатёнке главный? Все в гражданском, у одного (то есть у меня) — очки и борода. А по тональности разговора судя, шмонать здесь собираются кого угодно, но только не того, что при бороде. Опять поворачиваюсь к Пупкину: — Лейтенант! Начинайте протокол: числа такого-то, месяца, сами знаете, какого, года — соответственно... Не глядя, протягиваю назад руку: — Паспорта давайте, — это я уже бичам. Те переминаются с ноги на ногу. Попкин, догадываясь, что номер с «понятыми» не прошёл, выталкивает их из кутузки взашей. Пупкин, дождавшись, пока за бичами закроется дверь, протягивает мне документы — мои и леонидовы и с явной досадой говорит: — Знаешь, мужик, иди-ка ты отсюда... А я не гордый, кочевряжиться сверх меры не стал. И так у ребят облом вышел, чего уж их добивать... Пожелав ментам всего доброго, выбрался «на волю», где тревожными шагами мерял коридор братишка... Уже перед самым эскалатором нас нагнал сержант Попкин и зло так, в спину, спросил: — У вас в Магадане все такие... умные? — А то! — не стал вступать я с ним в длительный геополитический диспут, ведь впереди нас ожидала встреча с родными лицами.
...Над этой историей мы посмеялись, сидя с Олегом и братьями за дружеским столом. Но потом смех приутих: отчим Олега, Леонид Митрофанович, приподнёс нам ценнейшую семейную реликвию, которую сберёг после смерти мамули, — подаренный когда-то к её Казалось бы: а проблема-то в чём? А проблема-то заключалась в том, что сей предмет предстояло перевезти всё через ту же украинско-российскую границу, где мздоимство зашкаливало через все допустимые пределы, и где кувшин вполне мог сойти за «предмет художественно-исторической ценности» или — учитывая серебряную оторочку — за «изделие, содержащее драгоценные металлы», что одинаково легко укладывалось в какую-нибудь статью украинского уголовного кодекса, связанную с контрабандой. И об исходе потенциального правового конфликта можно было только догадываться. Выход виделся в получении официальной «бумаги», великодушно дозволяющей семейной реликвии переместиться из одного государства в другое. Завернув кувшин в тряпицу, Леонид отправился в местную администрацию, с большим трудом разыскал чиновника, ведающего вопросами культуры в районном масштабе, и поставил кувшин перед ним. — Да, — подтвердил чиновник, поцарапав ногтем по гравировке на серебре, — вопрос имеет место быть. — Ну, и?.. — Не знаю, не знаю... Мы здесь люди маленькие, подобных справок не даём. А вам бы лучше съездить в Харьков, в областное управление культуры, оставить вещь на экспертизу, а уж потом... Леонид не стал дослушивать, что будет потом — до отъезда из Изюма оставалось чуть больше суток. Кувшин был упакован в старые газеты и размещён на самом дне чемодана, а братан побожился, что в случае обнаружения «контрабандного товара» он скорее собственноручно грохнет хрусталь об рельсы, чем передаст его в руки украинских таможенников.
Нам повезло. На обратном пути наши вещи никто не шмонал. А чего шмонать-то?! — за время «незалежностi» с Украины уже вывезли всё, что можно было, не говоря уж о том, что вывозить было и вовсе нельзя.
Теперь, посиживая на государственной шее, могу я либо прожитую жизнь анализировать, либо, и того лучше, к рыбалочке готовиться. А там, на льду Охотоморья, так широко, так вольготно, что и вся былая жизнь представляется прекрасной и удивительной! Получил от братишки из Хабаровска письмо. Пишет: «Вот и на этот раз сговорились мы с парнишкой на рыбалку ехать...» А мне с «парнишкой» и сговариваться не надо — у неё при слове «рыбалка» и без того глаза шалеют, как в пору буйной, нескромной нашей юности. И ласковости всякие, ах ты боже ж ты мой, появляются, и нежности, ох ты ж господи наш, просматриваются, и вещички к утру аккуратненько по номерам надевания разложены, и кофе свежесмолотым по квартирке лёгким сквознячком протягивает, и яишенка на сковороде живо вздрагивает, а не подошвенно кукожится, как в прочие дни... — всё для тебя, мой родной, мой любимый, — только возьми с собой.
Парнишка... Да конечно, парнишка. А вы прикиньте на себя эту сбрую в полцентнера весом, да отстойте в ней по часам — с 10 до 17 без обеденного перерыва, равномерно, каждые три-четыре секунды взмахивая то левой, то правой рукой, да посереди бухты, откуда до ближайшего кустика не менее десятка вёрст, отчего никакой му...
Прикиньте, говорю, на кого больше похоже это чудо в ватных штанах и валенках-«резиноходах» типа ...Хорошая, однако, вещь — жепеэс. Попробуйте на бухте в полтора десятка километров длиной да в верстах семи от берега без малейших визуальных ориентиров найти пивную жестянку «Zlaty Bazant». А мы у той банки уже в четвёртый раз рыбалим — жепеэс выводит к старым буркам с абсолютной точностью. Людмилка нынче, зябко ёжась от утреннего ветерка, попыталась покапризничать, мол, машину от лунок далеко поставил — не укроешься. Пришлось, насупив брови, указать ей на давешнюю колею, совпавшую со свежепродавленной дюйм в дюйм. Каприз тут же заткнулся. Ладно, скажу, чего мы к этой банке привязались. Под ней, метрами пятнадцатью ниже сидит дедок по имени Нептун. Как-то, поправив поутру здоровье, он, кстати, на лёд её и выбросил, поскольку, видать, до его подводной помойки пёхом да ещё в ластах хилять далековато, а мусоросборщики у них там не ездют, отсортированную банкотару среди актиний не собирают. Так вот, пивком оздоровившись, дедок становится шибко добрым и нам, отбившимся от общего рыболовецкого стада рыбачкам-отшельникам, нет-нет да и помогает. Это, если не спит, конечно, не харитонит по-старчески. Именно данный момент ущучив, мы и стали тут якориться. Ну а дальше процесс известный: для начала шкворку мотобура надёргаешься до полного одурения, а после, повиснув на заведшемся моторе гирей, не столько пробуришь, сколько продавишь четыре дыры: пару для себя да пару для «парнишки». Благо, в нашей округе лёд не шибко толстый — с метр или около того.
Март в этом годе выдался отменным: бесснежным, солнечным, хотя и морозным. «Хорёк» — самобеглый аппарат системы «Harrier» от «Toyota Motor Corporation» — по ночам греясь, фырчит, пережёвывая дорогостоящий нынче овёс, зато утром в тёплой кибитке приятно безмятежно пялиться на синенький экранчик, указующий на –21° за бортом. А на льду так и под тридцатник придавит — не вспотеешь. Но солнце к этому моменту над горизонтом чуть-чуть подымается и начинает яреть, ну а после полудня палит и вовсе как потерпевшее, сжигая с морды последние следы декабрьской бледной немощи. ...Нептун наш, накатив изрядно с вечерка, будильника однако не завёл и задремал, прямо на троне сидячи и даже корону не снявши. Поэтому первые минут сорок по прибытии стояли мы с «парнишкой» в полной тишине, кланяясь к лункам только затем, чтоб смахнуть с них стремительно намерзающую шугу. А ручонки у обоих — вверх-вниз, вверх-вниз, и лесочка на удильничках — вверх-вниз, вверх-вниз, и грузильца на лесочке той — вверх-вниз, вверх-вниз и по царёвой короне — блим-блям, блим-блям... Приоткрыл глаз старикашечка, приоткрыл второй — то ли утро, то ли ночь, ни фига не видать! А чо тут — на 15-метровой глубине да под метровым слоем льда увидишь? — хоть лупи зенки, хоть не лупи, — тьма непроглядная. «Померещилось. Пить меньше надо...» — подумал старичок, снял надавившую за ночь голову корону, за пазуху сунул, чтобы шустрые крабы не умыкнули, да опять прикемарил. А лучше-то и не стало — теперь я его по темячку отоваривать начал: бим-бом, бим-бом — с частотой ходиков, тех, что на Спасской башне Кремля. Да и звук примерно такой же. — Блин! — подумал сквозь прозрачный сон дедок. — Рыбаки чо ли ни свет-ни заря приканали? Сами не спят и другим не дают. Достали уже: дай да дай... У меня тут, чо, гамазин «Нептун» али «Дары моря», чо ли? И дабы поскорее отвязаться от назойливой клиентуры, цоп! — ближайшего корюхана, что с царского стола крошки вчерашние подбирал (а корюханчики для Нептуна, что мухи для нас — вьются вокруг, перьями воду баламутят, токо что не жужжат), шварк! — мне на крюк, за леску — дёрг! и блажит снизу: «Слышь, мужик! Ты за рыбой приехал? На тебе рыбу! Отвали токо за ради бога, без тебя репа вдребезги-пополам раскалывается!» И пока я лесу на руки мотал да корюханчика вытащенного с крюка отцеплял, он с сидушки таки сполз и прямо на ступеньках тронных — метрах в полутора поодаль устроился-примостился. Хех! Душа твоя царская! Святая самодержавная наивность! Там-то он под «гирьки» моего «парнишечки» попал. А у неё рука тяжёлая — по себе знаю. Разок-другой Людмилка его долбанула, пришлось старому и ей корюшку отваливать — даже моей шибчее. Но какой уж сон после этого?! Крякнул Нептун, почесал настуканную репку, и побрёл восвояси — у русалок утешения искать. Аль у наяд. Вот тут нам и попёрло! Минут за десять по полтора десятка из глубин выдернули. Ну то есть весь тот кодлячок, что у нептуновского трона столовался. И ещё, и ещё... Но рыбацкое счастье быстротечно, словно секс в чужой квартире. И не успели мы даже от первого восторга дыхание перевести, как налетела чёрная стая — конкуренты нас за пару километров увидели-вычислили. Дык, ещё бы! Я-то леску на руки неприметно мотать стараюсь, чтобы удачу не афишировать, а «парнишечка» мой — что тот вертолёт, чистая косая сажень между ейными ладошками вмещается. Оттого и сходы почаще, и обрывы случаются (при таких скоростях корюшка, отклонив слегонца рулевой плавник, вместо того, чтобы спокойно входить в лунку, с жуткой силой врезается мордой в кромку льда, да так и застывает в нём в стойке «солдатиком», в результате чего людмилкины бурки, как мне представляется, снизу напоминают булавочные подушечки с торчащими изо льда хвостами, зачастую к тому же украшенными уловистой рыбацкой снастью, — и хорошо, если только крючком. Хотя и в том — чего ж хорошего? Либо три часа ручной работы над полуювелирным изделием, либо под полсотни рублей в лавке... И даже, буде крючок извлечён на поверхность (с рыбой ли, без ли), худосочное тельце его, ваянное из латуни толщиною едва ли не с фольгу, оказывается изувеченным настолько, что опускать его в лунку по новой смысла нет — рыбы засмеют. А «бороды»?.. Вы знаете какую «бороду» можно сплести из пятнадцати метров лески? Ведь её, леску, надо уметь не только намотать на руки, так ещё и аккуратно, виток за витком скинуть в лунку. Чуть зазевался, упустил виток с запястья — пиши пропало: минут на двадцать-полчаса развлечение обеспечено, и повезло, если машина прогрета. А откладывать разбор уловистой снасти до дома — жаба давит, ведь именно на этот крючок только что ловил, а как себя другой покажет — фиг его знает, и из того, что на другой ловилось вчера, ничего не следует, — вчера дед Нептун с правой ноги встал, а сегодня, может, и вовсе не поднялся... Вот и мудохаешься, проклинаешь в душе на чём свет стоит «парнишку», «бороду» сварганившего, а всё равно распутываешь. Ну ладно, «борода». Но как Людмилка, выуживая очередную корюшку, умудрилась разом достать со дна и завязать в один узел не только свой второй удильник, но ещё и мой?! Твою ж дивизию! Амаяк Акопян бамбук курит, на такие фокусы глядючи. В море! При отсутствии всякого течения, кроме, разве что, приливного! Три удочки из трёх бурок! И в один узел... Короче, пока я с этим «кроссвордом» разбирался, толпа нас и окружила-обурила. Машинами вжикнули, бурами скрежетнули — Нептунушка наш в траве морской, где с наядами кувыркался, с досады трайдент свой (то бишь, трезубец) чуть пополам не сломал (хорош бы был царь морской — без трайдента, что твой Богдан у Софийского собора — без булавы!). Ну и понятно, какая тут рыба?! Отправился я в машину — морду плющить, а «парнишечку» у лунок оставил (она у меня навроде поплавка — как дёрнется, так пора из авто вылезать, — знать, рыба на подходе). Справедливости ради следует отметить, что у неё в этом плане задница чугунная. Железобетонная, можно сказать, задница. Где поставили (посадили), там и стоит (сидит). Впрочем, как выяснилось позже, не только в этом плане... После (не до, а после!) каждой рыбалки Людмилка мне намекала, что стоять стоймя у лунок столько часов — дело тяжёлое. Согласен! А вот если бы я ей купил стульчик, который, кстати, она в рыбацкой лавке уже присмотрела, то её уловы резко бы возросли. Не согласен! Вообще-то, это даже не стульчик, а креслице, ну, знаешь, такое — со столиком, рюкзачком и всякими прочими бебехами — тыщ на пять ровным счётом... Угу, щаз, разогнался — с наших-то доходов на всякие глупости тратиться! Тут вон стройматериалы в гараж прикупать пора, а она — креслице... Но поскольку слышать глас личного состава — святая обязанность любого командира (а кто на рыбалке лев?!), решил я поставленную задачку по-своему. Была у меня в гараже табуреточка — простенькая, типа кухонной. Я на ней половину верхнего этажа выстроил и все доски на пол в подвале попилил и мазутой покрыл. Ну, понятно, что вид у данного предмета гаражного гарнитура — после того, как я на нём гвозди повыпрямлял, да ногами по нему пошаркал, — неважный. Хреновый, прямо скажем, видос. Но была бы цель! Я сидушку фанерную болгаркой подправил, фольгоизол для пущей мягкости (в два слоя!) пришпандорил и плащпалаточной тканью сверху обшил. А! Вот ещё ножку отваливающуюся шестью (!) шурупами усилил. Классная табуретка получилась. Я её домой притаранил — типа, предъявить заказчику. «Парнишечка» мой носик конечно поморщила, но, понимая безысходность ситуации, дала добро на «полевые испытания». И, между прочим, сидя средь бухты на этом «насесте», оценила его положительно, чем немало порадовала мои трудовые мозоли. Однако радость длилась недолго. Что, скажите на милость, может зачесаться в чугуне? А в железобетоне? Вот и я не знаю. Но мой «парнишечка» вдруг решил сдать от лунок задним ходом, не поднимаясь с табурета. Результат предсказуем: шесть шурупов отремонтированную ножку не удержали, а один, и вовсе, — оказался у Людмилки в кармане, поскольку вывалился несколько раньше. Я, когда ещё табуретку в гараже починял, думал: вот съездим завтра на рыбалку, а послезавтра я табуретке ножки покрашу и даже сидушку снизу выкрашу. Угу. Теперь осталось только добавить: «...выкрашу и выброшу». Короче, «парнишка» мой — ровно «сто рублей убытка». На прошлой рыбалке умудрилась утопить наш любимый, советского ещё производства (то есть не жестяный там какой-нибудь, а железный такой, из стали, что для танков на Курскую дугу варили) черпак. А ему при том и тридцати лет даже не исполнилось... Конечно, на этот случай оказался у меня и другой черпак, «для начинающих», которому я предусмотрительно напялил на ручку пенопластовый набалдашник. Но — не то! Хиляк, да и размером такой, что не во всякую бурку просунешь. Под него-то сегодня и казус вышел. В конце дня чисто интуитивно, без всякого намёка на поклёвку вытаскиваю из воды снасть. Что такое?! На крюке болтается подвешенный «за галстук» (то есть под нижнюю челюсть) корюшонок — из тех, что в банку из-под растворимого кофе до полусотни упаковать можно. Но мы же — не в Америке, где пойманную рыбу не едят, а после фотосессии обратно в водоём выпускают. У нас — глаза есть? хвост на месте? — рыба, идёт в зачёт (то есть на сковородку). Но заморыш мой на крюке, видать, давно висит, укачало его вверх-вниз ездить, и особой резвости он вовсе не проявляет. Однако, то ли я чихнул не ко времени, то ли ещё что, но заморыш с крючка свалился — прямиком в бурку. А поскольку в давно не чищенной лунке намёрзло миллиметров пять шуги, этот десятиграммовый рыб не смог даже вниз уйти. А у меня леска на руках, мне его из лунки не достать. Прошу «парнишечку»: подцепи его черпаком (а ведь знаю уже — ей черпак в руки давать опасно). Черпак, кстати, уже тоже ледком взялся — дырочки затянулись, и он больше напоминал половник, которым в пионерлагерях борсч из чанов черпают. Людмилка, как могла глубоко, попыталась погрузить инструмент в забитую шугой дыру, стараясь не притопить при том «дохлика», принявшего положение мордой вниз. Глубины погружения хватило ровно настолько, чтобы черпак наполнился водой с ледяным крошевом, но не настолько, чтобы захватить рыбёшку. И всё же Людмилка резким движением вычерпнула содержимое ложки наружу. Догадаетесь с трёх раз, куда полетело это содержимое? Когда, отсчитав про себя до десяти, я отёр физиономию и очки, выяснилось, что корюхан всё ещё торчит в лунке (да понятно, ему уже тошно было даже наблюдать эту рыбалку со стороны, не то что участвовать в ней в роли сопротивляющейся жертвы. Он давно уж собрался окончательно утопиться). Я молча указал на рыбёнка пальцем. «Парнишка» вторым движением едва не помогла заморышу в его суицидальном намерении, и только после этого извлекла рыбёху — по старинке, голой рукой. К счастью, на сегодня это была последняя добыча. А то я уж и не знал, чего ожидать от «парнишки» далее. Но, видимо, в женской психологии всё это укладывалось как-то иначе: крюк оборвала, «бороду» сделала, черпак утопила, табуретку сломала — рыбалка, надо сказать, удалась!
Так что в следующий раз опять с «парнишкой» к «пивной банке» поедем.
Коль уж скоро называются мои записки «Автобиография», наверное, было бы неправильным избежать традиционных в анкетах Сейчас в анкетах и паспортах графа «национальность» отсутствует — «политкорректность» называется. Не знаю, может быть, и так... Но никогда прежде не стеснялся да и теперь не стесняюсь при случае упомянуть, что я украинец, хохол: и отец мой украинцем был, и мать — украинкой. Одна беда, одна задоринка — из всей своей жизни, а живу я на белом свете седьмой десяток лет, на Украине (простите великодушно, выражение «в Украине» больно слух режет, я уж по старинке) провёл не более семи годков, остальное время — в России, на Колыме — здесь родился, здесь, судя по всему, и помирать буду. Так, украинец я или кто? А мои колымские друзья: Максим Фейгин, Галка Райзман и всё её огромное семейство, Санька Нидзе, Ренат Фаткулов, Маис Гильмутдинович Адильметов? А самый близкий друг нашей семьи Серго Трифонович Мигинейшвили? Да тот же Павел Гадзоевич Мирзоев, Паха, о котором я уже писал? Они-то — кто? И вот думаю я, что если сократить всю географию до размеров моей «малой родины», так следовало бы дать всем нам одну национальность — колымчане. А вот если восстановить географию до прежних размеров, то все мы — советские люди, советский народ. Таковыми были, таковыми и останемся. До конца. О партийности. Никогда, ни одного дня не состоял ни в какой партии. Просился, было дело. Но не приняли, не сложилось. Отец и старшие братья мои — коммунисты, матушка — из категории «сочувствующих», ей, с четырьмя огольцами на руках, полнообъёмной — основной и массой общественной работы, только партийных нагрузок и не хватало. Но при том была она совершенно советской женщиной, «линию партии» поддерживала абсолютно осознанно, а если и возникали в душе какие-то сомнения, то разрешались они наедине с отцом, подальше от детских ушей и досужих соседей. Вот и я рос нормальным советским ребёнком: пришло время — «октябрёнком» стал, с удовольствием носил лоскутную «октябрятскую» звёздочку, пока не получил взамен — я помню тот момент! — пластмассовый символ, с небольшим ленинским фото посерединке. До металлических звёздочек с золотистым изображением юного вождя я не дотянул совсем чуть-чуть — пришла пора вступать в пионеры. Тоже прекрасно помню вечер того дня, когда, прочитав торжественную клятву: «Я, юный пионер Советского Союза, вступая в ряды своих товарищей...», в эти самые ряды вступил, получив в подтверждение алый сатиновый треугольник, заменённый со временем на красный шёлковый. Галстука никогда не стыдился, в Пионерскую комнату — под знамя, горн и барабан — входил благоговейно, с удовольствием участвовал в пионерских сборах и слётах. А там и комсомольская юность наступила; шёл в горком, выучив наизусть историю пяти (тогда ещё — пяти) орденов и основополагающие положения принципа «демократического централизма», — знал: спросят пренепременно... И опять же, членство в молодёжной коммунистической организации не напрягало и с состоянием души не конфликтовало; может, и гармонии особой не наблюдалось, но сосуществовали обе эти субстанции вполне дружелюбно и миролюбиво. Ездил в стройотряды и осуждал американских агрессоров, заступался за Анджелу Дэвис и освистывал отечественных отщепенцев-диссидентов, а в институте не без интереса читал под крышкой стола «Один день Ивана Денисовича». Да и отец наш ортодоксом не был, партийный долг выполнял честно, но без фанатизма, а на Украине поздними вечерами ловил сквозь грохот «глушилок» новости Би-Би-Си и главы «Ракового корпуса», после чего всегда находил правильные слова для объяснения «текущего момента». Первая нестыковочка сознания и членства произошла в конце 1968 года в Харьковском институте радиоэлектроники, когда на семинаре по истории КПСС моя подружка Зоя Корягина имела неосторожность достать из сумочки и положить на стол «Краткий курс истории ВКП(б)», известный ещё как «сталинский». Чёткостью изложения и формулировок книга выгодно отличалась от более позднего и, к тому же, более толстого учебника под редакцией академика Б. Н. Пономарёва — секретаря ЦК КПСС, между прочим. Но авторство!.. С ведущей семинар дамой, воспитанной в традициях борьбы с культом личности, случилась истерика, мы уж и за водицей бегали, и за капельками — не помогает! Скандал усугублялся тем, что, на беду её, избрали мы незадолго до того нашу отличницу Зоеньку комсоргом группы. А комсоргу подобная «оплошность» и вовсе непозволительна. В общем, организовали собрание, активисты из институтского бюро пожаловали, обличают... Мне же, вроде как, опять больше всех надо — заступаюсь. Ну и меня тогда рядом с Зоенькой поставили. Ей исключение из комсомола и, автоматом, из института грозит, а мне? Спас ситуацию умнейший и мудрейший Аркадий Исаакович Эпштейн, преподававший на той же кафедре и задавший один лишь вопрос: «А что, таки действительно «Краткий курс», изданный под редакцией комиссии ЦК ВКП (б), у нас к числу запрещённой антисоветской литературы отнесён? Любопытно, любопытно...» Выяснили: запрещён — не запрещён, но и не очень рекомендован в качестве учебного пособия, что тем не менее принципиально меняло дело. Для острастки Зойке всё же влепили выговор, я отделался «постановкой на вид» — оба за потерю политической бдительности. Зато на двух сессиях первого курса и я, и Зойка получили у Эпштейна по «пятёрке». А из ВЛКСМ меня в конце концов да и выперли. Случилось это в 1974 году, на четвёртом курсе второго в моей судьбе института — Харьковского авиационного. Причиной тому стало, очевидно, моё большое и любвеобильное сердце, о чём я писал выше. Здесь же скажу: формулировка исключения по тем временам считалась страшной: «за аморальное поведение в быту». С такой формулировочкой говорить о дальнейшей учёбе в советском ВУЗе не приходилось, из института вышибли почти в тот же день. Как там Галич пел? — «А она мне говорит: «С аморалкою вам, товарищ дорогой, делать нечего...» Впрочем, может, это и правильно?
Служба в Советской Армии не заставила себя долго ждать. В мае 1975 года я уже топтал асфальтовый плац кирзачами первого срока носки под бессмертное: «Не плачь,
Так что возвратился я в Магадан в статусе как бы «дважды комсомольца Советского Союза». И статус, как говорится, обязывал. Я — слесарь-сборщик летательных аппаратов, младший сержант запаса, с почти законченным высшим образованием, идеологически грамотный, сравнительно молодой — имел, казалось бы, все основания для перехода на следующую качественную ступень коммунистической структуры — вступления в партию. А вот секретарь заводской парторганизации, к которому я было сунулся с заявлением, озвучил на этот счёт иное мнение: «За что, говоришь, тебя из института турнули? За аморалку? Позже, работая в конструкторском отделе ремонтно-механического завода, попытался я вернуться к «теме вступления». Но тут возникла новая неувязочка: партия какая? — пролетарская, а я кто? — инженер, «белый воротничок», для таких, как я, лимит приёма установлен: на десяток, или полдесятка, или пару — уж не помню точно — кандидатов из рабочих — один ИТР. Что ж, не дурак, понимаю: «со свиным рылом да в калашный ряд...» Короче, повторюсь, не сложилось.
Прошли годы и десятилетия. Прекратил существование Советский Союз, разогнали КПСС,
В контексте предыдущей главки вспоминается вот ещё что.
Весной 1981 года поехал я в Киев сдавать госэкзамены и защищать диплом в Институте инженеров гражданской авиации, третьем в моей эпопее получения высшего образования. Дипломный проект на тему «Цех ремонта вертолётов
Особо явственно шаблонный подход проявлялся, разумеется, на кафедрах марксистско-ленинских дисциплин, где неустанно ковали идеологическую основу профессионального образования. Не сомневаюсь, сам по себе замысел идеологического воспитания верен, но очевидная бездарность его реализации заставляет меня теперь задуматься: не сжимали ли наши политменторы во время лекций в кармане фигу, и случайно ли в пене последовавшего через десяток лет антисоветского шабаша всплыло несчётное количество всякого рода гуру философской и прочей общественно-политической направленности? (Вот, к примеру, подвсплыла в памяти подзабытая почти фамилия — Бурбулис, Геннадий Эдуардович — помните такого? Бывший слесарь, после службы в армии обучался на философском факультете Уральского государственного университета, затем в течение 10 лет преподавал диалектический материализм и марксистско-ленинскую философию в Уральском политехническом институте. Получил степень кандидата философских наук, стал доцентом, позднее был завкафедрой общественных наук, заместителем директора по научной и методической работе Всесоюзного института повышения квалификации специалистов Министерства цветной металлургии в Свердловске. Между прочим, с 1971 года по 1990 год — член КПСС. И он же в декабре 1991 года, будучи уже в должности Первого заместителя председателя правительства Российской Федерации, госсекретаря Российской Федерации, вместе с президентом Ельциным подписал Беловежское соглашение, оформившее распад СССР. Да и нынешней властью, которая, вроде бы, считает развал СССР глубочайшей исторической трагедией, Бурбулис отнюдь не обижен: получив чин Действительного государственного советника РФ Незадолго до описываемого периода произошли известные польские события: на волне экономического хаоса, повлекшего за собой повышение цен и дефицит любых товаров, по стране прокатилась волна стачек, а в Гданьске возник профсоюз «Солидарность», руководимый Лехом Валенсой; коммунистическая власть в Польше пошатнулась.
На консультации, проводимой перед государственным экзаменом по «Научному коммунизму», я, будучи, скорее всего, опьянённым скорым завершением почти По мере формулировки вопроса физиономия консультанта претерпевала забавные трансформации: от высокомерной бледно-розовой полуулыбки до глубокой свинцово-фиолетовой задумчивости. После некоторой паузы последовал пространный ответ, из которого, вкратце, следовало, что и сам я дурак, и дети мои таковыми будут. Отсидев положенное на консультации, однокурсники собрались идти пить пиво. «А тебя, Саша, — сказали они мне, — сейчас повезут совсем в другую сторону, где пива к обеду не дают...» Нет, ничего, обошлось, и даже госэкзамен по «Научному коммунизму» я сдал на «хорошо». Но вот что интересно: если я, тридцатилетний молодой человек, не отягощённый глубокими знаниями, мог предположить возможность происшедших ровно через десятилетие событий, что, наши «кандидаты в доктора» и прочие «академики общественных наук» такую вероятность не допускали? Сомневаюсь я. А если допускали, почему не доложили, куда следует? А если доложили, то почему необходимые меры не были своевременно приняты? Социалистический строй в том виноват или таки «система» — система, построенная не на идее, но на шаблонной идеологии? Хотел тем вопросом главку и завершить, но ещё одно душу гложет.
Занявшись плотненько изучением истории Дальстроя и Магаданской области, обратил я внимание на книжку, которая так и называлась: «Историческая хроника Магаданской области. 1917–1972». В издании книги, выпущенной в 1975 году, помимо собственно редактора, кандидата исторических наук А. Т. Хилобоченко, принимала участие целая редакционная коллегия из девяти человек, и у этой редколлегии был свой руководитель (так указано на титульном листе) — А. Д. Богданов. Мало кто сейчас, наверное, помнит, что Александр Дмитриевич Богданов с сентября 1986 по декабрь 1989 года возглавлял областную партийную организацию, а тогда, в
История орденоносной Магаданской области неразрывно связана с такой могучей и могущественной организацией, как «Дальстрой». История же орденоносного «Дальстроя» абсолютно неоднозначна: с одной стороны, всего за 25 лет им была освоена колоссальная территория — почти в треть Европы, добываемые на этой территории золото, олово и другие ископаемые сыграли существенную роль в становлении советской экономики и в свершении великой Победы
Спрашивается, как так получилось, что в «Исторической хронике Магаданской области» фамилия
Я не нашёл в «Исторической хронике» откровенной лжи, но написанное в книге отражало лишь половину правды, что гораздо опасней. Так история превращается в идеологическое оружие, которое, хоть и на стенке висит, но в последнем акте, по-всякому, выстрелить должно. Да ещё и не известно, в чью сторону. Вот в
Партия — наш рулевой? Что ж, не возражаю. Только куда же это она нас зарулила?
Близится к завершеню краткое описание моих «жизненных вех». Так, постепенно, и дошли мы до вопросов, которые ни один нормальный кадровик не оставит без внимания: родственники... Кто? когда? где?.. А позвольте поинтересоваться, неужто и за границей?.. Мне обычно отведённых для этого вопроса строчек в анкете не хватало, приходилось дописывать на отдельном листе, как сейчас.
Жена. Бронская Людмила Ивановна, горный инженер-проектировщик, специалист по рудным месторождениям золота и серебра — таких сейчас на всю область по пальцам пересчитать можно. Как вы помните, познакомился я со своей Людмилкой на Новый,
Родители. Родители наши, наверное, мало отличались от других в том, что касалось целостности семьи. Мама, пережившая с двумя малолетними мальчишками ленинградскую блокаду и эвакуацию на Кавказ, где из эвакуации они сразу же попали под оккупацию, и отец, практически потерявший и чудом разыскавший жену и детей уже где-то в Татарии, с ужасом вспоминали то время: ещё немного — и их пути разошлись бы навсегда. Подписывая в далёком 1950 году договор с Дальстроем и отправляясь на Колыму, как им казалось, на недолгих три года, родители мечтали: «Вот, подправим немножко материальное положение, детишек на ноги поставим, и заживём все вместе где-нибудь на Украине, в тепле...» Но не даром говорят, что человек предполагает... Трёхлетняя «командировка» затянулась на полновесных восемнадцать лет. Мне повезло: у меня было три старших брата, а я, стало быть, четвёртый, младшенький, любимый всеми. Конечно, существовали у этого положения и свои теневые стороны. Минька, родившийся пятью годами раньше меня, быстро разъяснил меньшому иерархию «кто в доме главнее». Посуду после обеда помыть, коврики пропылесосить — кому? Понятное дело, младшему. Объяснял братишка Мишка доходчиво, аргумент «как дам по мозгам!» усвоен мною на всю последующую жизнь. Нет, до террора не доходило, так, братский тоталитаризм, вертикаль власти, как теперь говорят. Да и то, Миньку тоже понять можно — ему перед Лёнчей ответ держать, а тот старше меня на десять лет, а от Миньки, соответственно, на те же пять. Не скрою, бывало, таким положением вещей я злоупотреблял: чуть чего — и, наматывая сопли на кулак, бежал жалиться Лёнчику, прикрываясь презумпцией малолетней невиновности, и старший братан быстренько наводил порядок доступными ему методами. Но чаще получался эффект сказки про репку: Лёнча — за Миньку, Минька — за Саньку... В общем, дружно жили. Детки подрастали и один за другим покидали родительское гнездо. Первым, из Нексикана ещё, улетел наш старший, старейший, как мы его называли — в отличие от старших, Юрик. Родина Юрика — Ленинград, туда и поехал. Закончил институт инженеров железнодорожного транспорта, женился на студентке того же института, да так до самой пенсии на железной дороге и отработал. Дети, внуки... В 2005 году Юрика не стало. Рак крови — возможно, дала себя знать ленинградская блокада. Перескочив через ступеньку, скажу о Миньке. По настоянию брата отца, кадрового военного, Михаил выбрал воинскую профессию и для себя. Окончил Пермское ВКИУ, стал ракетчиком. О желаемом месте службы в армии не больно-то спрашивали; помотался по стране: Украина, Казахстан... Потом учёба в Военно-политической академии в Москве и служба в Сибири, уже политработником, но всё при тех же любимых своих стратегических носителях. Вышел на пенсию подполковником и окончательно осел в Краснодаре. Дети, внуки... Так и получилось, что с Юрой и Мишей я встречался на «материке» лишь во время редких отпусков и не более частых командировок. А чтобы все братья вместе собирались, наверное, пальцев руки хватит пересчитать, да и то всё больше по печальным поводам. А вот с Леонидом, Лёнчей, жизнь нас более прочно связала. Он, по примеру Юрика, через некоторое время после магаданской школы в Ленинград подался (ведь тоже — ленинградец). Закончил сельскохозяйственный институт, механик. А на механика спрос везде найдётся: проработав недолго на стезе сельского хозяйства под Ленинградом, вернулся Леонид в Магадан, в родительскую квартиру, из которой незадолго до этого я улетел в Харьков. Казалось бы, когда ещё и с братиком Лёнчиком встречусь... И опять-таки судьба рассудила по-своему: вернулся в Магадан и я. С тех пор не было для меня друга более преданного и надёжного, чем братишка. Чуть что — к нему за помощью бежал: он и с жильём пособил, и гараж мы с ним вместе строили, и с денюжкой, когда надо, не отказывал, помогал. Ну уж а в радостях и приятных времяпрепровождениях мы и вовсе всегда вместе были. Я — с Людмилкой, а он — с Натальей, второй женой, познакомились в один год. И пошло-поехало! Два сапога — пара, а две пары сапог — почитай, команда. По пятницам, после работы, торопились мы в квартирку старших (под таким именем они вписались в историю семьи), где ставились планы на ближайшие выходные. «Планирование» затягивалось изрядно заполночь, что вызывало не всегда праведный гнев соседки снизу. Проблемы с соседкой начались ещё до заселения Леонида в квартиру. Был у нас в Омсукчане хороший общий товарищ — Володя Купцов; частенько появлялся по служебным вопросам в Магадане. Конечно, можно и в гостинице денёк-другой пожить, но зачем, если у приятеля пустует двухкомнатная квартира?! Причём пустует — в прямом смысле, из всей мебели — одна раскладушка. Как-то Купцов, возвратившись поздненько домой, начал готовиться ко сну: снял пиджак, галстук, белую рубашку (аккуратист он был большой) и стопочкой сложил рядом с постелькой. Затем, присев на раскладушку, начал стягивать башмаки. И надо же такому случиться: не удержал, шлёпнулся один полуботиночек на пол, что вызвало немедленный телефонный звонок снизу: «Вы не могли бы мебель в доме средь ночи не передвигать?!» На следующий день соседка с тем же вопросом подстерегла на лестничной клетке Леонида. Пришлось вести её в дом и показывать, что мебель либо уже вывезли (да-да, как раз этой ночью!), либо, что более вероятно, ещё не завезли. В другой же раз гнев её был более-менее оправдан. В ночь, ровно перед Днём военно-морского флота, лопнул шланг-подводка в туалете. Форс-мажорчик этакий, знаете ли, с кем не бывает. По причине ночного времени авария обнаружилась лишь часикам к пяти утра, одновременно с барабанным грохотом в дверь. Леонид чуть позже так описывал последующую сцену: «В квартиру, гремя салютом наций, вплыла соседка...» Надо ли объяснять, что ощущая повседневный и повсенощный контроль со стороны нижепроживающей дамы, пытались мы вести себя тише травы и ниже воды, будь она неладна... Копившееся таким образом напряжение рано или поздно просто обязано было где-то да проявиться. И проявилось! На кухонной стене, аккурат над мойкой и плитой, мы с Леонидом повесили сделанный по «спецзаказу» в одной из магаданских «зон» шкаф-полку для посуды. Шкафчик как шкафчик, ничего особенного: пять или шесть кусков ДСП, окрашенных белилами. Зато — от стенки до стенки, благо в кухнях «хрущёвок» расстояние это не зашкаливает. И — нюанс, вызывавший особую гордость: застеклённая центральная часть, разделённая на два «этажа» опять-таки стеклянной полкой. Наталья, как водится, заполнила всё застекольное пространство сверкающей безукоризненной чистотой посудой. Наталья — инженер-экономист, откуда же ей знать, что стекло, как впрочем и любой другой материал, имеет свой предел прочности. Ночью (а в какое же время суток наибольшее число пакостей случается?!), в полголоса, тихонько ведя беседу откуда-то из-под этой полки (дело, напоминаю, происходило на кухне-«хрущёвке»), услышал я по-над собой удивительный звук, не слыханный никогда раньше в жизни, — негромкий щелчок и буквально алмазный какой-то шорох. Краем глаза я успел заметить, как мимо моей головы понёсся к полу сияющий поток — то в приоткрытую на нашу беду стеклянную створку «изливались» с лопнувшей полки выставленные на ней и под ней (а также за ней, над ней и чёрт его знает, где ещё) тарелки, блюдца, чашки, фужеры и прочая, и прочая, и прочая... Теперь уже не с шорохом, а с громогласным звоном всё это разлеталось на мелкие кусочки, устилая пол кухни живописным ковром осколков стекла и фарфора с уцелевшими кое-где элементами разнообразных орнаментов. Поток иссяк лишь секунд через пять — это ж сколько посуды можно было впихнуть в небольшой с виду шкафчик! Присутствующие наблюдали за происходящим в состоянии глубокого ступора — не столько от скорби по погибшей утвари, сколько от осознания, что теперь уж, наверняка, соседка организует нам — по самой малости — встречу с нарядом милиции. Ждали, не укладываясь спать, до утра да так и не дождались. Через пару дней исподволь выяснили: накануне соседка уехала в отпуск. Есть, значит, высшая справедливость на свете! Много ли человеку для счастья надо? Умиляюсь я, на нынешнее племя глядя: шкаф — чтоб пренепременно карельской берёзы, а стулья — с гнутыми ножками, от мастера Гамбса, желательно... Мы же с мебелью особо не заморачивались. Купил как-то по случаю Леонид четыре покрышки для своего «Москвича» — дефицит по тем временам страшнейший, в гараж положишь — вместе с гаражными воротами вынесут. А дома куда их положить-поставить? Наталья из какой-то дерюжки чехольчик сшила, колёсики у стенки друг на друга сложили, дерюжным чехлом накрыли — прекрасный «пуфик» получился! Удобно, словно на унитазе сидишь. Когда мы с Людмилкой принятую «в наследство» от Натальи комнату в бараке на Кольцевой, наше первое совместное жилище, обживали, у нас тоже встал вопрос об обстановке. Потолки — высоченные, под четыре метра, а площадь — двенадцать «квадратов», да ещё и на «прихожку» кусочек отрезали. Где ж такую мебель найти, чтоб и её в комнату впихнуть, и нам, живым, чтобы места достало? Да просто всё: купил три шкафа производства местной промышленности. Один без малейшего страха и упрёка ножовкой поперёк пополам распилил, два других получившимися половинками надстроил — и высота комнаты использована, и площадь сэкономлена. Наверное, и в этом нам родительские гены передались. В послевоенном Нексикане мамуля о покупном шкафе даже не помышляла — не было таких. Куда вещи вешать? Притащила в дом списанную солдатскую кровать, «на попа» поставила, из куска полученной в качестве «премиальных» материи «задергушку» сшила — вот такой шкафчик получился, весь посёлок забегал посмотреть, завидовали! Нет, однозначно, не быт нашу молодость определял. Было что-то в ней такое, с годами, как мне кажется, утерянное. Может, совместные охоты-рыбалки, грибы-ягоды? Мы и сегодня с Людмилкой на рыбалки ездим. Но как-то всё это повседневно, буднично. А тогда каждый поход в маленький праздник превращался. Даже когда Наталья, взмахнув напоследок тяжёлыми болотными сапогами, грустно уходила под воду под ольским мостом, куда со скоростью курьерского поезда слетели мы сплавом из тихого Танона. Ничего, вытащили, откачали, у костёрчика просушили — живи, Ната, и впредь наука: из движущейся лодки за неподвижные предметы на берегу не цепляйся... А если посчитать, сколько наши девочки нас, мужиков, гордо за рулями своих «Москвичей» восседающих, по гальке, да по болотной хляби, да по снежным заносам впереди себя попроталкивали, то это будет... сколько ж это будет?.. много, в общем. С удовольствием возвращались к старшим на кухню и разговоры, разговоры, разговоры... Мне проще, я после первой «соточки» обычно спать отправлялся. Леонид какое-то время стоически поддерживал за двоих мужскую часть беседы, но потом выдыхался и он. Люда с Натой продолжали общаться вдвоём, никак наговориться не могли, будто после долгой разлуки встретились. В понедельник на работу. Братишка, встав пораньше, идёт на кухню ставить чайник — на всю компанию. А чайник уже горячий, девочки за столиком снова разговоры разговаривают. «Вы чего ни свет-ни заря поднялись?» — «Да мы ещё и не ложились...» «А поговорить?» — у Глущенок такой вопрос никогда не стоял. Минька, помнится, по молодости всё фильмы пересказывал. В лицах, с интонациями, только что без декораций. В кино можно было и не ходить, экономия на билетах сумасшедшая. Леонид тоже рассказчик отменный, соврёт где — не поморщится. Но однажды, году в 93-м, и он вызверился, когда я из Москвы компьютеры привёз: один — для себя, другой — для него. «Я, — говорит, — всю жизнь логарифмической линейкой обходился. А нет — могу, вон, и на калькуляторе пощёлкать.» Ну, нет, так и нет... Но я-то с компьютерами по работе связан, племяш подрос — и у него интерес появился; родня, знакомые — все о компьютерах говорят: байты, килобайты, драйверы, контроллеры... Достали братана! Рявкнул он словами персонажа из известного фильма: «В моём доме попрошу [о компьютерах] не выражаться!» Враз все заткнулись — и о компьютерах, и вообще потише стали... Прошли годы, подошёл возраст. Здравствуй, пенсия! Лёня с Натой упаковали чемоданы, собрали контейнер и двинули в Хабаровск, к натиным родителям поближе. Связь наша практически угасла. Да только Валера, племянник мой, Натальин сын, из отпуска поворотясь, доложил мне, что за батей некоторые странности замечаются: дескать, когда никто не видит, достаёт он из-под подушки картонку, на которой «писишная» клавиатура размечена, задумчиво барабанит по ней пальцами, а на столе у него кое-какая компьютерная литература появилась... В общем, подарили мы братишке к очередному юбилею компьютер. Послушайте, но это же фанатизм какой-то! Подозреваю, он и теперь клавиатуру под подушкой держит. За пару лет освоил прорву программ, фильмы монтирует, огород по квадратикам разрисовал, модем над дачей на палке повыше поднял, чтобы, значит, прямо от грядок репортаж о своих сельскохозяйственных победах вести. Но главное: теперь есть у нас устойчивая связь, каждый день новостями обмениваемся. Вот теперь пытается меня к «Скайпу» приучить. Но я ж всю жизнь без «Скайпа» как-то обходился, а если надо, могу и по телефону позвонить... Да-а, братишка... Дети, внуки... У него дочка в Англии, у меня сын в США. Разъехалась семья, по всему миру разъехалась, обо всех уже и не напишешь.
Может, не всё и не всегда у нас получалось правильно: где-то ошибок наделали, где-то и вовсе дров наломали. Но перед памятью родителей наших стыдиться нам, пожалуй, всё же не приходится.
Магадан, 2010–2014 гг.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-01.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-02.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-160.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-03.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-04.jpg "Нет изображения с более высоким разрешением.")
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-05.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-06.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-07.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-08.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-07a.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-07b.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-09.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-09a.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-10.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-11.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-12.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-13.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-14.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-16.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-17.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-15.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-18.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-19.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-20.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-21.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-22.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-23.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-24.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-25.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-26.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-27.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-28.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-29.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-30.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-31.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-32.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-33.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-34.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-35.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-36.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-37.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-38.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-39.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-40.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-41.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-42.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-43.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-44.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-45.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-46.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-47.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-48.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-49.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-50.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-50a.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-51.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-52.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-53.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-54.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-55.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-56.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-87.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-57.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-58.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-59.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-60.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-61.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-62.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-63.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-64.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-65.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-66.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-67.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-68.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-70.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-71.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-72.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-73.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-74.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-75.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-76.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-107.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-159.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-80.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-77.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-78.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-79.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-81.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-82.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-83.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-95.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-69.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-84.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-86.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-85.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-88.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-89.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-90.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-93.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-91.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-92.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-94.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-96.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-97.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-98.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-99.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-102.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-100.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-101.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-103.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-104.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-108.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-105.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-106.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-109.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-110.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-111.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-112.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-113.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-114.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-120.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-117.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-118.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-119.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-115.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-116.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-130.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-121.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-122.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-123.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-124.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-125.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-126.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-127.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-128.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-129.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-132.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-133.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-134.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-131.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-135.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-136.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-137.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-140.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-141.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-157.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-158.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-138.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-139.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-142.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-143.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-144.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-145.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-146.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-151.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-152.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-147.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-148.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-149.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-153.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-154.jpg)
![[]](/img/g/glushenko_a_g/ledjanye_pamjati_kruzeva/lpk-155.jpg)