ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой мы обнаруживаем спутников,
сопровождавших В.Г.Белинского
при его вступлении на литературное поприще



Теперь, когда мы узнали, какие намеки на обстоятельства литературного дебюта Белинского делал, в ответ на презрение, выражаемое с его стороны, Булгарин в 1838 году, - мы можем определить причину, по которой в текстах, связанных, с одной стороны, с фигурой Феофилакта Косичкина, а с другой стороны - с фигурой Виссариона Белинского, приобрел такое значение прослеживаемый нами мотив "незнания латинского языка"; почему мотив этот, как мы говорим, приобрел в этих текстах роль опознавательного знака, своего рода "авторской подписи".

Из приведенного комментария к статье Белинского 1838 года становится ясно, что мотив этот выражает идею (если воспользоваться термином, введенным на страницах того же "Московского Наблюдателя" еще в 1835 году) "литературного сотрудничества"; и более специально - участия в публикациях автора лица, остающегося при этом в тени, сохраняющего свое инкогнито.

В связи с этим становится понятным выбор в заметке 1834 года и еще одного мотива, происходящего из анти-булгаринских памфлетов Пушкина, мотива "ученичества" (в данном случае, Булгарина - у Греча): как теперь становится ясно, все эти (авто)реминисценции, выявленные нами в тексте этой заметки, - органически сочетаются между собою; образуют единый комплекс, некое единое художественное высказывание, содержащее в себе комментарий той ситуации, тем обстоятельствам, в которых появилась эта заметка.

С этими обстоятельствами мы можем познакомиться шире и подробнее - если рассмотрим другие публикации журнала "Молва" за этот год, связанные с той же коллизией "взаимного восхваления" Булгарина, Греча и Сенковского, которая отражена в интересующих нас "Журнальных заметках". Круг этих публикаций давно очерчен исследователями, потому что в отношении каждой из них вставал и тем или иным образом решался вопрос о принадлежности их Белинскому: все они, с одной стороны, связаны с "Журнальными заметками" единством мотивов, но, с другой, - далеко не в равной степени обнаруживают родство с чертами литературного стиля Белинского вообще.

Поэтому одни исследователи (В.Г.Нечаева) считают их все принадлежащими перу Белинского, другие (Ф.Я.Прийма и составители последующих собраний сочинений критика) - включают их в корпус его сочинений (да и то под рубрикой "Dubia") лишь отчасти. Но при таком положении дел и сама НЕВКЛЮЧЕННОСТЬ той или иной публикации в круг статей, принадлежащих Белинскому, требует себе объяснения, потому что остается неустраненным факт их вплетенности в тот ряд публикаций, которые признаются написанными им самим.

В ходе анализа "Журнальных заметок" мы нашли разрешение подобных сомнений: они написаны двумя РАЗНЫМИ авторами, в то же время - объединенными процессом осуществления общего для них обоих замысла. Точно таким же образом дело, по нашему мнению, обстоит и с остальными статьями, на первый взгляд - самостоятельными по отношению к данной.

Решение проблемы состоит в том, что они - также принадлежат РАЗНЫМ авторам, отсюда - и пестрота их индивидуального авторского стиля. Но в то же время, как и каждая из трех "Журнальных заметок", все они - принадлежат, так сказать, к одному журнальному "циклу", написаны - во взаимосвязи друг с другом, изначально друг на друга ТЕКСТУАЛЬНО ориентированы. Отсюда - и тесная переплетенность составляющих их мотивов и образов.

Самая ранняя из этих публикаций, посвященная той же теме - выходу романа Н.И.Греча "Черная женщина" и восхвалению его в газете "Северная Пчела", - это "Литературная новость", напечатанная в майском N 24 "Молвы" и предположительно приписываемая Белинскому не только Нечаевой, но и Приймой, поскольку под ней стоит подпись "-нский", которую, как мы знаем, позднее сам Белинский объявит обозначающей статьи, принадлежащие ему.

Однако... как раз в этом случае эта "безусловно" принадлежащая критику подпись является, как увидим, мистификацией; специально предназначена для того, чтобы вводить в заблуждение относительно авторства!

Недаром С.А.Венгеров, впервые поставивший вопрос о принадлежности Белинскому этой, подписанной, казалось бы, его личным криптонимом статьи, сам же - и опроверг это предположение, обратив внимание на то, что "тон статейки мало напоминает манеру Белинского" (см. т. 13, М., 1959, с. 299). И в самом деле, манера, в которой написана эта статейка, принадлежит - совершенно другому автору, причем в этот самый момент, когда она написана, - куда более знаменитому, чем только начинавший тогда свою литературную деятельность, никому не известный Белинский.

Остается только сделать шаг, который С.А.Венгерову оказался не под силу, и установить - какому именно.



*    *    *


Собственно говоря, это сделано... уже самим автором статьи; указание на ее подлинное авторство, своеобразная "авторская подпись" (столь же своеобразная, как и "авторская подпись" Пушкина в третьей из "Журнальных заметок") - находится в самом тексте этой публикации. Только не в конце ее, где стоит обманчивый криптоним "-нский", а наоборот - в начале ее, в самом первом абзаце:

"Спешим известить читателей, что роман г. Греча, под названием "Черная женщина", о котором давно уже носились слухи, совершил наконец торжественное вшествие в печальную юдоль книжного света; в "Северной пчеле" уже означена ему и такса".

Положение "авторской подписи" перевернуто (буквально!) с ног на голову: вместо конца статьи - она поставлена в начало. И этот жест переворачивания нормального положения вещей, выворачивания их наизнанку - дублируется в самом содержании метафоры, которая в этом, играющем роль авторской подписи пассаже развертывается.

Появление новой книги уподобляется въезду ПУТЕШЕСТВЕННИКА в город через заставу (здесь этот бытовой образ дополнительно осложняется евангельскими мотивами - мотивами торжественного "вшествия" в Иерусалим). Но, если обычный путешественник - платит "таксу" за проезд через заставу, то здесь - наоборот, за то же самое - платят "таксу" ему: платят деньги за покупку появившейся книги.

Этот мотив выворачивания наизнанку продолжается и в первой фразе следующего абзаца:

"Нетерпеливо ожидаем благословенного времени, когда новорожденный прибудет к нам в Москву, и тогда постараемся приветствовать его по достоинству..."

Если Христа, входящего в Иерусалим, приветствовали "отроки", дети, то здесь, наоборот, ребенку, "новорожденному" - уподобляется новая книга, которая должна "прибыть в Москву". Смысл этого евангельского заимствования не распространяется в статье очень далеко и глубоко, лежит на поверхности.

Это уподобление понадобилось автору, конечно же, ради того, что содержится в дальнейшем развитии евангельского сюжета: как за вшествием в Иерусалим - последовала крестная казнь, точно так же, намекает автор статьи "Литературная новость", роман Греча должен будет подвергнуться КАЗНИ, беспощадному разбору со стороны литературной критики (эта метафора "казни" разрабатывалась Пушкиным в его журнальных заметках в пору полемики с Булгариным на страницах "Литературной Газеты" в 1830 году).

Этот мотив содержится и в эпиграфе к статье, в подразумеваемой в нем игре слов: "Amititia cara et valde rara!" В русском переводе этого латинского изречения содержится слово, образующее каламбур с "дорожной" метафорой, заполняющей собой первый пассаж статьи: "Дружба ДОРОГА и крайне редка!" И одновременно - латинское слово, соответствующее этому слову, "дорога", - также образует калабур: с русским словом КАРА, "казнь", та самая, о которой пророчат автору новоявленного романа первые фразы статьи.

Остается, таким образом, только указать имя всем известного литератора, искушенного в подобных (мелочных, "французских", "водевильных") хитросплетениях словесной игры и канонизировавшего подобные сниженные, бытовые "дорожные" мотивы в русской поэзии, сделавшего их источником метафор и символических уподоблений.

Только мы не будем торопиться с этим, не будем, вслед за автором, переворачивать все "с ног на голову", а рассмотрим сначала содержание этой статьи, чтобы в итоге убедиться, что предполагаемая нами авторская подпись - действительно соответствует ему, логически вытекает из того, что в этом содержании можно обнаружить.



*    *    *


В этой ранней, майской статье мы, прежде всего, находим объяснение появлению во второй из сентябрьских "Журнальных заметок" того латинского изречения, ФРАНЦУЗСКОЕ написание которого так поразило нас в оригинальном тексте этой публикации, послужив одной из причин, заставивших нас увидеть в этой и следующей из трех заметок - перо Феофилакта Косичкина. В "Литературной новости" фигурирует то же самое изречение, только здесь раскрывается еще один намек, содержащийся в нем:

"...Что касается до поэтов и авторов вообще, то, за исключением нескольких славных имен, петербургские писатели живут между собою приятельски и составляют некоторого рода священную дружину, избравшую для себя девизом известный ДЕВИЗ ГОЛЛАНДСКОГО ЧЕРВОНЦА: "concordia res parvae crescunt".

В данном случае, в оригинальном тексте, пословица написана так, как и следует, а значит - преобразование ее при помощи интерлингвистической игры, образующее отсылку к одному из мотивов статьи Ф.Косичкина, - принадлежит позднейшему автору второй из "Журнальных заметок". Намек на коммерциализацию литературного творчества, содержащийся, как показывает статья "Литературная новость", в приведении в данном контексте этого изречения (оказывается, изречение это - является принадлежностью денежного знака!), - осложняется там вторым слоем намеков, на давний плагиат Булгарина и на пушкинскую статью 1831 года, в которой на этот плагиат прозрачно намекалось.

Однако уже сама концентрация латыни в статье, посвященной "приятелю" Булгарина Гречу (эпиграф + это изречение), показывает, что и она не чужда этой дополнительной семантике. И действительно, майская "Литературная новость" - является первой из всей этой серии полемических статей, в которой - упоминается имя Феофилакта Косичкина. Вводится это упоминание в связи с обсуждением криптонима, которым подписана хвалебная статья на роман Греча в "Северной Пчеле":

"Дружба чувство такое благородное: зачем бы кажется, отдавая отчет публике о впечатлении, произведенном сочинением приятеля, скрывать имя свое, подписываясь гиероглифически? Чего стыдиться? Если мы ошибаемся, то нас извиняет наше расположение к автору. Не так поступил Г. Косичкин: он в статье "Торжество дружбы", вступаясь за почтенного друга своего Александра Анфимовича Орлова, подписался полным именем, тако: Феофилакт Косичкин. Почему бы Г. В.В.В. не взять его за образец?"

Шутовской характер этого пожелания заключается в том, что "Феофилакт Косичкин" - это такая же ПСЕВДОНИМНАЯ подпись, как и "В.В.В.", которой подписана рецензия на роман Греча в "Северной Пчеле" (публикации в "Северной Пчеле" этим криптонимом подписывал В.М.Строев). И следовательно, требование автора "Молвы" к журналистам выступать за собственной подписью - означает... прямо противоположное: а именно, что им, автором статьи "Литературная новость", самим - ведется аналогичная игра вокруг подписей и псевдонимов; игра, которую мы отчасти уже раскрыли и окончательное раскрытие которой отложили под конец нашего разбора этой статьи.



*    *    *


Последний же ее абзац показывает, что упоминание пушкинского псевдонима 1831 года - действительно ведет за собой воспроизведение того же самого мотива из подписанных этим псевдонимом сиатей, то есть - намека на "латинские" грехи Фаддея Булгарина:

"В заключение просим Г. В.В.В. И ВСЕХ ЕГО ПРИЯТЕЛЕЙ верить, что мы выставили при начале сей статьи Латинский эпиграф совсем не с тем намерением, с которым, в прекрасной повести Рудного Паньки [sic!], Иван Никифорович выстроил гусиный хлев против дому Ивана Ивановича, а - так - вздумалось!..."

"Гусиный хлев" у Гоголя долженствовал послужить намеком на обидное прозвище "гусака", а латинские изречения в тексте статьи, как уверяет ее автор, не содержат в себе намека - на булгаринское издание Горация с чужими примечаниями!

Упоминание Феофилакта Косичкина в статье "Литературная новость", таким образом, служило - предвосхищением, увертюрой к появлению сентябрьской заметки, написанной пером того же пушкинского псевдонима. И наоборот: воспроизводя (без указания значимого в данном контексте источника, надписи на голландском червонце) латинское изречение из майской статьи - автор двух "Журнальных заметок" давал ссылку на прямое упоминание того псевдонимного имени, которому принадлежит неповторимо-индивидуальная авторская манера, в которой третья из этих заметок написана; его, этот псевдоним - как бы озвучивал.

В "Литературной новости", однако, без этого комментария оставалось бы совершенно непонятным, почему латинский эпиграф к статье должен служить для одного из "приятелей" рецензента "Северной Пчелы" (и для какого именно?) - обидным намеком. И тем не менее, штрих к разъяснению этого недоумения - в тексте этой статьи содержится. Более того, штрих этот - заимствован... из статьи самого газетного рецензента.

Благодаря этому заимствованию, в текст "Литературной новости" - заглядывает фигура латинского поэта Горация. И не в одиночестве - а в сопровождении того самого литератора, который в это время для основной читательской публики остается неизвестным - в качестве истинного лица, скрывающегося за спиной Феофилакта Косичкина. Таким образом автор статьи - демонстрирует свою осведомленность о принадлежности этого псевдонима.

Он воспроизводит перечень достоинств, которые рецензент находит в романе Греча. И среди них:

"Описаний всякого рода куча: и Петербурга, и Каменного Острова, даже Москвы, про которую рецензент элегически восклицает: "Наша добрая Москва! когда-то я ее увижу"..."

И вновь замечание автора статьи - таит под собою иронию: поскольку восклицание это, согласно своему источнику, является не ЭЛЕГИЧЕСКИМ, но... САТИРИЧЕСКИМ: представляет собой не что иное, как обращенную к городу Москве знаменитую строку из сатиры Горация, начало которой поставлено эпиграфом... ко второй главе романа Пушкина "Евгений Онегин": "O rus, quando ego te aspiciam!" ("О Русь, когда же я тебя увижу!").

Теперь мы должны сказать, что эта игра с текстом стихотворений Горация - продолжается... в одной из предшествующих публикаций того же номера журнала "Молва", причем - почти непосредственно примыкающей к статье "Литературная новость", отделенной от нее всего двумя строками другой библиографической заметки. А обращаем мы внимание на эту публикацию потому, что она со всей определенностью обозначает нам тот литературный круг, из которого произошла и статья "Литературная новость" и к которому принадлежит, вернее - в недалеком прошлом принадлежал ее автор.

О принадлежности его к этому кругу - и говорит внутренняя связь между двумя этими соседними публикациями, устанавливаемая благодаря присутствию в обеих из них скрытых, одинаковым образом поданных и оформленных цитат из Горация.



*    *    *


А посвящена эта рецензия не кому иному, как... покойному Василию Львовичу Пушкину, его сборничку "Записки в стихах", изданному кн. П.И.Шаликовым.

И в самом центре этой коротенькой, на одну страничку рецензии, располагается скрытая цитата из Горация, из его знаменитой оды "Exegi monumentum..." - той самой, которая два года спустя будет переложена в строки пушкинского "Памятника" и которая цитируется уже... в черновиках окончания той самой второй главы романа "Евгений Онегин" главы, эпиграфом к которой стоит - цитата из сатиры того же Горация:

"...НО НЕ ВЕСЬ УМИРАЕТ ПОЭТ: ЛУЧШАЯ ПОЛОВИНА ЕГО сохраняется искренними друзьями; и мы обязаны Князю П.И.Шаликову за издание Записок в Стихах В.Л.Пушкина, писанных к нему по случаю приглашения к обеду, почти всегда в среду, к чаю - где с дружбою ожидаю, иногда с присылкою каких-то процентов, часто по случаю шпанской мушки и боли в пояснице..."

Как видим, здесь уже звучит не только мотив латинских стихов, который на следующей же странице будет подхвачен в статье "Литературная новость", но и - мотив литературных "приятелей" (здесь: "искренних друзей"), заботящихся о творчестве друг друга; и мотив, ситуация... о-бе-да, который один литератор - дает другому литератору: мотив, который в совершенно иной оценочной тональности прозвучит гораздо позднее, несколько месяцев спустя в третьей из "Журнальных заметок".

Однако, несмотря на противоположность оценочного статуса этого мотива, прозвучит он там, как и здесь, - в виде литературной цитаты, реминисценции. Причем цитаты - из стихов: здесь - из рецензируемых, прямо указанных стихов В.Л.Пушкина; там - неявным образом, без ссылки - из программного стихотворения журнала "Благонамеренный".

Внутренняя соотнесенность двух соседствующих (!) друг с другом публикаций (и непосредственная, благодаря цитированию одного и того же латинского классика, и опосредованная воспроизведением одного и того же комплекса мотивов, принадлежащего сентябрьской заметке) - должна показать, что автор "Литературной новости" - принадлежит тому же кругу, что и автор, которому посвящена предшествующая рецензия: кругу В.Л.Пушкина, кругу былых литераторов-карамзинистов, литераторов-"арзамасцев".

К этому же кругу близок и сам автор рецензии, потому что изображает себя в ней лицом - знавшим Василия Пушкина, посещавшим те же самые обеды и чаепития, на которые приглашался князь Шаликов:

"...Не к кому теперь съездить в Басманную, не у кого напиться чаю классически, послушать и Русские, и Французские стихи прошлого века, разказы о Париже и современниках Карамзина!..."

Но о новой проблеме, возникшей перед нами - авторстве этой рецензии и о том, почему мы считаем, что ее автор не совпадает с автором статьи "Литературная новость", - немного позднее. А пока воспользуемся поводом вновь обратиться к ее, этой проблемы, источнику - третьей из сентябрьских "Журнальных заметок".

Потому что казусная коллизия, которая только намечается обнаруженным нами композиционным стыком этой рецензии и статьи "Литературная новость" (В.Л.Пушкин и его друзья-"карамзинисты" называюся в приведенной цитате... поэтами ПРОШЛОГО ВЕКА!), - в этой заметке ставится уже во главу угла, образует самый ее пафос.



*    *    *


Мы сказали, обосновывая робость нашей историко-литературной науки в отношении к наследию Пушкина, что творчество гения - это бесконечность и бездна. Теперь нужно добавить: в том числе, и - бездна времён; "времян". Наглядный пример тому мы видим в заметке 1834 года. И в этом - я нахожу еще один из атрибутирующих, то есть помогающих установить авторство признаков, содержащихся в этой статье. Мы прочитали в этой заметке о "методе взаимного прославления" Булгарина и его "клевретов" следующее: "Эта метода оказывает удивительные успехи".

Читаю эту фразу; слышу в этих словах что-то очень знакомое. Потом узнаю, хлопаю себя по лбу: ведь это же реплика героини актрисы Натальи Варлей, сказанная знаменитому "Шурику", актеру Александру Демьяненко: "Шурик, вы делаете поразительные успехи!" (по поводу упражнений в скалолазании).

А фильм-то называется: "Кавказская пленница..."! И начинаю думать: чем мотивировано в тексте заметки присутствие этой ПРЕДВОСХИЩАЮЩЕЙ реминисценции (повторю: с моей точки зрения, она написана ГЕНИЕМ, то есть: человеком, умеющим заглядывать в БЕЗДНУ)? Но на этот-то вопрос как раз ответить - очень легко!

Ведь первая же мысль, которая возникает, когда, читаешь эту полемику о "взаимном прославлении": ну и что? А ведь Вяземский-то, к примеру, тоже... писал положительные рецензии о Пушкине, защищал его "романтизм", полемизируя с подвизавшимся в том же самом "Вестнике Европы", в котором начинал свою журналистскую карьеру теперешний издатель "Телескопа", М.А.Дмитриевым.

Предисловие к его поэме "Бахчисарайский фонтан" сочинил, называвшееся: "Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова" (срв. в рецензии на В.Л.Пушкина: "...напиться чаю КЛАССИЧЕСКИ..." и в статье "Литературная новость" о романе Греча: "Описаний всякого рода куча: и Петербурга, и КАМЕННОГО ОСТРОВА..." - как будто Каменный остров... не в Петербурге находится!)...

Вот поэтому опосредованная будущим кинофильмом аллюзия на поэму "Кавказский пленник" и появилась в тексте заметки: чтобы напомнить - о "южных" поэмах Пушкина; пригласить читателя - к сопоставлению. Отсюда - и реминисценция из "Благонамеренного". Помните? "...Посланье - и в журнал". То есть: послание - Пушкину (Василию Львовичу; Александру Сергеевичу) и "мн. др." Как бы - рекламирующим взаимно творчество своих "искренних друзей" - адресатов ("метод взаимного прославления"!); "продвигающих" друг друга; в том числе - и на том же "литературном рынке".

Значит: здесь, с помощью реминисценции из кинофильма Леонида Гайдая с его "пушкинским" заглавием, ставится тот же вопрос, от решения которого Белинский уклонился. Ему указывается, рукой старшего, более опытного в литературном деле товарища: а как же быть с этим? В чем же, в таком случае, разница между Булгариным и... Пушкиным?!



*    *    *


Указывается и на другое (и тоже: отчасти с помощью предвосхищающей цитаты из современного нам кинофильма). "Искренним другом" Булгарина был не только Греч, но и... А.С.Грибоедов. Уезжая на дипломатическую службу, он доверил ему судьбу "Горя от ума", большая часть текста которой была опубликована Булгариным еще в 1825 году.

"Разумеется, приятель не оделит приятеля! Оба славны и оба сыты - не одним дымом!"

- говорится в третьей из "Журнальных заметок" по поводу тех самых обедов с "шампанским и жареной индейкой с трюфелями по перигёзски". При чем тут, спрашивается, дым? Почему состояние голода понадобилось журналисту выразить при помощи этой именно метонимии, "дыма"!

А потому (отчасти), отвечали мы, - что здесь подразумевается знаменитая строка из комедии Грибоедова "Горе от ума", намекается с помощью этого узнаваемого мотива - на фигуру самого ее автора, и далее - на его друга, жертву беспощадных нападок начинающего критика В.Г.Белинского, Булгарина:

...И дым отечества нам сладок и приятен!

И вспоминается сцена из фильма советских времен ("времян"!) другого нашего знаменитого комедиографа, Эльдара Рязанова: герой А.Мягкова, стоя с друзьями в учрежденческой курилке, потягивает привезенное из Швейцарии дефицитное, эксклюзивное "Мальборо"; острит, закашливаясь непривычным, чужим ароматом, - используя ту самую строку Грибоедова: "И дым отечества нам сладок и приятен!"

А дальше... Дальше - происходит именно то, что обсуждается в статьях и заметках 1834 года: его "искренний друг", исполняемый О.Басилашвили, вновь назначенный зам. директора, не откладывая дела в долгий ящик, давит драгоценную недокуренную сигарету; решительно проходит в кабинет начальства; предлагает повысить институтского приятеля в должности; вызывает тем самым у "нашей мымры" суровое осуждение - такое же, как Булгарин - у восходящего светила отечественной критики, будущего "начальника" всей прогрессивной русской литературы...



*    *    *


Алллюзия на два кинофильма, которые появятся в 1960-е - 1970-е годы продолжается, подхватывается в журнале "Молва" аллюзией на... те-ле-фильм, который появится - в эти же времена: двухсерийную постановку, снятую режиссером Леонидом Квинихидзе по водевилю Эжена Лабиша 1856 года "Соломенная шляпка".

После подборки "Журнальных заметок", о которых идет речь, так и напечатано, на той же странице:

"ОБЪЯСНЕНИЕ КАРТИНКИ.

ШЛЯПКА ИЗ ИТАЛЬЯНСКОЙ СОЛОМКИ; платье кисейное; рукава à sabots из шитой кисеи; мишени шелковые".

В Полное собрание сочинений Белинского это рекламное объявление, конечно, не вошло.

Конечно, можно на это возразить, что аллюзии на кино- и телефильмы полуторастолетней будущности - вряд ли были понятны Белинскому при чтении этой заметки. Но цитату из "Горя от ума"-то он мог разглядеть! Мог расслышать заключенный в ней намек на сложность литературной действительности - намек, адресованный лично ему, его неистовому радикализму, выставленному напоказ, портретированному в соседней "Журнальной заметке".

Мог разглядеть и перечисленные нами черты стиля Феофилакта Косичкина, чье имя уже раздавалось пару раз перед тем в публикациях журнала на ту же тему; мог понять, что на этот раз этот псевдоним ополчается не столько на Булгарина с Гречем, сколько... на него самого. Знал ли Белинский, кем был Косичкин? Думаю, что да; не мог не знать: Надеждин, который выбрал его своим "замом" по журналу не мог ему об этом не шепнуть.



*    *    *


Представляете: ходит по улицам Москвы Белинский, по тем же самым, по которым ходят герои его статей, и думает: что ему делать со своим отношением к литературным принципам Пушкина, про которого он точно знает, что он - столп русской литературы? Возникает мысль: история; смена эпох. И "столпы" - отживают свой век.

Но какая же это, к слову сказать... "история" - если, как оказалось, фильм "...Новые приключения Шурика" смотрели... уже в 1834 году? А ведь точно такой же анахронистический сдвиг; точно такую же... предвосхищающую кинематографическую реминисценцию - мы могли наблюдать не у кого другого, как... у самого Белинского!

Помните, в его "Журнальной заметке" 1838 года, уже в "Московском наблюдателе", - ответ на вопль Булгарина о том, что критика этого издания преследует его разоблачениями:

"Нет, г. Булгарин, не бойтесь и пишите на здоровье: даем вам слово не бранить ничего, что вы напишете"?

Мне в этих словах, особенно на фоне кинематографических реплик, звучащих в "Журнальных заметках" 1834 года, вводящих в эту последовательность публикаций саму тему советского кинематографа второй половины ХХ века, - давно уже отчетливо слышится... диалог Мюллера и Штирлица из незабываемого телесериала "Семнадцать мгновений весны" Татьяны Лиозновой.

Ситуация - буквально аналогичная: Штирлиц (находящийся, как известно, "на грани провала") жалуется Мюллеру на то, что его в последнее время постоянно "ведет" машина агентов гестапо. Или, может быть, это - преступники? А ведь он живет "в лесу", в загородном коттеджике, который нам детально показали еще в первой серии; опасается, говорит, нападения, гангстерского налета...

И Мюллер отвечает ему - чуть ли не теми же словами, что и Белинский - Булгарину; с той же самой ин-то-на-ци-ей: "Живите спокойно в вашем лесу; никто вас не тронет". Мол, агенты гестапо - следили за машиной иностранного дипломата с похожими номерами. И то же самое коварство, что и во фразе Белинского: оба собеседника хорошо понимают, что это была самая настоящая слежка; и вскоре Штирлицу предстоит - лично оказаться в подвалах гестапо; в роли прямого кандитата в узники, в подвергаемого нечеловеческим пыткам.

Долгое время мне оставалось это - не-по-нят-ны. Откуда взялось это проникновение БУДУЩЕГО в текст автора, таким явлениям, по самому своему духу, по своему мировоззрению - принципиально чуждого?

И теперь я догадываюсь, что такое алогичное, казалось бы явление - следствие именно... самой этой чуждости. Оно вполне за-ко-но-мер-но; оно - обязательно должно было возникнуть, и именно у Белинского - чтобы обнаружилась... и его подвластность силам, действующим в культурно-историческом процессе: пусть это и произошло против его воли, вопреки его собственным теоретическим построениям, представлениям о субстанции исторического.

Обнаружилась - и его вовлеченность в те же самые процессы, активными участниками, апологетами, поборниками которых - выступают те, кто вырисовывается на страницах этих изданий, этих публикаций - его "противниками".



*    *    *


Подневольность возникновения отмеченной нами предвосхищающей реминисценции в тексте Белинского выражается в том, что она - носит ра-зо-бла-чи-тель-ный по отношению к нему самому характер. Его противник, Булгарин выступает в свете этой реминисценции - советским разведчиком; глубоко законспирированным, действующим под маской, с чужим лицом; ведущим подрывную работу - в стане врага. Вернее, фигура Булгарина - и служит... такой маской; таким "сценическим костюмом".

Сам же Белинский оказывается... начальником гестапо, группенфюрером Мюллером. И закономерность, естественность, органичность этой реминисценции заключается в том, что в его статьях - действительно звучат, узнаваемы интонации... начальника гестапо, как он был исполнен в этом телесериале Леонидом Броневым; узнаваема становится - его фи-зи-о-но-ми-я. Сформирование, сгущение отмеченной нами реминисценции - можно считать следствием, экземплярным выражением этого общего сходства.

И возникновение этой "говорящей", портретирующей реминисценции (напомним: в тексте 1838 года) подготавливается - еще в заметке, напечатанной в журнале "Молва" в 1834 году. Мы, начиная с первого знакомства с этой заметкой, размышляли о смысле поставленной под ней подписи: "Литтературный Буточник". Для нас, сразу же, как мы узнали в этой заметке черты пушкинской литературной маски Феофилакта Косичкина, стала очевидна связь этой подписи - с пушкинской прозой, созданной в ореоле той же социокультурной образности, которой принадлежит эта маска, "Повестями покойного Ивана Петровича Белкина",

"Литтературный Буточник" 1834 года - находится, конечно, в ближайшем родстве с... будочником Юрко из повести Пушкина "Гробовщик". Мы давно уже обнаружили, усмотрели созвучие этого пушкинского персонажного имени - с именем... покойного шута Йорика из трагедии "Гамлет". "Телескоповский" Феофилакт Косичкин 1831 года, в продолжение этой шекспировской параллели, - как бы "воскресает" три года спустя в авторе заметки "Молвы".

Теперь, когда мы обнаруживаем в публикациях журнала "Молва" 1834 года отзвуки "дорожных" мотивов русской поэзии, - нам становится видно СОЗВУЧИЕ их с этой подписью: поскольку в самом "белкинском" цикле Пушкина повесть "Гробовщик" - соседствует, находится в теснейшем переплетении с повестью, которая так и называется: "Станционный смотритель".

Но эта подпись имеет и еще один смысловой обертон. Будочник - это... по-ли-цей-ский, низший полицейский чин. И эта подпись - служит как бы зеркалом, поставленным перед начинающим свою литературную карьеру, находящемуся в низших литературных "чинах" В.Г.Белинским. В нем самом обнаруживается - по-ли-цей-ский; он положит начало традиции критики, держащей под своим "надзором" русскую литературу: точно так же, как Дубельт и Бенкендорф держат под своим надзором Россию.

И тогда нас привлекли к себе... не сама эта подпись целиком, а ее - и-ни-ци-а-лы: Л... Б... Возникла новая мотивировка появления этой подписи; открылся ее новый смысл, тем более - в свете предвосхищающих транс-темпоральных реминисценций, содержащихся в самом тексте заметки. Ведь это инициалы... главного "полицейского" советского государства, начальника советской "охранки", советского "гестапо": Леонтия Берии!

Те же самые инициалы - у... актера Леонида Броневого, сыгравшего в телесериале "Семнадцать мгновений весны" Мюллера. Их совпадение - оказывается поистине "говорящим"; разоблачительным. В нем, этом совпадении, словно бы сама История, сам ход вещей - соединяют, демонстрируют единство советского "гестапо" - с фашистским.



*    *    *


Появление предвосхищающй реминисценции из телефильма, посвященного работе тайной полиции тоталитарного государства, в тексте Белинского 1838 года - не просто казусная случайность: она действительно обнаруживает портретное сходство, родство происходящего в современной журналистике - с тем, что будет твориться в общественной жизни страны... в те же самые 30-е, 40-е годы, но только - ХХ века. И обнаруживает уже не только в интонациях критика, но и в его литературной тактике, в его образе действий.

Совпадение его личного имени с отчеством будущего советского властителя, вождя - совпадение, которое просто не может не бросаться в глаза всем и каждому вследствие редкости, непривычности этого имени: Виссарион... Виссарионыч... - тоже поистине... ра-зо-бла-чи-тель-но; является таким же разоблачительным жестом Истории, как совпадение инициалов актера и всевластного министра госбезопасности.

Тактика, ход действий-то ведь - о-ди-на-ко-вы: Сталин - уничтожает "своих", тех, с кем вместе, плечом к плечу он боролся, действовал на сцене истории: большевиков-ленинцев; а согласно упорной молве - убивает, устраняет со своего пути и ближайшего для себя политика, идеолога, учителя своего - Ленина. Теперь, если, в свете обнаруживаемых нами предвосхищений, оглянуться назад, то мы видим, что Белинский занимается... тем же самым!

На его знамени тоже начертан - не Ленин, но - Гоголь. Гоголевская проза становится в его статьях - образцом, идеалом той литературы, за которую он борется, которую он исповедует. И кончает он тем, что... у-стра-ня-ет Гоголя; "убивает" его; выносит смертный приговор его последней книге, "Выбранным местам из переписки с друзьями".

Затем: является - "новый Гоголь", Ф.М.Достоевский, автор повести "Бедные люди", ставшей в глазах Белинского высшим достижением пестуемой им "натуральной школы". И - происходит то же самое! Белинский - "у-би-ва-ет" Достоевского; выносит - и ему "смертный приговор" за не понравившуюся ему, не вписавшуюся в рамки его художественного мировоззрения повесть "Двойник". Точно так же, как Сталин - выносит смертные приговоры Бухарину, Зиновьеву, Троцкому и всем остальным.

В деятельности Белинского - уже проступают родовые черты отечественной политики первой половины ХХ века. И обнаруженная нами кинематографическая реминисценция в его статейке 1838 года, и затейливая, но мрачная, угрожающая по своей сути подпись под заметочкой 1834 года - говорят об этом; робко указывают на то, чтó на страну - еще только надвигается; чтó ей грозит еще на самом отдаленном историческом горизонте.

Робко предлагают, советуют: опасаться этого надвигающегося; попытаться - оказать ему, надвигающемуся, еще не имеющему даже имени - со-про-тив-ле-ни-е...