Вот сидит человек, а вот он обернулся. Он худощав и, по-видимому, рыж - но об этом можно только догадываться: голова и лицо чисто выбриты, нет даже бровей. Глаза его рыжи, подбородок углом, щеки сухи, пальцы вздрагивают. Его зовут Герма, и он - епископ. Имя он выбрал при посвящении сам, и не так уж оно отличается от имени мирского - когда-то его звали Меркурий.
После того, как вторично сбежал ведущий мастер Храма, Герму не оставляет непонятное беспокойство. Почему же? Живописец может быть свободен. Роспись завершена, рельефы по его эскизам будут делаться не один десяток лет, а новый придел строить попросту негде, но...
Сейчас епископ хочет пить, у него к тому же бессонница в полнолуние. Высшие клирики не пьют ничего, кроме воды, а воды под рукой как раз и нет. Служители спят в своей казарме, и Герма один. Поэтому он резко встал и отправился во двор. Там в лунных тенях спрятался маленький колодезь с высоким журавлем. Почти без скрипа епископ опустил и достал ведро; рассыпая крупные брызги, отлил воды в скромную чащу. В неверном свете ему показалось, что в чашу прыгнула рыбка, но она тут же исчезла. Он запрокинул голову и залпом выпил чашу. Горло перехватило, и ледяным холодом ударило в лоб. Епископ согнулся: "Ох, мое сердце", спустя секунду уже пришел в себя.
Дома он, чего никогда не делал прежде, скинул рубаху и голым влез под покрывало. Ох, август, свирепый месяц бешеных псов... Беспокойство никуда не делось, но теперь его мучила еще и духота. Глаза не хотели закрываться, и пришлось епископу прочесть длинную-длинную мантру отходящих ко сну - но привычные слова прятались где-то в памяти и проявляться не желали. Вместо привычных образов увидел он кольца огней на дне моря, и кольца эти чуть шевелились, как если бы это разминался сам Морской Змей. Подводные птицы летали вверх и вниз, то ли охотясь, то ли играя. Ничего общего это видение с мантрой не имело, и епископ Герма рассердился. Ухнула сова - она давно жила на чердаке вместо кошки. Это окончательно разбудило его.
Тогда епископ крепко уселся в постели, уперся лопатками в стену и задумался. Итак, видение, которое не подходит к привычным словам. Не подходит... Люди ходят не столько в Храм, сколько стремятся испить воды Сердца Мира... Ну и что же написал беглый художник - все вроде бы стройно, но это же хаос, сущий Хаос! Дети Божьи ничего не знают о Древе Жизни; наивный Индрик не ведают о Кипарисе-Лестнице... И в мире стали что-то значить высота и, может быть, глубина - но мастер Хейлдар больше не вернется, если даже и достигнет небес еще раз и рассмотрит внимательнее. Тогда что же делать и при чем тут Храм - разве что для покаяния. Ты возглавляешь этот храм. Стой, это же не моя мысль!
"Ты возглавляешь этот храм"
Незнакомая мысль бьется и бьется о крышу черепа, будто хочет вылупиться, как из костяного, покрытого кожей, яйца.
"Кто ты, наконец?!"
"Бог!"
Так рыбка в чаше действительно была...
"Ах ты!!! Я тебя не хотел!!!"
"Я тоже. Меня послали братья и сестры"
"Но для чего?"
"..."
"Я не понимаю..."
"..."
"Я не могу понять!!!"
Епископ не должен принимать никаких лекарств - но Герма, укутанный в покрывало и босой, выскочил во двор, сорвал головку мака и сжевал ее здесь же, холодяще-горькую. И лишь после этого он сумел заснуть.
***
Герма, человек умный и упрямый, не решился обманывать себя и думать, что ночное происшествие ему почудилось из-за недомогания. Он счел его невероятно важным и отправился в Храм. Бог пока молчал.
После ночи полнолуния храм отдыхает ровно сутки. Беспокоить его в это время нежелательно, но и епископ не имеет никаких ограничений во всем, что касается Храма. И Герма вошел в первые двери. Старые приделы не были ему нужны, и он остался у порога.
Так, росписи. Про них известно все или почти все. Но есть и иное убранство. Например, многоглавые лампы и подсвечники. Это круги или спирали, а в центре - высокий стерженек. На нем слегка закреплены вертушки со священными словами - теплый воздух вращает их, и слова складываются в текст. Лопасти из золотой и серебряной фольги слишком малы, чтобы слова можно было бы видеть в дрожащем воздухе, но прихожане знают молитвы наизусть. Вертушки...
Герма скорым шагом вернулся к себе и полез в Ларец. Вынул изображение Царя Птиц на хрупком, но все еще зеленом листе. Целый во множестве... Расстелил лист на столе, а под ним - чистый пергамент. Ухватил свинцовый грифель...
К вечеру рисунок был готов. Мельничное колесо и лошадь слева - это привод. Большой барабан в центре, он должен вращаться всегда. Резервуар для монеток. Поддон - в него падают листочки, которые выбрасывает барабан. Справа - человечек, держит в руке эти листочки, как веер карт.
Епископ свернул этот лист и достал следующий. Досадливо отложил его.
А если использовать для менее ленивых что-то вроде фишек или большой колоды карт - пусть вынимают то, что хотят или могут, и составляют собственные истории? Да, мифов очень, очень много, они плодятся, как живые, и отдельные мотивы очень хорошо складываются в самые разные сюжеты. Тогда адепт может сложить себе некую путеводную историю, и пусть она поможет ему разыскать в Сердце Мира собственного божка. А за ленивых и глупых это сделает Большая Молитвенная Мельница.
А чего я хочу для себя, ведь бог уже поселился во мне? Я боюсь - а что, если история получится бесконечной и лишенной смысла? Что, если для каждой новой истории нужен будет новый венчающий ее символ, и символы станут размножаться воистину подобно мухам, а затем и выродятся в пустые аллегории? Сколько элементов должно быть в сюжете? Какова иерархия символов? Все собрать воедино.
Для того, чтобы построить Молитвенную Мельницу, нужны слесарь, кузнец, плотник и жестянщик. Храмовые мастера украсят ее и разрисуют карты, но пока это не так важно. Главное - это поиск и сбор старых и новых мифов - и епископ решил расшевелить библиотекарей, а частью платы за посвящение пусть будет хоть какая-нибудь мифическая история или сказка, рассказанная адептом. Также он решил разослать гонцов во все известные ему земли - слушать сказителей и жонглеров, отбирать нужное и приносить в Храм.
***
Старый слесарь сказал, взглянув на эскиз:
- Нет, так не пойдет, Ваше преосвященство - где Вы тут в Храме будете гонять лошадь? Где здесь текучая вода?
- Да, не очень красиво...
- Тогда мы подумаем.
Мастера несколько месяцев колдовали с металлами и, наконец, пригласили епископа к себе. На верстаке стоял некий механизм без кожуха - сплошные шестеренки, храповик и туго сжатая, по виду очень упругая пружина, а также добротная ось, к которой привязали длинную красную тряпочку. Глава цеха несколько раз повернул ключ, и пружина собралась. Потом она попыталась расправиться, и шестеренки завертелись. Стучал этот механизм не слишком ритмично, но, главное, тряпочка так и завертелась, став иллюзией колеса.
- А вот на эту ось пусть и наденут барабан, Ваше преосвященство. Только заводите свою игрушку каждый день - только и всего.
- Спасибо, многочтимые. Когда мы ее закончим, тех, кто в рабстве, я освобожу, а свободным будут отчисляться проценты от выручки этой "игрушки" - про это договоримся потом.
Но испытаний эта штука не прошла - заводить ее приходилось чуть то утром, то днем, то среди ночи. Вернув ее мастерам, епископ Гера предложил сделать еще один вариант двигателя, основанный на другом принципе.
Мастера подумали и принесли ему чугунное ядро с плотной пробкой и двумя гнутыми трубками по бокам. Разместив этот шар над огнем, мастера показали, как он вертится, шипя и разбрызгивая пар, но епископу этот вариант не понравился категорически - это какая в Храме будет сырость, как испортятся росписи! И воду нужно подливать чуть ли не каждые десять минут.
- Нет, нет! - сказал епископ. - Это не баня, а Храм. Если вам, досточтимые, так дорога эта штука, так приладьте ее ко входу - пусть двери по праздникам открываются как бы сами по себе.
И мастера, крепко почесав в затылках, решили доработать ту штуку с пружиной.
***
А пока неназванная штука была в доработке, беспокойство епископа Гермы ничуть не шло на убыль - напротив, он все время чувствовал, что и за дневным, и за лунным светом скрывается зеленоватая вонючая темнота и караулит, чтобы прорваться. Епископ моргал, чтобы спровоцировать темноту, но свет был прочен и не уступал. Чтобы ободриться, он подготовил скрипторий и библиотеку, списался с герцогом Марком - но тот согласился отправить в Храм только троих мастеров, естественно, не самых искусных, опытных и работящих. Тогда он затеял строительство еще одного общежития - но покоя все не было. Гонцы не возвращались, а он все еще рассылал новых, писцов и даже неграмотных жонглеров и сказителей.
Частенько по вечерам епископ сиживал у окна или под вишней и наигрывал на арфе. Родом он был с оконечности большого южного архипелага, а напевал на родном языке песни о том, как некий древний город выдержал десятилетнюю осаду и прогнал варваров с железным оружием; присочинил Герма и еще одну песню - как горожане приводили в порядок разоренные врагами поля, деревни и реки, а изгнанные железнорукие варвары расселялись в приморье и на южном континенте. Потом подумал и подробно записал и старые песни, и новое сказание - так было заложено начало его знаменитой на весь мир Мифической Картотеки.
Нет, не прошла его тревога и после этого. Епископ Герма подсох, осунулся, ему все время хотелось пить. Божок молчал. Молитвенная Мельница стояла в преддверии Храма, но он потерял интерес даже к ней, и вертелась она вхолостую. Медики Храма подозревали, что епископ заболел сахарным мочеизнурением - но, как ни старались его обследовать, ничего опасного не нашли.
Ах, как инертен и хаотичен мир сей - так раздумывал епископ Герма. Как он мне надоел, как глуп и как похож своими вечными повторениями и беспамятством на черный фон, так тщательно выписанный Жестоким Каком. А вот мир иной, что увидели беглый раб и странствующий принц, куда любопытнее: там сами Случай и Хаос чему-то подчинены. Но чему? Или кому? А если пойти к Молитвенной Мельнице и запросить у нее напутствие? - но все нынешние карточки я и так знаю наперечет, и не могу выбрать себе никакой последовательности.
Чему, кому подчиняется волшебство, кто и как строит миф? Если есть некий Творец?
Опять Творец! Древний философ его родины когда-то придумал Перводвижитель, и теперь весь мир видится людям как цепочка сцепленных деталей, типа его двигателя для Молитвенной Мельницы. Творец! Да видал я этих творцов - типа кузнецов и слесарей, косных и упрямых, что создали штуку-на-пружине! Или тот же Хейлгар Зрячий - взгляд да пальцы, больше ничего знать не хочет, да и не умеет. Известно: то, что не подчиняется принципу самосборки и не умеет управлять собою, работает плохо - вот уж это епископ Герма знал точно и досконально.
Однако, Творец. Если все сводится только к этой идее, а отстать от нее чрезвычайно трудно, даже гений Аристотеля этого не избежал, что тогда? И что может быть помимо Творца? Но границы разума были непроницаемы для воли епископа; эти вопросы ели его, как черви, днем и ночью, иссушая тело и душу, а выхода не было, и тьма под светом становилась все плотней и тошнотворнее. Как можно освободить разум? Как можно управлять Богом?
***
Как-то пасмурным вечером епископ Герма сидел за столом, тупо и упрямо ждал, когда же начнется дождь или опустится ночь. Полночную медитацию он из протеста решил не начинать - и спать не ложиться, пока по-настоящему темный сон не затопит его сознание.
Тут в дверь негромко постучали, и служанка впустила курчавого толстогубого молокососа в куртке, окрашенной луковой шелухой - это был гонец, отправленный последним, только вчера. Юноша преклонил колено и стал оправдываться:
- Ваше преосвященство, я услышал очень длинную историю и решил вернуться к Вам, пока ее не позабыл. Я не умею писать...
- Хорошо, - тяжело произнес епископ, вынул очередной пергамент и сердито ткнул пером в чернильницу. - Садись и сказывай.
- Так вот, - начал гонец, присев на самый краешек стула и сложив на коленях тяжелые ладони. - Я свободный ученик мастера Хейлгара, да будет легок его путь и верен глаз, а моя бабушка - сказительница, но она не может ходить; вот меня и послали искать истории и позволили не покидать город. Сегодня я все утро гулял по базару, ничего там не услышал - нищие поют только за деньги - и пошел отдохнуть. Шел я мимо купеческих домов, проголодался, а в одном из них готовили что-то вкусное. Тогда я остановился под окном и стал ждать, не увидят ли меня служанки. Но никто не выходил, и я загляделся в окно.
В горнице сидели четыре женщины, и все они работали: прабабушка ткала белое полотно, бабушка кроила распашонки и свивальнички, а мать сшивала их тонкой нитью, совсем без рубцов. Они готовились к празднику первых родин, и для этого в доме стряпали угощение, которое можно хранить несколько дней. А сама беременная женщина, молоденькая и прехорошенькая, пряла мягкую шерсть. Она сказала, смеясь:
"Мама, Баба, милая Пра! Расскажите ребеночку историю на дорожку, чтобы он уродился счастливым!"
Тогда прабабка остановила станок и начала так, зычным басом:
"Слыхала я, что на далеком южном берегу есть большая и богатая страна медноликих людей с раскосыми глазами и густыми бородами. Люди эти прилежны и талантливы, рабов среди них нет, большая страна всегда процветает. Правит ими упрямый и умный шах, богатство которого неистощимо, а сыновья не враждуют. В нашей стране только купцы знают дорогу в этот край - есть договор с шахом, по которому никто другой из бледных варваров не может знать пути туда; если договор нарушат, то войны с меднолицыми не избежать, а народу там много, как песка на их берегах и островах, люди они выносливые и храбрые. Но тайна богатства этой страны неведома даже нашим купцам. Много редких металлов и железа, серебра и злата, алмазов, самоцветов и дорогого строительного камня родится в этой стране - если бы он продавал их сразу, а не копил и не жертвовал, то сокровища этого мира вмиг подешевели бы. Говорят, что в его морях даже песок сам превращается в крупный жемчуг. А все дело в том, что есть в саду этого шаха...."
Тут божок в голове епископа Гермы проснулся и навострил ушки.
"Есть в саду могущественного шаха некая Роза - она есть, но видеть ее может далеко не всякий. Растет она на самом сильном кусте в его саду; никогда не осыпаются ее лепестки. Вырастают они алмазными и хрустальными, а в сердцевине цветка как будто кипит расплавленная кровь самой Земли, созданная из семи великих металлов, детей семи планет. Раз в год отвердевает буйная кровь, и прозрачная искристая Роза рассылает по ветру легчайшие семена. Там, где они упадут, прорастают новые рудные жилы и гнезда самоцветов, а в море родится жемчуг. Драгоценные дерева растут верхушками вниз, и нужен особый дар, чтобы их разыскать. Ветры южной страны не выносят семена за пределы государства великого шаха - а если и выносят, то нет среди нас умельцев, чтобы разыскать ростки"
"Пра, - спросила будущая мать, - а кто сказал, что их не приносит к нам? И почему это Роза такая незаметная?"
"Не перебивай, Дейрдре! Не знаю. Так должно быть, и все. А к тем, кто случайно вдохнет семечко, нисходит мудрость и радостный покой - вот почему эти люди зря не воюют и превыше всего ценят неизменность. Роза, если хочет, становится совсем прозрачной - только воздух над нею дрожит чуть заметно, да проблескивают отсветы сердцевины, как солнечные зайчики. Только шах знает имя Розы, и перед смертью он передает его в глубочайшей тайне своему наследнику - тот может ее позвать, если захочет посмотреть на нее и насытиться радостью".
"Пра, - встряла опять правнучка, а как же ты узнала и разболтала такую тайну? И что теперь с тобой сделают?"
Тут прабабушка рассмеялась, как маленькая девчонка-сорванец:
"А что с меня взять, со слабоумной-то старухи? И что взять с моего деда, который это рассказывал, совершенно выжив из ума? Что напридумывали, то и болтаем. Это же сказка, дружочек!"
Заулыбалась правнучка и прислушалась к чему-то у нее внутри. Прабабушка свернула ткань в рулон и уселась к печке.
Божок в голове епископа Гермы вроде бы принюхивался и шевелил усами.
- Тогда бабушка отложила ножницы.
"Слыхала я, - заговорила она таинственным шепотом, - что не так далеко от нас, к северу, на самом берегу Внешнего Океана находится тайное королевство сурового Пуйхла. Когда-то он обменялся на время судьбами с богом смерти, а потом получил исконную судьбу обратно. Но с тех пор королевство его по имени Горр остается страной холодов и туманов, подданные обитают в городах под горами и в деревнях внутри полых меловых холмов, а путешественники оттуда не возвращаются - то ли гибнут там, то ли у Пуйхла, наоборот, рай на земле. Славится мудростью мрачный король, век его не отмерен, и знаний он накопил превеликое множество..."
Тут заслушался сам епископ Герма.
"Но есть одно сокровище, о котором он не знает, и за которое отдал бы душу, если б знал о нем. Не все льды открытых морей Горра могут растаять. Некоторые из них увозят к меднолицым и продают там вместо питьевой воды - даже тогда пресная льдина не успевает растаять. Но есть некий лед, что опускается на дно где-то в шхерах и фьордах Горра. Это особенная ледяная жемчужина. Каждую весну она подымается на поверхность и впитывает солнечный свет. Каждое лето и осень лежит в толще вод и запоминает все, что приносят ей воды великих рек и внутренних морей. Каждую зиму укладывается на дно, но не спит, а делает свою новую поверхность красивой и правильной. Эта жемчужина знает все, что происходило прежде в любой из земель..."
Застонало сердце епископа Гермы, но он не изменился в лице.
"... в любом из времен. Тот, что все знает, всем и управляет, не так ли? Но великий Пуйхл боится моря и не доверяет ему. Поэтому всезнающую жемчужину никто никогда не найдет, а она себя не выдаст"
"Ой, Ба, - рассмеялась внучка, но кому это нужно все знать? Тревожит лишнее знание и лишает покоя - и не знаешь, что с ним делать, разве что вытряхнуть из головы!"
А муж молодой женщины, юный купеческий сын, уже давно присел рядом с прабабкой и задумчиво, тихо слушал. На этом месте истории он несогласно покачал головой, но жена этого не заметила.
"Правильно, внученька! - похвалила ее бабушка. - Меньше печалься и думай лишь о том, что тебя, мужа и ребенка прямо касается"
Божок в голове епископа Гермы снова задремал.
- Тут мать всадила иглу в катушку:
"Слышала я о великой любви, что родилась далеко, где-то в черный лесах Востока, очень-очень давно. Там вечно живет белоснежная Дева-Лебедь. Если в ее землях случается большая беда, она покидает чащобы, облетает границы земель, и там появляется надежда. Когда все хорошо, она опекает зверей, реки, озера и деревья, совсем как наши лесные девы - но они, в отличие от нее, все-таки смертны. Но не тоскует бессмертная Дева-Лебедь. Если кто-то приходит к ней, она может дать добрый совет - но может сделать так, что злодей с нечистыми помыслами навечно пропадет в ее чащах. Правда, она не соглашается выйти замуж, ну никак - хоть ты умри у ее порога. И дело не только в том, что пути людей и божеств не должны пересекаться, такое бывало много раз. Однако же, Дева-Лебедь вовсе не жестока.
Как-то раз, когда никаких людей еще и в помине не было на земле, когда еще Гермафродит не породил сонм своих Детей, и случилось это чудо. В самой страшной, темной и глухой чащобе родился источник - сейчас его стараются разыскать так же, как и Сердце Мира. Он похож на наш родник у Лестницы детей Божьих, но куда сильнее: он не дарует ни ясновидения, ни вдохновения - но мудрость любить и прощать неисчерпаемо, а также и отрекаться от любви, если это станет необходимо. Течет он широкой ровной струей и похож на небольшой водопадик. Вода его легка, как воздух.
Как-то раз Принц Полярной Звезды заскучал. Он загляделся в этот источник и рухнул в чащобы прямо с небес. Вспыхнул воздух, загорелись и попадали деревья, сам он сильно обжегся и ушибся. Источник вскипел и изошел паром, а несчастный Принц лишился чувств.
Дева-Лебедь нашла его, но не сразу. Долго она исцеляла свои обожженные леса, а звездный Принц все никак не приходил в себя. И, когда Дева-Лебедь вернулась домой, она расплакалась от слабости и горя - так жаль ей было и прекрасного когда-то юношу, и свой милый источник. Слезы Девы-Лебедя попали прямо на ожоги, и Звездный Принц от боли все-таки очнулся.
Что поделаешь - живой юноша важнее текущей воды и погубленных деревьев, важнее лесных существ. Хранительница лесов излечила его - да и не могла не излечить - а пока лечила, конечно же, полюбила. Когда юноша поправился, охватила его вина - он по глупости погубил столько существ, живых и порожденных стихиями, причинил горе прекрасной земной деве. Принц с трудом расчистил источник, и он потек прежней ровной струей, но вода его чем-то изменилась и стала чуть горьковатой.
Звездный Принц никак не мог оставить возлюбленную, но воздух Земли вредил ему, и он начал стареть. А Дева-Лебедь погибла бы в звездном небе. Скорбя, возлюбленные расстались. Но каждую ночь принц Полярной Звезды и Дева-Лебедь вглядываются в свой погубленный и воскрешенный источник, и каждый знает, как живет другой. Может быть, они и воссоединятся, если погибнут Земля и звезды - но они, конечно же, этого не хотят и не допустят. Суждено им жить в вечной разлуке, и пусть у них получится справиться с вечной тоской"
Вдруг молодая женщина привстала и ухватилась за живот:
"Ой, мамочки!!! Кажется, началось!"
Муж так и подпрыгнул, подхватил ее на руки и унес.
А три старухи переглянулись и облегченно рассмеялись:
"Ну вот! Как вовремя началось! Теперь все пройдет как по маслу!"
И они разошлись - отпирать замки, гладить простыни, кипятить воду. А я побежал к Вам, Ваше преосвященство!
Божок в голове епископа Гермы с размаху ударился о лобную кость, потом что-то вопил, то ли скорбно, то ли зло, а юный сказитель ничего не услышал.
Юный гонец сам размечтался, пока рассказывал историю чудесного источника - епископ Герма это видел ясно. Он наградил юношу полновесной серебряной монетой и навсегда освободил от повинности собирать истории. А к неходячей бабушке послал одного их своих врачей.
***
Гонец во всю прыть побежал к бабушке, а едкая тоска епископа сменилась лихорадочным возбуждением. Сцепив пальцы за спиной, он мерил быстрыми шагами, не замечая долгожданного дождика, свой садик - от вишни, сейчас уже вновь расцветающей, к колодезю. Божок молчал и ждал чего-то.
Ах, какие милые-милые, сладкие истории - в самый раз для того, чтобы успокоить милашку на сносях, ее муженька и ребеночка. А если все это - в какой-то степени истина? Что тогда?
А если бы все три символа - Розу, Жемчужину, Воду любви и памяти - удалось бы совместить, воплотить во что-то одно? Вдруг мир станет единым и прекрасным, и тогда Дети Божьи, их Родитель и чудесные существа соединятся, станут кем-то, подобным доброму и храброму Сэнмурву? Они будут мудрыми, и им станет хорошо в этом единстве; будет лучше и людям, и исчезнет страшная инерция этого беспамятного мира.
Епископ остановился у куста дикой розы, который вот-вот собирался расцвести. Его мысли приняли более привычное направление - как же все это раздобыть?
Утром он призвал начальника гонцов - самых выносливых и хитрых нужно было послать в земли медноликих, в Горр и чащобы Востока.
А пока строительство общежития и работа скриптория продолжались. Молитвенная Мельница наконец начала одарять напутствиями взыскующих Сердца Мира - первыми были поэт, которому понадобился источник вдохновения, и несколько больных с родственниками: им захотелось ненадолго отсрочить смерть.
***
Три посланника спешно отбыли, а епископ Герма вновь закручинился - да так тяжко, что слег на несколько недель. Дела принял его самый толковый викарий, по имени Амброзий - при его правлении Герме не о чем было беспокоиться.
Как-то раз теплой и душной осенней ночью епископ Герма опустился на колени под своей любимой вишней. Божок тревожился почему-то, а епископ Герма, как всегда, был погружен в тупую тоску. После полночной медитации он призвал божка в голове и спросил:
- Тебе нравятся такие видения?
- Я их не понимаю...
А потом бессильно расплакался:
- Меня разъедает твоя беспокойная кровь, я больше здесь не могу!
- А твои братья и сестры...
- ...забыли обо мне, их вести не доходят!
- Давай тогда будем говорить.
- Но я не могу понять!
- Да, боже, это беда - я не знаю тебя, ты - меня, и мы оба друг друга отторгаем. Хочешь, пока не поздно, я выпущу тебя в колодезь?
- Я не могу, я прирос, оторвусь и умру!
- Чего же ты хочешь, что для тебя сделать?
Божок в голове призадумался. Думал долго, за это время еще раз можно было бы выполнить полночную медитацию. Луна взобралась высоко, уменьшилась и стала золотой.
- Я хочу... Да, чтобы весь мир, и люди, и боги стали едины и все понимали, не мучились бы от бессилия. И чтобы ожили мертвые небеса.
- Дождись, пожалуйста, дождись и не умирай, пока не вернутся те трое. Ведь я это для тебя и сделаю.
- Но... - для тревоги божка, переросшей в панику, не находилось слов.
- А если ты... сломаешь?
Совесть и честь епископа Гермы давно пребывали в летаргии, но несокрушимы оставались ясный разум и трезвое сострадание.
- Я знаю, что причиню, скорее всего, великое зло - за мелкие дела я не берусь. Но если, боже, зачахнешь ты? Это ужас и мерзость, каких еще не бывало, чтобы бог умер. Потерпи еще, ради Сердца Мира.
- Я не знаю...
***
Боги не любят границ, страдают и мучаются, а земная жизнь только из ограничений и состоит. Чтобы не замечать таких унизительных неудобств, божок снова замкнулся в себе и стал по-своему безмерным. А епископ Герма продолжал чахнуть.
Прошла осень, Амброзий сдал очередной отчет. Стройка идет. Рисовальщики пришли и делают карточки для Молитвенной Мельницы - на каждой символ и заглавие мифического сюжета. С Мельницей все в порядке. Мастер Хейлгар где-то совсем сгинул (Герма и Амброзий не знали, что герцог Марк хочет сохранить его для себя и поэтому не передает живописцу, зная о его нелюдимости, призыв родного Храма; имя же Мастера-Зимы еще не успело покрыться прочной окалиной славы). Три гонца не возвращаются и не подают вестей.
Епископ Герма, храмовый князь, медленно иссыхал и перестал выходить из комнаты. Он чувствовал, как день ото дня тает его тело, и ему становилось грустно и страшно, исчезающего тела было очень жаль. Страдая от тяжести одеял, он мучился от безысходной зависти. Вот, мастер Хейлгар женат и свободен, у него будут дети (а у Зеленого Короля они уже есть), а он, бывший Меркурий, обвенчан только с Храмом, даже не с богами и не со своим докучным больным божком. Он не живет ни в Храме, ни ради Храма - просто делает так, чтобы другие жили ради него. А потом и эти другие перестают жить или вовсе не начинают - так произошло и с Хейлгаром, ведь Храм не раз заставлял его вернуться. Так и боги живут в своем городе на дне Сердца Мира - им никогда не быть по-настоящему свободными. Так прикованы к своим местам Индрик, Горгоны и Сэнмурв. Так существуют и светила.
Когда зависть измучила его и иссякла, епископ стал часто задремывать. О чем задумывается, то и видит во сне - золотые семена на ветру, связки судов, впряженные в огромные льдины, виноград и оливы его родины... Так бы он и умер, если б, когда встал крепкий санный путь, к нему б не примчался на быстрых молчаливых лайках, на легкой нарте сам Зеленый Король, одетый в мохнатую волчью доху с затягивающимся капюшоном.
В спешке отряхиваясь и сбивая снег с меховых сапог (часть дороги он пробежал), он ворвался в комнату, раскрыл окно и бросил на стол толстый кожаный мешочек, пахнущий травами и жженой костью. Епископ Герма на миг очнулся от грез, дернулись и раскрылись желтые ресницы; епископ взгянул на короля, но не смог удержать веки поднятыми. Король уселся на табурет у изголовья, взял больного за руку.
- Ваше преосвященство... Герма...
- Меркурий.
- Меркурий, если не можешь смотреть, не смотри, я не обижусь. Но слушай: сейчас зима. Броселиана очень сонная, она посылает тебе лекарство, которое всегда принимает зимой, чтобы немножко ожить - я его оставил на столе. Принимай по щепотке на рассвете и перед сном и не забывай покушать. Эй, старуха!
Приковыляла старая толстая служанка, сестра покойницы Дафны.
- Слушай меня! Его отчаяние слишком глубоко, чтобы он помнил о лечении. Так что давай ему этот порошок, как я сказал, да не забывай как следует кормить, хоть через соску, поить вином, а то на такое никто у вас не осмеливается. Безобразие, вы к нему и притронуться не смеете, как будто он - нечистое существо! Врачи на время снимут с него запреты, я договорюсь. И пусть ему рассказывают все новые сказки, а не то заблудится в собственных грезах. Меркурий, дай знать, если не станет лучше до солнцеворота - тогда я пришлю за тобой собак, и поедешь к Броселиане, а там посмотрим. Волчик и Нос настоящие вожак и следопыт, они сами тебя привезут, ими не надо править.
- Аластер... Что в лесу?
- Да ничего особенного, все хорошо. Спит себе лес. А звери и зеленые рыцари бдят.
- А Сердце Мира?
- Знаешь, ведь оно никогда не замерзает, даже когда трескаются деревья. Броселиана бывает там, но не велит смотреть, чем занимается. Туда в начале заячьего сезона пришел один пилигрим на лыжах и провалился прямо в воду.
- Н-да...
- Едва спасли. Так он теперь и уходить не хочет, плещется там каждый день. Плавать научился. А живет на берегу в маленьком меховом шатре на кольях. Огонь разводит в жировой лампе с фитилями, не придерешься. Охотится по мелочи, хотя Броселиана с дочкой его подкармливают. Особо не гадит. Даже колья принес с собой - это его лыжи, посохи и копье. Умница, хоть и придурок.
- И что с ним произошло? Он как-то изменился?
Аластер Гвардхайдвад слегка пожал плечами и по-мальчишечьи ухмыльнулся в тонкие усы.
- Да ничего. Обыкновенный упрямый фанатик, такие не меняются. Но боги пока не против.
- А ты сам хочешь обрести бога?
- Ну уж нет! В моем сердце есть только моя Прекрасная Дама, моя чудная королева, и мне, рыцарю, этого достаточно.
- Ты слышал о Хейлгаре хоть что-нибудь?
- Кажется, он в землях Чернокнижника Марка, но точно не знаю.
- Нет. Если б он был там, то вернулся бы.
Когда епископ смог удерживать веки открытыми, король упер руки в боки и осмотрелся. Он проворчал:
- Ну и постель, на таких только умирать. Как зовут эту твою старуху?
- Что? Ио.
- Ио! Принеси, будь добра, меха из собачьих саней.
Прислужница проковыляла во двор и вернулась с темным свертком. Король Аластер встряхнул его, подобрал выпавшую серебристую шапочку с ушками и преподнес прислужнице; та осторожно возложила ее на кудрявые седины. Потом стянул на пол тяжелые затхлые одеяла.
- А теперь оденься и выколоти их хорошенько в снегу.
Зеленый Король набросил на своего пациента куний зимний плащ, с изнанки подбитый лисицами; он был жарким, как летний полдень на родине Меркурия, легким, и по сравнению с одеялами невесомым. Ио, кряхтя, волоком утащила одеяла за дверь, и вскоре со двора послышались гулкие редкие удары.
А Зеленый Король подоткнул плащ со всех сторон, снова уселся у изголовья больного и положил теплую руку ему на лоб.
- Все. Теперь можно засыпать, смерть пока не придет.
Епископ Герма послушно закрыл глаза. А Зеленый Король запел колыбельную на древнем лесном языке; епископ улавливал отдельные родные слова - "котик", "золото", "луна", "спи". Золотой лунный кот пришел к нему и обнял. Последнее, что услышал епископ, утопая в шерсти, было:
- Ну, давно я никого не баюкал. Ребятки мои теперь сами засыпают - бряк, и готово. А жаль.
Все-таки что-то целительное было в Зеленом Короле - то ли сказалось влияние его супруги, то ли у всех королей после коронации проявляется подобный талант. Но епископу Герме стало получше. Когда король отправился домой, ухудшения не возникло.
***
Через несколько дней тощее обросшее пугало уселось в постели и громко потребовало бритву. Убрав жесткую медную поросль, епископ Герма продолжил требования: теперь ему понадобились суп из змеиных хвостов, полтора локтя кровяной колбасы с гречкой - все это едят рабы - и большая кружка горячего молока с медом. Целую неделю он приводил в благочестивый ужас Ио - нелепыми вкусовыми прихотями и способностью засыпать в самых неподходящих местах, особенно на кучах пергамента, за столом. Ио ворчала:
- Да это сущий кот, а не епископ! Жрет и спит, жрет и спит! Проснитесь, Ваше преподобие, свитки изомнете!
А потом возложил на себя прежние запреты, принял отчеты Амброзия, ответил благодарностями и снова вступил в управление.
Он закупил наконец бронзовые зеркала. Темные, широкие, больше человеческого роста, они стоили баснословных денег (чиновники Храма, по счастью, приобрели их уже готовыми) и теперь стерегли вход в Преддверие. Того сказителя, что запомнил рассказы трех старух, звали Махон. Епископ предложил ему подумать - не хочет ли он рисовать карточки для Молитвенной Мельницы, но сильный юноша не любил перемен и предпочел, как прежде, работать резцом.
Подумав, епископ Герма сделал перестановку в Храме, и теперь движение взыскующих Сердца Мира стало более последовательным. У самых ворот, обрамленных теперь изображением грозной клыкастой пасти, сидел младший писец. Он начерно записывал первую историю адепта, плату за приближение к Молитвенной Мельнице; особенно ценились старинные и чужеземные истории, а также те, что запали в душу человека в самом детстве и работали там многие годы.
Во внутреннем дворике стояла сама Молитвенная Мельница: теперь над ее барабаном восседала крылатая Сфинкс, держа в позолоченных лапах колесо с двенадцатью рукоятками - это кожух, скрывающий устройство с пружиной. Прислужница подносила кружку, взыскующий бросал монетку, и она поворачивала ключ - много раз или один, зависело от величины взноса. Ждать иногда приходилось очень долго, час-другой-третий, и адепт тихо медитировал или молился под вращение барабана. Как использовать это время, епископ Герма пока не придумал - но предполагал, что можно оформлять в виде еще одной истории те видения и мысли адепта, что рождаются под вращение барабана. Когда барабан останавливался, адепт своей рукой отодвигал медную заслонку, и на позолоченный поднос падали карточки - три-четыре, а иногда и семь; рассматривать их сейчас было запрещено, позволялось лишь неподвижно держать в руке, чтобы не нарушить порядка, в котором карты выпали. Следующая прислужница, с лицом под вуалью, молча провожала адепта в скрипторий.
Там третья, сама старая прислужница, высокая женщина в маске, провожала его к Картотеке. Старший писец впервые позволял адепту увидеть изображения, расспрашивал о мыслях и воспоминаниях, что приходят в голову по поводу изображений; важнейшими были представления адепта о связях этих изображений с другими мифами и видениями его медитаций; однако, умствовать и строить догадки о том, как и куда идти дальше, о значении выпавших карт строго запрещалось - за такое адепт изгонялся за ворота Храма на целый день. Когда паломников станет много больше, думал Герма, срок изгнания нужно будет удлинить, а пока это невыгодно. Старший писец и адепт находили дубликаты изображений, и молодая девушка с открытым лицом уводила паломника в библиотеку. Там хранитель забирал карточки и приносил копии нужных записей. Адепт читал их сам - внимательно, и время на это не ограничивалось, или же ему читали специальные чтецы, если он не владел грамотой. Кроме этого, библиотека служила архивом и выполняла заказы на копирование книг; оригиналы мифических записей и документов на руки не выдавались никогда.
Как адепт поступал дальше? Он мог выбирать - некоторые были влюблены в сами мифы и не слишком стремились в путь; такие при желании могли стать рисовальщиками, переписчиками, собирателями мифов, чтецами или обыкновенной прислугой. Несколько оставшихся, образованные жонглеры, странствующие певцы и богатый очень знатный трубадур с юга, придумали свое, и епископ Герма это одобрил - они решили по большим праздникам ставить уличные шествия на мифические темы - с игрой актеров, пышными масками и с игрой сразу многих инструментов. Узнали об этом и цыгане, жонглер и певица, пришли в Храм, таща свою тележку с кукольным театром. Увидев и поняв свое убожество, они чуть было не повернули назад. Но сам епископ задержал их, расспросил, записал "Жесту о проданной судьбе" и заказал представление о странствии беглого раба с Сердцу Мира. Когда оно было готово, посмотрел и наградил молодых людей вороными жеребцом и кобылицей, новым фургоном и послал странствовать по всем землям верховного короля.
Те, кто подтверждал намерение разыскивать Сердце Мира - в основном это пока были поэты и больные - сами шли ко входу в Преддверие и смотрелись в черные зеркала. Еще до того, как зеркала были врезаны в стену, считалось, что только они отражают истину о душе человека, и вот почему. Прежний верховный король этих земель к старости развил жутковатую подозрительность - ему все казалось, что истинные намерения придворных и то, что они говорят ему, никак между собою не соотносятся, и люди стали для него непроницаемой тайной. Это раздражало короля; поэтому постепенно он превратился в мелкого мучителя, и получил за это имя Бан Тройные Мысли; это и был дядя Аластера, Зеленого Короля. Одним из его мучительств стал знаменитый Зеркальный Коридор, что вел в приемный зал. Стены этого длинного и довольно узкого подземного коридора Бан приказал полностью закрыть зеркалами, да еще и кривыми. Всех, кто требовал аудиенции, проводили там, освещая путь небольшими факелами. За время пути гость или терялся от страха, или путался в собственных намерениях, а старый Бан посмеивался, потирал пухлые розовые ручки, использовал замешательство гостя в своих целях и укреплялся в вере - люди, мол, существа ненадежные, опасные, трусливые и глупые. Зеркала так всем надоели, что после естественной кончины Бана Тройные Мысли их пустили в переплавку. Первое и последнее зеркала этого коридора были прямыми, не искажали ничего - их-то и успели купить на вес золота чиновники Храма.
Так вот, взыскующий Сердца Мира должен был вглядеться одно из черных зеркал, а то и в оба. Если возникали у него сомнения, или лицо казалось чуждым, то он поворачивал назад, ему предстояли исповедь, практики о познании себя и покаяние, а также и штраф за то, что понапрасну потревожил Храм. Если взыскующий был все так же уверен, то священник проводил его через залы, а из Зала Золотых Дверей уже не адепт, а пилигрим выходил через боковую дверцу и незаметно исчезал. По главной дороге он шел один или с товарищами, а у границ Броселианы его принимали зеленые рыцари; были ли и тут какие-то испытания, служителей Храма не интересовало.
***
Так в трудах прошло несколько месяцев, и появилась первая весть.
В чащи Востока был послан один из зеленых рыцарей, чужестранец Гисли, сын Кислого, по прозванию Змеиный Язык. Товарищи особенно не жалели об этом отъезде, облегченно вздохнул и сам Зеленый Король: по обычаям родины Гисли, певец сочиняет короткие хвалебные и позорные песни с очень сложной системой иносказаний и созвучий. Благодаря этим песням соревнуются в подвигах и умных делах и ярлы, и простые воины. Змеиный Язык был как раз таким певцом, позорницы удавались ему куда больше славословий, и поэтому зеленые рыцари частенько косились друг на друга и тревожились, как укушенные.
Так вот, Гисли Змеиный Язык отправился в леса Востока, а вернулась вместо него девица на сивом толстом коньке. Епископ Герма из-под своей вишни видел, что девица эта рослая и крепкая, а платье на ней уродливое - мутно-зеленое и вдобавок в круглых рыжих пятнах наподобие бородавок. Спешившись, девица решительно подошла прямо к епископу. Поклонившись, она передала ему небольшой глиняный кувшинчик.
- Здесь то, за чем ты посылал, князь Храма.
- Благодарю Вас. А как теперь это сохранить?
- Воду надо отпустить на волю, и больше ничего.
Епископ Герма вынул пробку и заглянул в узкое горлышко: вода светилась слабым опаловым светом. Он вылил воду в колодезь и вернулся. Дева почтительно стояла и выглядела, по местным понятиям, божественной красавицей. Густые волосы цвета самого лучшего льна чуть вились, а большие глаза переливались, казались то незабудковым лугом, то полем того же льна поутру. Между узкими темными бровями сверкал небольшой алмазный камень; было видно, что он вырос прямо в теле и теперь чему-то служит, как глаз, например. Отблески камня делали ее круглое лицо странно подвижным.
- Кто Вы, девица?
- Я дочь матушки Лебеди и Полярной Звезды, она освободила меня навсегда.
- Так значит, это была не сказка! Как же получилось, что я отправил к вам рыцаря Гисли, а вернулись Вы?
Звездная дева смутилась:
- Он... Он сначала влюбился в мою мать и чуть не растекся прямо у ее порога. А потом вспомнил сказание и направил свои вожделения на Деву-Щуку, мою сестру. Теперь все пытается поймать ее в сети либо на наживку.
- Но почему именно Вы?
Дева совсем покраснела, а камень между бровей померк.
- Я сама полюбила рыцаря Гисли - он так весело шутил - и решила, что привезу воду я - раз хочет, пусть охотится на мою сестрицу. Он согласился.
- Но как ваша мать отнеслась к похищению воды?
- Не было похищения. Гисли довольно долго искал Царицу-Лебедь. Нашел и попросил воды. Она ответила, что воду можно брать, не спрашивая - ничто не может исчерпать любовь Звездного Принца и Царицы Леса. А теперь, - она решительно вздохнула и посмотрела епископу Герме прямо в глаза, сверкнул пламенем ее волшебный камень, - я хочу остаться тут и дождаться рыцаря Змеиный Язык. Авось он когда-нибудь одумается и вернется, а я до той поры не состарюсь все равно.
- Что же, что же... Все лесные угодья здесь принадлежат Зеленому Королю, не мне...
- Я не желаю более жить в лесах!!!
- Но почему?!
Прекрасная дева зарделась, а камень расцвел голубым пламенем:
- Потому что в моем втором обличии я - жаба с камнем мудрости в голове, вот почему! Все мною брезгуют, а некоторые, колдуны, хотят распотрошить ради камня. Знаешь, князь, я придумала!
- Да?
- Я помню дюжину языков, а в пути сюда запомнила еще два. Еще больше языков я забыла: они так быстро меняются, и пятисот лет не проходит, а слова и правила уже иные. У тебя бывают чужестранцы, и я могу переводить для них и для тебя.
- Но тебе придется носить черное покрывало, сутану и веревочные сандалии - это всегда, не только в скриптории. А ты так красива...
- И прекрасно. Я не хочу, чтоб тут вокруг меня клубились собачьи свадьбы и чтобы тыкали пальцами в мой божественный Глаз! Пусть сожгут это мерзкое жабье платье!
- Как тебя называть, лесная дева?
- Так и называйте - Царевна-Жаба!
- Н-да...
Деву с честью проводили в женское общежитие и переодели. Епископ Герма ушел к колодцу, поднял журавль, отцепил ведро и запер крышку, а ключ повесил на шею, вместе с другими реликвиями.
***
Вторая весть пришла поздней осенью, страшно и омерзительно. Вернулся совсем истощенный белый осел, первый сын знаменитой Сметанки и привез иссушенный труп, привязанный к седлу. Голову исклевали птицы, и она превратилась в череп; на ногах были незнакомые зеленые сапоги из мягкой кожи, расшитые сложным узором. Когда ужасную мумию готовили к погребенью, лекарь нашел розовый черенок, крепко укоренившийся в мертвой груди, и осторожно вырезал его. Черенок посадили в землю, укрыли на зиму еловыми лапами, а труп на погребальном костре вспыхнул и быстро прогорел. Осел выжить не смог - уж очень глубоки оказались гнилостные раны на спине. Так и не удалось епископу Герме досконально узнать о том, как был раздобыт черенок хрустальной Розы.
***
Последнюю весть принесли в начале весны, в феврале.
Посланный к королю Пуйхлу был богатым купцом из рода крупных оптовых торговцев. Этот купец, передав письменный отчет и свой драгоценный груз, тут же уехал по делам - его заинтересовала ледяная торговля северного короля.
Епископ Герма сидел у огня и быстро вчитывался в донесение.
Земли короля Пуйхла невелики и неплодородны. Половину года на ней царит ясный день, а другую ночь, летом земля колеблется под ногами, а зимой насквозь промерзает. Теплое течение с юга омывает этот берег, поэтому там часты стойкие туманы, а везти льдины на юг очень трудно - это делают суда с рабами - гребцами, сидящими в пять-шесть рядов, и далеко не все выживают во время походов. Но люди в землях Пуйхла дешевы, а пища и товары очень ценятся, и лучшее достается семье короля.
Это сложное побережье, и привычные морские пути его минуют. Жители выпаривают морскую соль и заготавливают рыбу, излишков на продажу у них немного. Единственная статья дохода - морская соль, уходящая на восток и на запад. Иногда много денег сразу приносит продажа льдов на юг, но такое возможно только в урожайные годы. Монополию на льды сохраняет семья королей. Продают и рабов - избыток собственного населения или тех, кого изловили в набегах. Но рабы эти дики, не знают сложных ремесел и быстро погибают на тяжелых работах. Леса и ценного пушного зверя почти нет - только песцы, чьи шкурки намокают и вытираются, поэтому охотятся на них мало. Бьют морского зверя и продают жир и шкуры, но больше используют сами.
Пуйхл уже очень стар и не заинтересован в расширении торговых дел - у него какая-то своя тайная практика, возможно, выгодная. Он не показывается перед подданными и чужестранцами, а власть вершат его семь сыновей, очень невнимательно.
Первым дело посланник Храма собрал подходящие предания и узнал только то, что Пуйхл не любит моря, но почему-то контролирует именно льды. О жемчугах в этом краю ничего известно не было, предания примитивны и похожи на былички и саги - что видели, то и поем.
Потом он решил обследовать побережье. Жители этих мест, носящие меха, рисуют на любом материале очень приличные карты, с точной береговой линией, ветрами и течениями, а истории о наводнениях, ледниках и уходящей воде существуют там неизменно тысячелетиями. Купцу нужно было место, куда вода попадает извне и где она задерживается либо уходит под землю. Таковых нашлось три: два - во фьордах, одно - у губы в устье большой реки.
Тогда он нанял пятьдесят беднейших рыбаков и охотников я и послал в первый фьорд, нырять. Все погибли, замерзшие, утонувшие и разбитые о камни. Потом еще и еще пятьдесят - с тем же исходом. Семьям он эти жизни окупил, а перед Пуйхлом не отчитывался - брал тех, у кого нет ни работы, ни собственности, преступников и не платящих подати. Один старик сказал, что дно этого фьорда открывается в преисподнюю, что там ничего сохраниться не сможет. Так оно и оказалось - на огромной глубине видны были черная воронка и слабый огонек на дне ее. Это был не тот фьорд, и погибли в нем более двух сотен человек.
Тогда купец решил обследовать губу - река несет туда осадки, образуются завихрения. Для этого он нанял сотню ловцов золота. По пояс в воде они промывали песок, гибли, но не нашли ничего. Оказалось, что льды близко не подходят к этой губе, и здесь успеха добиться невозможно.
Тогда купец отправился в последний фьорд и снова нанял ныряльщиков. Опять гибли работники, но один, последний, вынырнул, плюясь кровью из-за переломанных ребер. Он нес ледяную жемчужину размером с небольшое яблоко. Сказал, что видел еще несколько подобных, куда меньше, но они раскатились от удара волны. А эта в воде мерцала, он ее и взял. Купленный знал, что наниматель заберет его с собою, в богатый край юго-запада, чтоб он не болтал здесь, и поэтому был счастлив. Купец заплатил его семье цену десяти рыболовных судов. Деньги поделили сыновья, а отец семейства вскоре умер.
Купец без приключений вернулся домой и привез жемчужину в просторной бочке с морской водой - теперь эта бочка стояла у дверей епископского домика. Жемчужина, - писал он, - может храниться и в пресной воде, но не может долго жить в закрытом сосуде - ей так скучно без новых известий, что она может растаять.
От каких-либо наград купец категорически отказался.
Епископ Герма ненадолго задумался - и решил, что жемчужину нужно опустить в колодец с лебединой водой. Но сначала он вынул дно из бочки, морщась от затхлого духа дуба и холодного моря. Жемчужина стояла в толще воды и переливалась мрачным серым светом. Он зачерпнул ее в большую плоскую чащу, принес к себе, поставил на стол.
***
Если долго смотреть в зеркальные поверхности, не двигая глазами, можно увидеть очень много любопытного. Так поступил и епископ Герма. Вот что жемчужина открыла ему. Он видел пока только самый наружный слой и удерживал внимание именно на нем. Видения были качественны - цветные, связные и объемные, как если бы он сам находился в тех местах.
Итак, к шаху меднолицых был послан самый хитрый и надежный гонец. Это был средний сын из рода знатных посланников, путешественник и ученый. Он взял только лучшего осла, серую сутану и веревочные сандалии. В государство меднолицых он добирался сначала по суше, потом с судами короля Пуйхля и в итоге на осле через завоеванные меднолицыми новые земли. Все это заняло больше полугода.
В городе шаха он сделался проповедником и вещал о странствиях к Сердцу Мира - ход рискованный для него лично и для его страны, потому что меднолицые чтили не воду и брак, а огонь и солнечный свет; правил на тот момент шах по имени Шапур, внук того, о ком говорила прабабушка. Его тайное родное имя было Лун, водный дракон, и поэтому история о чудесном море его заинтриговала. Почему Лун? Страну огнепоклонников завоевала династия с еще более дальнего востока и с тех пор управляла этой страной, не смешиваясь с население. Шапур - это было низменное имя для бородатых варваров, его подданных, а Лун - имя честное и тайное. Тайное-то тайное, думал "проповедник", но нам этот секрет известен уже очень давно.
Этот Лун Шапур был человеком мрачным, тревожным и вспыльчивым, а правление его - не совсем предсказуемым, и поэтому подданные были недовольны. В его роду поклонялся огню только правящий шах, а род сохранял верность божествам стихий и квадратным небесам своей родины - по мнению шахов, в их новой стране небес не было. Поэтому шах тайно склонялся к проповедям странника - ему хотелось поймать себе своего собственного бога и с его помощью еще более мудро управлять страной.
Много раз он звал к себе проповедника, слушал и запоминал, но тот, упрямый, все никак не давал ему пути к Сердцу Мира и уверял, что только сам человек, лично, а не его воины и слуги, может пригласить к себе бога.
Нетерпеливому шаху такое положение быстро надоело, и он призвал проповедника к себе.
Нестарый, круглолицый, с длинной черною косой за плечами, в красной головной повязке, сидел Лун Шапур на низкой скамеечке между двумя светильниками. Перед ним, скрестив ноги, сидел проповедник в сером.
- Я сдеру с тебя, живого, шкуру, а потом четвертую, начиная с рук, - устало произнес шах.
- Как будет угодно Вашему Величеству, - не поклонившись, ответил серый странник. - Я тотчас же могу проводить Вас в Храм; там Вы выполните предписанные процедуры, принесете подношения и сможете выйти на дорогу. Если Вы покинете дворец тайно, уверяю, Вас долго никто не хватится, Ваши чиновники и наместники для этого достаточно хороши.
- Но мои сыновья, что они? Нет! Я - император, и мне должны доставить бога, иначе это будет чересчур унизительно. А тебя я назад не отпущу.
- Тогда, Ваше Величество - тупик, пат.
- Если хочешь жить, предложи выход.
И тут ученого осенило! Пат!
- Я знаю! Давайте, Ваше Величество, сыграем в шахматы. Я, со своей стороны, организую Ваше путешествие в Храм...
- Нет. Бога!
- Хорошо, бога! Но и вы отдайте самое ценное, нарушая запрет - иначе я играть не возьмусь!
Шах, следуя интонациям своего родного языка, зарычал:
- Идет!
- Мой владыка хочет, - очень спокойно сказал потомок посланников, - черенок вашей Алмазной Розы.
- Пусть! Я согласен. Но только, - рассмеялся Лун Шапур, - мы государственные люди, когда играем на такие вещи. Но мы еще и просто люди, и у нас должен быть и личный интерес, чтобы играть хорошо.
- Да, я согласен.
- Тогда, если проиграешь ты, взять с тебя нечего. Дашь моим воинам маршрут к Сердцу Мира, а что еще? Ага! Я принесу тебя в жертву огню, впервые в нашей истории, публично, живым! Идет?
- Идет. А я заберу еще и Ваши зеленые сапожки, если выиграю.
- Хорошо.
Каждый думал, что выиграет он. Лун Шапур хлопнул в ладоши. Слуги в его покоях, видимо, подслушивают - этот уже нес легкий шахматный столик. Шах взял себе золотые фигуры, страннику достались хрустальные. Лун Шапур сделал первый ход.
Шах прекрасно играл в шахматы, а положение ученого было очень и очень спорным. Пришлось полагаться не на разум и логику, а на то, как играет и думает соперник. Сосредоточившись, посланник заметил, что Лун прислушивается к треску огней, то слева, то справа. Если звучит левый огонь, он воздерживается от хода. Если правый - то идет на очень рискованные или грубые комбинации. Он - Лун. Он - Шапур, он - огнепоклонник. А что же делать искателю Сердца Мира, почитателю Крови Мира?
Посланник потянулся к золотому кубку на трех ногах и отпил в волнении. Вода, проданная Пуйхлом, была горьковата и припахивала морем. Посланник сделал ход и потерял коня. Через долгое время, когда ему стало совсем туго, он представил жертвенный огонь и отхлебнул еще - вода потеряла горечь. Тогда он пошел очень рискованно и поставил противнику первый со своей стороны шах.
Так они и сражались всю ночь. Когда масло в светильниках догорело, на дне кубка еще оставалось несколько капель. Осушив их языком, посланник сказал:
- Мат! Мои сапожки!
Лун Шапур невозмутимо улыбнулся, передал сапожки и повел его в сад.
Очень далеко, у большого пруда с пестрыми пучеглазыми рыбами, и цвел тот самый куст. Алые розы перезрели и повесили лепестки. Утро было ясным и безветренным, но по цветам и листьям бегали беспокойные яркие блики. Пруд не мог отражать столько света, он был мутен и много ниже, чем невидимый источник света.
Шах просунул руку в листву, аккуратно срезал черенок и обернул раненый конец платком.
- Вот! Выиграл...
- Как за ним ухаживать, Ваше Величество?
- Он сейчас уснет. Ты только смачивай платок, и пусть твой повелитель привьет его на дикой розе своей рукой, иначе потом он не сможет ее увидеть.
- Благодарю Вас! - повалился в ноги босому шаху посланник. Потом встал и обул сапоги, сбросив привычные веревочные сандалии.
А потом шах очень пожалел о проигрыше. Бога у него не будет! Его испугало и то, что теперь, когда новая Роза разбросает семена, его сокровища потеряют в цене. У границ земель Луна Шапура посланнику послали стрелу в плечо. Он упал с осла и скатился в расселину. Преследователь не стал спускаться и добивать его. Через несколько часов человек в серой рясе и с обломанной стрелой в лопатке вылез по каменной россыпи, придерживая одежды на груди. Белый осел встретил его и стоял смирно, пока всадник садился и крепко-накрепко прикручивал себя веревкой к седлу.
Ревнивый Лун Шапур не понимает, что утраты - явление обыкновенное. Он решил собрать войска, пройти к Сердцу Мира, выжигая леса по пути, и отравить всех его богов. Клятвы в этом он, однако, не принес.
"Так, - думал епископ Герма, - это будет, но не слишком скоро. Бородатые меднолицые не любят уходить далеко от дома, воюют пешими в тяжелом вооружении, а личная безбородая гвардия Луна, всадники и колесничие, не так велика..."
Божественным холодом был охвачен его разум. Ни вины, ни страха не было.
Тут епископ сморгнул, и видение изменилось - теперь епископ смотрел куда глубже.
***
Теперь он видел мрачный зал, люстры и подсвечники из человеческих костей, украшенные золотом и каменьями чаши из черепов. В этом зале недавно был пир, гости разошлись, а белые красноухие псы жрали огрызки под столами. Факелы уже чадили.
Кто-то повелел:
- Повремени, Пуйхл!
- Да, владыка Араун?
Тот, кого назвали Пуйхлом, видимо, обернулся. Он видел старца на высоком каменном троне с прямой спинкой. Старец был, видимо, слеп, а его длинные голые ноги иссохли до костей. Седые космы скрывали тело почти до колен, из-за уха торчали золотые гребень и ножницы.
- Меня не касаются их души и судьбы, мне нужна плоть и только плоть. Ты понял меня, побратим? А чего хочешь ты?
- Жизни.
- Хорошо. Тогда срок твоей жизни отмерен не будет - пока не постигнут тебя тоска, горе или скука. То же касается и твоего наследника. Ты и твои сыновья не будут знать ни боли, ни жажды, ни голода, ни хворей. Но не смей нарушать договора, иначе все потеряешь и пропадешь сам.
- Да, властитель.
Поклонившись, Пуйхл развернулся и покинул зал. Видение иссякло.
Так-так! Пуйхл так и не развязался с владыкой преисподней. Но если он захочет освободиться такой ценой, что тогда?
***
Тогда епископ Герма подготовил полотняный белый мешочек и длинную цепь из серебра. Быстро отнес чашу к колодезю. Этой ночью не светила Луна, небо затянули облака, и оно казалось бурым. Епископ осторожно уложил Жемчужину в мешочек, крепко завязал его, прикрепил цепочку. Отпер колодезь. Секунду полюбовавшись опаловым свечением темной воды, опустил туда мешочек, и Жемчужина быстро утонула на всю длину цепочки. Епископ почувствовал слабый мягкий удар о дно. Все хорошо, теперь она будет лежать до весны.
Епископ чуть задержался, так как свечение воды теперь изменилось. Вода неподвижна по-прежнему, но свет ее стал плотней и принял жемчужный или радужный оттенок. Епископ скупо улыбнулся и стал следить за водой дальше. Больше ничего не произошло, и он снова запер колодезь.
***
Наутро он посоветовался с садовником и попросил у него кривой нож для прививок. Потом ушел в свой садик. Подходящий куст шиповника, еще не слишком развесистый, но с толстенькими жесткими ветвями, здесь был. Тут же спал и бесценный черенок.
Епископ Герма откопал его, снял еловые лапы, и прутик распрямился. Срезав почку, он снова уложил прутик спать. Потом вернулся к шиповнику и тщательно оттер от грязи подходящий стебель. Сделал разрез в виде буквы "тау" и чуть-чуть отслоил шоколадную кору. Вставил срезанную почку и аккуратно перебинтовал это место полоской луба, укутал влажной палой листвой. Потом ушел вернуть нож. Если все будет хорошо, то цветок он увидит только через полтора года, в мае.
***
Летом куст шиповника тщательно поливали и пропалывали, новый побег рос так, как надо - не помешали ему жить ни неопытная рука епископа Гермы, ни трупный яд.
Но до истечения полутора лет произошло нечто очень и очень важное. Король Пуйхл забеспокоился - что в его землях делает одинокий купец с юго-запада? почему он губит его ничтожных подданных одного за другим? Медлительный, он думал сам и требовал расследования от сыновей. Узнали, чей это был купец, и вот в апреле младший сын Пуйхла, Гвинхвевар - Бледная Тень потребовал аудиенции у епископа.
Такое имя очень подходило королевичу. Ему было лет пятьдесят или больше. Хрупкий и невысокий, затянут в черный атлас - и при длинном мече. Узколицый, бледные круглые глаза, светлые ресницы. Губ почти нет. Пепельные волосы лежат на голове плотно, как примерзшие. Голос глухой и при этом высокий.
- Ваше преосвященство, из-за Вашего человека мой отец отступил от условий договора и не смог вернуть владыке Арауну семь сотен погибших. Теперь я требую, чтобы Вы их вернули!
- Да Вы что?! Как можно отдавать на гибель наших слуг?! Возьмите в выкуп цену семисот рабов-мастеров.
- Нет. Араун требует не денег, а людей.
- Он убьет их по прибытии?
- Ни в коем случае - он подождет, пока они не умрут сами. Поскольку Ваш человек действовал как вор, король Пуйхл требует возместить ему ущерб в двойном размере - пусть ему отдадут семьсот рабов с женами. Ему нужны корабельные мастера и рыбаки, не обязательно высокого мастерства - мы выучим их на месте.
- Неужели мой человек решил расширить у Вас морскую торговлю и войти в долю с Его Величеством?
- Это не Ваше дело, князь. Купец казнен. Вы пока живы. Поскольку именно Вы затеяли это, то мой отец потребует и Ваше тело - но после смерти.
Договорились так: сейчас епископ отдаст партию храмовых рабов, приговоренных к повешению. Остальных будет покупать и посылать партиями, человек по пятьдесят-сто. К сожалению, ему пришлось грешить против того народа, среди которого он родился - эти люди были лучшими моряками и корабельщиками во всем известном мире.
Но случилось нечто еще худшее. Некий человек из свиты Гвинхвевара, врачеватель и палач по имени Мирддин, прикинулся паломником и проник в скрипторий. Случайно или нет, но Молитвенная Мельница выбросила ему изображение именно Всезнающей Жемчужины, и он прочел сказание о ней - но не увидел отчет купца, так как этот документ пока хранил у себя епископ Герма. Дошли до него слухи и о ни с того ни с сего запертом колодезе.
Посоветовавшись, Гвинхвевар и Мирддин решили: посылать лазутчиков, пусть пока прочесывают водоемы - и собирать по ходу дела слухи о том, что происходит в частной жизни епископа Гермы. Епископ Герма узнал о том, что тайна Жемчужины теперь известна Пуйхлу, но не узнал о лазутчиках. А Гвинхвевар не узнал, что жемчужин было несколько, и Пуйхл при желании может их раздобыть и с их помощью понять, как выйти из-под душной власти владыки Арауна.
***
Беспокойство пока никуда его не погнало, спокойно-бдителен был и божок в голове. правда, почти не хотелось есть, и однажды во время общей трапезы епископ Герма без какой-то особенной цели появился в библиотеке.
Он услышал, как кто-то тихо, размеренно скулит. Увидел - за стойкой для книг, глубоко нагнувшись вперед, будто ее вот-вот вырвет, сидит человек в покрывале - женщина. Покрывало мокрое, но местами тлеют края маленьких дырочек. Испугавшись за рукописи, пусть это были и копии, епископ Герма сорвал покрывало и растоптал на каменном полу.
Царевна-Жаба будто ничего и не заметила. Он сел рядом, обнял ее за плечи и приподнял. Плакала она горькими слезами, а третий глаз точил огненные капли, то ли пар, то ли расплавленный металл, оттого и тлело покрывало.
- Госпожа, успокойтесь - иначе Вы устроите пожар. Но отчего Вы плачете?
Шмыгнув носом, Царевна-Жаба заревела уже в голос:
- Я получила весть от матери. Она говорит, что моя сестра Щука убила Гисли - она прорвала сети, перекусила ему артерию, он истек кровью и утонул! Как же теперь?
Епископ забормотал, как тетерев на току. Того, что говорил, он прежде даже не думал:
- Госпожа, уходите отсюда, теперь нет смысла ждать. Этот Храм пожирает жизни, пожрет и Вашу, вечную, как пожрал меня, Хейлгара, наших рабов. Уходите, прошу Вас - хотите, я напишу Аннуин или Броселиане, они вас примут?
Огненная капля скатилась с носа и прожгла в камне глубокую дыру. Третий глаз сиял так, что взглянуть в него было невозможно. Безумно сияние божественного разума... Она подхватила уголок пелерины и медленно понесла к глазам. Он перехватил ее руки и крепко прижал к коленям:
- Государыня, Вы подожжете и платье!
Она не слышала, а он мог бы снять губами с ее щеки даже огненную слезу.
Утерев глаза кулаками, как маленькая, Царевна-Жаба заплакала снова, легко, печально:
- Нет жизни божествам в этом мире! Куда же я теперь? Не здесь, и на Востоке больше жить не смогу. Никому божества не нужны.
Божок в сердце епископа Геммы кивал согласно и печально.
Наплакавшись, Дева-Жаба вернулась к рукописям. Что ж, пусть уходит, она свободна. Пусть остается, если решит так. Жаль. Потребовать с богини отчета о проделанной работе нелепо, невозможно...
Спустя несколько часов епископ Герма все так же горел. Тяжелое пламя, работающее в нем теперь, было куда мощнее того соломенного огня, что беспокоил его в юности. Разозлившись, он решил снова отпереть колодезь, раз уж Воду Лебеди применяют для того, чтобы обрести мудрость в любви. Итак, он вылил на себя ведро ледяной радужной воды, а то, что осталось, допил, потом долго подсыхал на ветру. Ничего, ничего не изменилось.
Ночью во сне он слышал легкие шаги, скрип двери, падение на пол веревочных сандалий. Ощущал, как сделал женою Царевну-Жабу. Может быть, это был не сон? Проснулся на рассвете в слезах и семени. Проделал очень нудный и долгий очистительный ритуал.
Когда вернулся в Храм, Царевна-Жаба уже ушла. Он ее не разыскивал.
***
С того утра пребывал епископ Герма в молчаливом и злобном нетерпении. Все готово, а Роза не расцветает! Божок в его сердце тихо и нудно плакал.
Епископ Герма посадил на хлеб и воду младшего писца - за единственную помарку в середине очень длинного свитка. Пнул под голый зад раба, который "только целовался" со стряпухой - пока тот не доцеловался до виселицы. Лягаться в веревочных сандалиях очень и очень глупо: потом одну из них приходится искать и подбирать, скача, как девчонка, на одной ножке и шепча самые ужасные проклятия, пока жертва удирает, согнувшись и поддергивая штаны.
Шиповник давно раскрылся, а Роза не расцветает!
Однажды вечером отчаявшийся епископ снова отпер колодезь. Радужное свечение воды потихоньку уходило, и он заторопился. Вылив несколько ведер под корни привитого куста, он, не оглядываясь, удалился медитировать и почивать. Проснувшись еще до рассвета, он вылетел в сад, уселся у розового куста, оцепенел и стал ждать.
Утром не было ни ветерка, ни росы. Полупрозрачный тонкий слой облаков и холодно-красная заря обещали день мучительный и жаркий; если начнется дождь, то пойдет он к вечеру...
Окостенело ожидая, епископ думал, что теперь понимает сов и кошек - вот так же они наблюдают и наблюдают, хотя не движется ничего, ничего не происходит. Когда рассветное солнце немного уняло свой сукровичный свет, он по наитию снова отошел к колодезю, перегнулся через каменную стенку и очень внимательно вгляделся в воду. Радужный свет действительно уходил на глазах, сменяясь прежней опаловой полумглой. Что ж, Вода и Жемчужина умирают в закрытом сосуде, а стенки колодезного шурфа укреплены камнем; здесь нет никакого дерева, чтобы вода не изменяла вкус. Если что-то должно произойти, то сегодня, и епископ Герма не понимал, чем еще можно поторопить нужные события.
Когда он вернулся к кусту дикой розы, события уже начали происходить. Солнечный свет рассеивали облака, а по листьям куста уже скакали беспокойные блики. Он уселся очень прямо, напрягся и увидел, как блеск в воздухе очерчивает первые лепестки, как алмазные искры начинают стрелять во все стороны. Тогда он вновь кинулся к отпертому колодезю и быстро вытянул цепочку - белый мешочек уже давно плавал на поверхности. Разорвав мокрую ткать, он зашипел: Жемчужина уменьшилась почти вдвое, ее поверхность стала пористой, ноздреватой, как тающий снег; увидеть что-то в этом шаре стало уже невозможно.
Тем более нужно было торопиться. Алмазная Роза раскрылась; пламенная сердцевина горела зеленоватым золотом. Наудачу епископ вложил Жемчужину в Розу, как в ладонь. Лепестки тут же цепко сомкнулись, и он радостно улыбнулся, впервые за множество дней. Божок смеялся тоже; если б он был ребенком, подпрыгивал бы и хлопал бы в ладошки.
***
По краям лепестков появилась темная кайма, потом и лепестки потеряли прозрачность и уподобились сыпучему серому камню. Епископ сидел, скрестив ноги, крепко упершись ладонями в колени и кивал одобрительно - так должен вызреть небывалый плод. Божок в его сердце или голове молчал.
Но: серость охватила не только лепестки, но и ложе цветка, серая ниточка поползла и по стеблю А если это что-то наподобие плесени? Епископ Герма взвился и побежал к себе.
Первым подходящим ножом был древний почти прямой серп - костяной, с кремневыми вкладышами. Когда-то он служил для кровавых жертвоприношений; когда Дети Божьи перестали любить кровь, серп, не отмывая, показывали как позорную реликвию Темных Веков. Когда забылось и это, епископы, один за другим, резали им пергаменты.
Герма ухватил серп и вприпрыжку вернулся к Каменной Розе. Отхватив стебель одним взмахом, он выронил серп и сунул срез в рот. Потом помчался на конюшню и обуздал самого быстрого коня; на седлание уже не оставалось времени.
Конь этот был пустынным - широкогрудым, с ноздрями как у арапа, очень быстрым и послушным. Одно плохо - резвый скакун был вороным и перегревался слишком быстро. Использовали его для парадных выездов и праздничных скачек на короткие расстояния, поэтому Дух Ночи несколько ожирел.
За воротами епископ Герма впервые в жизни хлестнул животное - четками. Обиженный конь взвился и понесся по дороге, ведущей в лес.
***
Сердца мира достигают или по напутствиям, или по наитию, или по крайней нужде - не возбраняется ни один из этих путей. Говорят, что путь к этому морю, откуда б ни вышел странник, продолжается не более дня.
Но с епископом Гермой и его конем произошло совсем не так. Бедное животное неслось, не разбирая дороги, целый день, а всадник сжимал в зубах, как казалось зевакам, засохший стебель. Вот с этих-то пор слух об одержимости или даже безумии епископа Гермы, забываясь время от времени, порождал и легенды, и рекомендации для паломников.
Весь день Дух Ночи несся по мощенной серым камнем дороге мимо яблонь, растерявших цвет, мимо деревень и хуторов. Конь не потерял здравомыслия и умудрился сохранить все подковы - хотя потом увидели кузнецы, насколько они стерты. К ночи странники достигли леса, но никто из зеленых рыцарей их не встретил.
Епископ Герма еще раз ударил коня; тот полетел, не разбирая дороги. Оба вскоре исцарапались о ветви, но епископ боялся не за себя, не за скакуна, а только того, что в этой скачке отскочит от стебля каменный плод. Тот постепенно нагревался, стебель мог и обжечь, и епископ чуть было не перекусил его. Лес, как всегда и бывает ночью, изворачивался, вертелся вокруг, сбивая с пути, но умный конь, видимо, знал, куда он скачет. Конь, особенно пустынный - это не осел - он давно взмок, исцарапался, исходил пеной, но бежал с прежней скоростью, не задумываясь, зачем, не сопротивляясь, не пугаясь хищников, если они и попадались на пути - ни конь, ни всадник не заметили никого.
На рассвете конь резко остановился - не сделай он этого, свалился бы с обрыва. Епископ Герма спрыгнул, упав на сведенных судорогой ненадежных ногах. Прикусил язык и наконец сломал зубами конец каменного стебля. Дух Ночи, он видел, свалился на бок. Его глаза и широкие ноздри налились кровью, и он задергался в судорогах. Почти не обращая внимания на павшего коня, епископ Герма быстро выкопал яму в каменистом песке и воткнул туда конец стебля.
Через несколько минут обвисший плод чуть приподнялся и раскалился сильнее банного камня - почва у места укоренения тут же пустила пар и пересохла, а в глубине каменных слоев возник красно-золотой горячий свет. Епископ Герма захохотал лающе, захлопал по коленям.
Немного покачавшись на тонком стебле, плод опять повис. Его каменная оболочка превратилась в пыль и осыпалась комками. Показалось раскаленное ядро в алмазной оболочке - размером с куриное яйцо и живое на вид. Яйцо упало и покатилось к краю обрыва.
Епископ погнался за ним, успел прикоснуться, и оболочка на миг стала каменно-серой и нестерпимо жгучей; он невольно встряхнул рукой и выпустил яйцо. Оно запрыгало по камням, уцелело и по песчаному обрыву скатилось в воду. Епископ Герма видел, как кто-то крылатый подхватил яйцо в прозрачной воде - теперь оно казалось просто ярким огоньком - и унес на глубину.
Все. Хорошо это или плохо - что один из Детей Божьих унес раскаленное яйцо? Епископ Герма завыл с тоски, скатился следом по песчаному обрыву. Когда он угодил стопами в воду, божка в его сердце, кажется, тоже схватили судороги. Так еще не бывало, но божок грубо кололся, как бы несколькими острыми гребнями.
- Сейчас, сейчас, я тебя выпушу!
Епископ Герма как мог широко разинул рот. Изо рта потекла спокойная черная кровь, из носа - светлая и пенистая. Епископ упал на колени и мягко рухнул на бок у воды. Рядом в песок плюхнулась вроде бы окровавленная рыбка - забилась, раскрывая покрытые иглами жабры. Кровь безучастно впиталась в песок и оказалась в воде.
Долго ли они так лежали - неизвестно. Конь на обрыве очнулся и перевалился на грудь; из глаз его постепенно уходила кровавая краснота, остались лишь небольшие кровоизлияньица. Конь фыркал, а бывший всадник не слышал его. Не нужный более стебель поник, лег и рассыпался каменной крошкой; одна из волн слизнула ее вместе с кровью. Рыбка все еще билась.
***
Вот тогда епископ Гемма и увидел Некоего из Детей Божьих. Тот бесшумно появился из воды. Нельзя было сказать, что он вышел - ниже колен его ноги заканчивались толстыми черно-зелеными змеиными хвостами. Белые подбрюшья этих хвостов шевелились, ползли, и это выглядело отвратительно. Епископ выблевал еще пригоршню крови и, мучительно скосив глаза, взглянул на Некоего.
Это был молодой мужчина, большой, как взрослый перед ребенком. На родине Меркурия так изображали Небесного Лучника, повелителя волков и мышей по прозванию Локсий; здесь его именуют Передиром. Нет, не Локсий - те же кудри, тот же прямой нос с высоким переносьем, но сложен этот бог заметно тяжелее. Глаза бледные, из-за них и из-за змеиных хвостов не поймешь, прекрасен он или отвратителен.
- Передир? Локсий? Это ты?
- Нет, я его брат. Локсий - он. Посмотри, как ты его измучил!
Епископ болезненно скосился вниз и увидел, что рыбка все еще жива. Небольшая, размером с крупное яблоко, она была отвратительна и скрипела чрезвычайно мерзко. Вся в мясо-красных, и бледных полосах, в розовых крапинах, пучеглазая, голова примерно в треть всего тела. Страшнее всего был ее плавники и жабры - утыканные частыми иглами чуть ли не воловину длины тела, такими же полосатыми. Все, что умела эта рыбка - распускать эти ядовитые иглы и колоться
- Скарпия...
- Таким сделал его ты.
Брат Божий сначала указал на задыхающуюся рыбку, потом склонился и подхватил ее. Торопясь уползти и унести брата в воду, он добавил:
- Ты не узнал меня, хотя носишь оба моих имени. Не быть тебе Домом Божиим никогда! Хотя, - приостановился он, - ошиблись и мы. Может быть, следовало отправить к тебе меня, а не его, солнечного. Он жесток.
Епископ хрипло крикнул вдогонку:
- Где Яйцо?!
- У нас.
- Для чего?
- Это больше не твоя забота. Уходи и живи пустым.
Ушел Меркурий, скрылся в зеленоватой пучине, спас своего брата.
***
А епископ Герма неожиданно рассвирепел. Да как смеют эти божественные уродцы так с ним поступить?! Он сделал Яйцо, они его забрали - и ни тебе благодарности, ни помощи!!! Только проклятие этого ползучего гада, Меркурия! Им нужен только их ядовитый братец - но и перед ним почему-то виноватым быть должен только я! И, гад ядовитый, ничего не сказал о Яйце!
Неутоленное любопытство больше всего и жгло епископа Герму. Он уперся кулаками в песок, приподнялся, встал на колени и на ноги. Хорошенько прополоскал водой Сердца Мира забитые высыхающей кровью рот и нос - раз вы так, оскверню еще раз ваше море! Еле-еле, под тревожным взглядом Духа Ночи взобрался на песчаную осыпь. Конь, встречая его, как-то кривовато встал. Епископ лишился чувств, а конь долго тыкал в него мордой и пофыркивал.
***
Гнев епископа сменила тоскливая цепенящая пустота. Бога, какой он ни был, нет и больше никогда не будет.
- Пошли, - безнадежно сказал епископ и потянул коня за узду.
Так они и шли, человек - останавливаясь у каждого дерева, чтобы извергнуть еще немного темной крови, конь - ковыляя вместо шага какой-то странной медленной иноходью.
Обратный путь, как это и бывает после исполнения божественных целей, занял гораздо меньше времени. Когда часа два спустя совершенно бледный епископ был готов окончательно свалиться и умереть, лес незаметно поредел. Толстые слоистые облака наконец-то разродились мелким дождем, и стало легче.
Навстречу по боковой тропе выехал всадник в черном. Епископ Герма что-то вспомнил, когда тот медленно вынул шпильку из узла золотых волос над правым виском. Когда кудри рассыпались по плечам, епископ Герма вспомнил, что пред ним сам Зеленый Король.
В простом седле, при длинном мече, он восседал на высоком тяжелом вороном коне с волнистой гривой. Сидел удобно и спокойно, как на троне - но не было за седлом крыльев из черных перьев орла.
- Аластер? Где...
К ногам епископа Гермы упала связка стрел, окрашенных в красное.
- Я, Аластер Гвардхайдвад, Зеленый Король, изгоняю тебя навсегда! Да падут на тебя эти стрелы, если ты посмеешь хоть раз пересечь границы Леса!
- Как?
- Как?! Меркурий, ты ... Из-за тебя Лун Шапур угрожает отравить богов! Из-за тебя всюду лазутчики Пуйхла, а от их прикосновений гибнут деревья и всплывает рыба! Что, если они споются? Ты создал что-то смертоносное и странное, мы не знаем, что будет. Уходи немедленно и не появляйся здесь больше, убью!!!
Тут Дух Ночи вздернул голову и топнул. Уздечка выскользнула из потной руки, и епископ Герма медленно начал падение.
- Ах ты мерзость, - ворчал король Аластер, втаскивая бывшего друга на коня и переваливая поперек круглой спины Духа Ночи, - еще и умирает, еще и ...
Зеленый Король сопроводил нагруженного Духа Ночи до главных ворот города, шлепнул его по крупу и ускакал. Конь принес епископа Герму домой.
***
На сей раз он прохворал почти до августа. Выхаживали его только Ио, служа ему и нянькой, и собирателем вестей, а также один из врачей, не знавший и того, как называется эта кровоточивость. Вестей особо важных не было, с делами прекрасно справлялись казначей Амброзий, глава ваятелей раб Эодун и старший над рисовальщиками, библиотекарями и писцами, Евтидем. Триумвират этот работал прекрасно, Герма был не нужен совершенно - не зря же в Храме шутят, что у жреца нет лица. Евтидему было даже проще - дотошный Герма прежде постоянно вмешивался в его дела.
Герма ходил как подвешенный на ниточке над пустотой. Эта пустота была и внутри - вместо Локсия. Иногда ему казалось, что он стал ледяным или стеклянным и не отбрасывает тени. А вокруг него сформировалось странное затишье, готовое вот-вот разразиться громкими слухами о его якобы безумии. Все знали, что он что-то сделал, но не могли понять, что именно. А праздников из-за летних полевых работ не было и еще довольно долго не будет.
Крышка колодезя все еще была отброшена, и епископ Герма собрался использовать это как предлог. Едва перестав откашливаться кровью, он сел за тайный отчет о том, что он сделал, и что из-за этого произошло - утаил только, по понятной причине, сонное видение, хотя именно оно и было ключом к его дальнейшим действиям. Закончив, он отправился к казначею Амброзию.
Князья Храма уселись надолго. Гладкий толстяк Амброзий неторопливо развертывал свиток. Епископ Герма поглаживал Льва, главу котов библиотеки и скриптория. Кот свисал по ту и другую сторону костлявых колен, обтянутых белым, и, присвистывая, громко мурлыкал. Амброзий привечал Льва как коллегу и еще якобы из суеверия: рыжие пушистые коты способствуют накоплению богатств. На самом деле толстяк просто любил все уютное, мягкое и гладкое, и Лев не был его единственным котом. Когда Амброзий заканчивал чтение, со стола спрыгнула черная гибкая кошечка, обнюхала край одежды епископа и ударила Льва по небрежно свешенному хвосту. Он недовольно упал с колен, и кошечка заняла его место.
Амброзий сделал из-за пергамента большие круглые глаза:
- Но, Ваше преосвященство, что же все это значит для нас самих?
- Для людей?
- Нет, для нас?
- Не знаю, Амброзий, совсем не знаю...
Кошечка, обиженная невниманием, ушла. Стряхнув рыжие шерстинки, епископ Герма думал и ждал.
- Но если вдруг, - утер Амброзий вспотевшую лысину, - если вдруг новый Бог вылупится и перебьет всех прежних богов, как кукушонок, что тогда? Нет, как хочешь, Герма, но богов должно быть много, он не должен быть один!
Епископ Герма понял, с чьей легкой руки он оказался в мешке молчания - именно Амброзий испуганно сторонился его, а его отношение наиболее веско. Сам не поддающийся жалости и страху, побратим доблестного Аластера и не знающего страха Хейлгара, епископ Герма умудрился недооценить чужую трусоватость.
- Увидим, что будет. Думаю, Бог будет созревать очень долго. Скажи, Амброзий, как ты смотришь на торговлю знахарскими снадобьями?
- Хм-м... А что?
- Можно продавать колодезную воду из-под Жемчужины как лекарство от несчастной любви и импотенции, к нам и так приходят только больные да поэты.
- Ага, прекрасно... Давай так и сделаем.
***
Но все-таки в чем же моя судьба? Весть о безумии моем и вине скоро разразится. Я под проклятием Зеленого Короля. Он не волшебник, стрелы его реальны, но они не достанут меня за пределами Леса. Боги мне отвратительны, оба, кого я знал - нет, только два из них, но не Царевна-Жаба. Богини? Нет, наверное... О Хейлгаре нет вестей, только рисунки в книгах, купленных у герцога Марка, напоминают его старые работы. Чем же это не весть? Тогда, значит, и этот друг канул.
Если не Бог и не Храм, которые меня отторгают, то в чем же моя судьба? Без нее слишком пусто и скучно. Для созревания катастрофы требуется время, и это время выпотрошено, опустошено...
И вот как-то в душный августовский вечер епископа Герму озарило. Скорым шагом направился он к Молитвенной Мельнице, своему первому, забытому - и безопасному, предсказуемому детищу. Взыскующие приходили при солнечном свете, до заката, и теперь Мельница отдыхала.
Нашарив витой ключ на колене Сфинкса, епископ Герма завел механизм. Барабан лениво крутнулся и встал. Епископ отодвинул заслонку, и на поднос упали пять карт - меньшего формата, чем это было принято в скриптории.
Игнорируя предписания, он раскрыл карты здесь же. Все были написаны в черной кайме. Первая изображала веселого нищего с лирой за спиной. Он беззаботно улыбался в небеса, а под ногами его, скрытая облаками, разверзалась пропасть. "Так, это я сам". Другие четыре карты привели его в недоумение - хотя историй обо всех пяти пока не было в библиотеке. Вторая карта изображала древний костяной серп - таким он отсек черешок Розы - "еще раз такая же ошибка? быть не может". Третья карта - деревянная чашечка для подаяния, обычная ритуальная. Четвертая - изображение посоха с рукояткой из бараньего рога. Пятая, самая странная - кружок с квадратным отверстием посередке. По поводу трех последних изображений никаких мыслей у епископа не возникло, и это было плохо - "неужели и судьба не имеет ко мне отношения"? Все это было нарисовано не руками храмовых рисовальщиков, работы которых он хорошо знал.
Епископ Герма ненадолго зашел к себе - сличить изображение серпа с оригиналом. Он не ошибся, нарисованный серп был именно таков - не "в таком роде", а именно он. Оставив Нищего и Серп на столе, он ушел к казначею Амброзию.
Амброзий - птица ночная. Пренебрегая медитациями, он за полночь засиживается за счетами. Его кошки, видимо, дома...
Амброзий действительно сидел при свечах и сверял сразу три больших конторских книги. Лев, черная кошка и котенок прошмыгнули за дверь, а хозяин встал и низко поклонился.
- Что случилось, Ваше преосвященство?
- Принес Вам, викарный, кое-что посмотреть. Я зашел в тупик. Подумайте, я не знаю всех карт, что в распоряжении у Молитвенной Мельницы. Позор мне, не правда ли?
- Ну, - забормотал обескураженный казначей, - какой же позор, их ведь так много...
Оба примостились на краю стола, заваленного книгами. Еще один котенок, пегий, с трудом влез на стол и разлегся на страницах.
- Кыш! - балованный котенок не обратил на это внимания. - Дайте, я посмотрю.
Рассмотрев все три карты, Амброзий продолжал недоумевать. Заговорил, правда, спокойно и легко:
- Это, Ваше преосвященство, игральные карты, тузы из колоды для новой игры, она называется "тарот" - неудивительно, что Вы о ней не знаете. Рабы переняли ее у цыган, и теперь мои счетоводы могут проиграть деньги Храма или гадают напропалую - эти карты довольно точно предсказывают события, потому что их больше сотни в колоде, есть изображения событий простых и судьбоносных. Вот почему я о ней знаю. Увы.
- Но что они означают?
- Это тузы, они имеют самое общее значение. Посох - власть или опора, чаша - утраты или страсти. А вот этот кружочек - монета, олицетворение богатства. Ах, если бы я ее нашел настоящую, то хранил бы в железном шкафу и не показывал бы ни королям, ни князьям, ни народу, ни даже Вам!
- Так что это за монета такая расчудесная?
- Она издалека, с родины шаха Луна. Их надевают на веревочку, связками - у нас так делают погремушки, отгоняющие злых духов. Чем больше в монетке дырочек, тем больше ее достоинство. А эта - самая первая в мире! На ней еще нет никакого рисунка, ее создали при первом императоре, его звали Чжэнь Ци, в незапамятные времена. Созданием стандартных монет он и прославлен. Говорят, что состояние владельца этой монеты не убывает.
- А тарот?
- Это нечестивая игра темного фона, она не имеет отношения к духовным поискам! Наверняка кто-то подсунул их в Мельницу шутки ради. Это должен быть Евтидем, он Вас не любит и при этом нрава шаловливого...
- Чепуха. Ни он, ни даже я не знали, что мне понадобится напутствие Молитвенной Мельницы.
***
Трусоватый кошатник. Прекрасный счетовод. Доносит на Евтидема - интересно, зачем ему это надо? Любит вещи и сохраняет их честно. "Похоже, боится меня и хочет показать свое превосходство в чем бы то ни было". Как оставить на него Храм во второй раз? ни Эодун, ни Евтидем не подходят, они послушники, да и ограничены уж слишком. Вырастил смену?
И как же касаются меня эти пять карт? Нож, власть, утраты, сокровища - все это было. Так зачем Мельница показывает мне именно это?
Видимо, все это было с парадной стороны, как Дух Ночи служил парадным конем. Теперь у него случился удар, он стал иноходцем и иногда у него насильственно скашиваются глаза и морда. Теперь он такой. А вот знал ли я обыкновенную сторону всего этого? На обыкновенность указывает начало, наивный нищий.
То, что ты сделал, не имеет к тебе отношения - так сказал брат Передира. За то, что ты сделал, отвечаешь - сказал Зеленый Король. Да, но как, чем за это можно ответить?
А что, если выполнить напутствие буквально? и неважно, для чего их бросили в Молитвенную Мельницу - и бросали ли вообще?
***
Утром епископ Герма предстал пред казначеем Амброзием и сказал так:
- Я вижу, Ваше преосвященство, - (тот так и дернулся), - что Вы побаиваетесь меня и не можете себе объяснить, что именно я сделал. Вы склоняетесь к мыслям о моем безумии?
- Н-нет...
- Хорошо. Я решил передать Вам дела и полномочия - на неопределенное время и пока неофициально. Все равно этими делами последние месяцы занимались Вы. Я же должен уйти на покаяние и не знаю, вернусь ли и когда вернусь. Если потребуются объяснения - нехорошо, когда правящий епископ так немощен, как я, и ушел я по напутствию Молитвенной Мельницы, как обычный больной. А что мне прикажет обретенный бог, мы не знаем.
Амброзий попросту разинул рот:
- Неужели Вы считаете трех тузов напутствием? Это же безумие!
Но Герма, бывший епископ, ушел.
Он переоделся в серое, повесил на плечо малую арфу в чехле и подождал, пока завершатся утренние службы и разойдутся храмовые попрошайки. У последнего, настоящего слепого, он перекупил за маленькую золотую монетку чашечку для подаяний - из замызганного дерева, щербатую, тоже маленькую и удобную, не больше ладони.
За крепостной стеной он свернул с Лесной Дороги и вошел в посад.
***
По милости самого же епископа Гермы в окрестностях храмового города мыкалось и подвизалось превеликое множество трубадуров, сказителей и жонглеров. Для начала бывший епископ решил исполнять на местном языке под аккомпанемент арфы песни о победе древних горожан над варварами. Но его голос, вполне годный для того, чтобы задавать мелодию хору жрецов, плохо подходил для одиночного пения - он не был ни богатым, ни звучным, и мог при напряжении сорваться в клекот. Опытные певцы, разодетые в почетные синие плащи, похихикали, оделили его мелочью и отпустили. А слушателям-простецам почему-то хотелось, чтобы победили варвары - наверное, потому что оружие у них лучше и доблестных героев куда больше; в городе-то их было всего два героя - зануда-Гектор да этот трус с луком, Парис; а царевич Эней, не слезавший с колесницы, и совсем не герой - его все время спасает мамочка, богиня куртизанок. Тьфу, одним словом!
По обычаям певцов этих земель, каждый может петь все, что сочинит сам или услышит от других - если сможет запомнить, как следует понять и приспособить к своей манере исполнения. Поэтому бесспорное право на "Сказание об осаде Трои" принадлежало Меркурию; он мог петь и "Жесту о проданной судьбе", все еще новую и злободневную; однако, упрощенный язык, удобный для него, мог разочаровать простецов - они любят таинственное и непонятное, а сложные придворные обороты применяют в своих заклинаниях, радуясь, что такие сложные тайные слова достались им почти даром. Еще популярнее были песенки о свадьбе Зеленого Короля, короткие, с эротическим подтекстом - но сейчас, когда Броселиана готовится уснуть, для них был не сезон.
Много мелочи сыпалось в чашечку Меркурия, много высыпалось из нее, но той монетки все не было.
Когда все листья изменили цвет и наполовину осыпались, в пригородах собралось слишком много певцов, куда лучших, чем Меркурий, и с новыми песнями - они доводили их до ума по пути в Храм, где им можно было бы разжиться новыми историями.
И поэтому Меркурий покинул пригороды.
***
Как-то раз кривая вынесла к берегу маленькой речки. На низком берегу, куда он забрел, когда-то состоялась небольшая битва: воины, не подозревая опасности, подошли напоить коней и отдохнуть, и тут их расстреляли из кустов на высоком противоположном берегу - кого в шею, кого в глаз. Нападавшие забрали с собою коней, шлемы и оружие, но оставили панцири и вымпел - теперь он валялся в серой траве, розовая тряпочка с темным существом, у которого когда-то было четыре ноги и хвост.
Значит, решил Меркурий, это и есть предел моего пути - так отстреливают противника только Зеленые Рыцари, меткие, как прислужники самой богини охот, матери зверей; всем остальным подобное нападение кажется позорной трусостью. Но зачем в пути нужны эти убитые воины, какое отношение имеют они к избранной судьбе? Возможно, никакого. Единственное, что здесь можно было бы взять - это древко вымпела. Такие делают из ясеня, чтобы можно было насадить наконечник. Сейчас ткань с изображением превратилась в тряпку, чуть рассохлось сероватое дерево, покрылось зеленью медное острое навершие. Длина, однако, выглядит подходящей.
Дело в том, что веревочные сандалии недолговечны и для серьезных странствий не годятся. Их подошвы делают так: пригибают длинный конец грубой веревки и, обшивая толстой нитью, добавляют все новые и новые витки, пока не получится нужный размер. Сейчас сандалии Меркурия размокли на осенних дорогах, веревочные витки елозили и смещались, так что идти было очень неудобно. А обувь погибших воинов ссохлась, растрескалась и прогнила.
Так что Меркурий просто оборвал с древка розовую тряпку, перевернул его навершием вниз и отправился назад, опираясь на этот посох, весьма, кстати, удобный.
Вниз по речке и чуть назад - там было несколько деревень и больших хуторов, выращивали в основном рожь и овощи. Сейчас, когда кончились полевые работы, крестьяне взялись за свадьбы - детей было много, домохозяйства приходилось разделять, а это было чревато межевыми сварами. Поэтому на свадьбу обязательно приглашали певцов - сочинять дразнилки и позорницы про обе сочетающиеся семьи; семьи должны были обязательно передраться, обратное грозило любовной холодностью или бесплодием новой паре; во время общего боя жених уводил невесту, и они в тайне заключали плотский брак. Конечно, возбуждение любовного пыла на свадьбе - цель благая, но еще нужнее певец был для другого, того, о чем семьи молчали: в позорницах можно было излить обиды и не касаться их хотя бы какое-то время. Лучше, если певцов было двое, но в таких глухих местах это редкие гости, и даже единственный певец вполне мог служить обеим сторонам. Вокруг Меркурия собирались кучки пихающих друг друга поселян; они подсказывали, чем уязвить соперника побольнее, а он хихикал и превращал все это в короткие простые песенки. Певцов в общей драке обычно не трогали.
Жители деревень и хуторяне слушали всё и в любом исполнении, платили едой и старыми вещами - так у Меркурия появились деревянные башмаки с вязаными носками и теплые штаны. Но - и это безнадежно - у них нет никаких монет, они не умеют их считать и не доверяют металлу.
***
Если нет монеты, последней бусины в этих четках, тогда зачем продолжать странствие? Да, в пути забываются тоскливая пустота и замершее время, но на что оно годится еще, в чем его смысл? Если монета не разыщется, нужно будет как-то перезимовать и двинуться на юго-восток, в страну огнепоклонников и дальше, в Империю квадратных Небес. а это можно сделать только весной.
Сначала медленно, потом спеша, чуть петляя, Меркурий двигался в город Храма.
Между предместьями и землями свободных крестьян все еще была узкая, но заметная нейтральная территория. Крестьяне горожан побаивались, предупреждали возможные разбои, и бродягам, если это не воины, не певцы и не скупщики зерна и скота, на их землях было опасно; существовало много способов оправдать убийство чужака и превратить его в сельскохозяйственное жертвоприношение; впрочем, иногда убивали и грабили даже торговцев.
Селиться на пустых землях было незачем, все плодородное и годное для скота давно поделили роды пахарей и пастухов. Однако некоторые изгои, преступники и блудницы жили и там. Для таких-то и была предназначена та беспошлинная таверна, куда однажды попал Меркурий.
Это была то ли деревянная избенка, то ли сарайчик - при том, что даже крестьяне предпочитали строить из камня - очень тесная и старая, давно уже серебристо-серая, подпертая колом и покрытая корой. Сейчас ею заправляла какая-то слегка отечная молодка - торговала прежде всего собою, а потом уже подозрительной брагой и пресными лепешками. Сейчас изобретательная хозяйка пустила в ход собранные летом травы - продавала горячие отвары, такие полезные в нынешнюю осеннюю стылую сушь. Подозревали, что эта женщина - детоубийца, наподобие порченой свиньи, что жрет своих поросят, иначе ее потомство не умещалось бы в избенке; так говорили мужчины, но женщины знали - шлюха продает по-настоящему полезные травы, изгоняющие ненужный плод. Так было принято, и в небольшой колонии изгоев почти не было детей; проще было украсть готового ребенка, лучше всего попрошайку из города, если он для чего-то понадобится, чем долго выращивать своего и расходовать на него еду.
Ранним утром ноября глинистая земля схватилась сухим инеем, и пришлось Меркурию все-таки задержаться в подозрительной корчме. Сидеть там было особо негде - старая бочка посреди комнатушки и четыре лавки вокруг. Парочка пьяниц уже опохмелилась брагой из остатков муки и уходила.
Жаровню унесли к дальней стене, чтобы похмельные посетители не засиживались. Одна очень старая история мертвого народа упоминала такой кабак с такою хозяйкой - один царь-градостроитель после гибели друга отправился в царство смерти, чтобы вернуть его; вульгарная кабатчица была последней, встреченной им на земле людей, последней его любовницей.
Хозяйка этого кабака сейчас сидела на корточках у огня и согревала руки. Несмотря на холод внутри, на ней было городское платье, из тех, что несколько лет назад были популярны у блудниц: длинное, с пышными юбками, но обнажающее груди почти до сосков. Почему-то хозяйка не прикрылась платком. Услышав нового посетителя, она поднялась - а под юбками на полу стояла еще одна жаровня. Покинув тепло, хозяйка передернулась:
- Чего тебе?
- Чего-нибудь горячего.
- Еды нет, не обед.
Над еще одной жаровне, что горела не хуже лесного костра, висел большой котелок и кипел, видимо, вечно. Хозяйка плеснула в него воды, подождала и вылила кипяток в кружку; всплыли какие-то измельченные ароматные листья.
Меркурий устроился на скамье, не снимая арфы. Он медленно пил отвар листьев смородины - она не дура, благодаря таким отварам ей может хватить на жизнь, - и, сощурившись, сосредоточенно глядел на женщину. Лицо у нее было пока довольно приятным - маленькие ушки, негустой хвостик волос, чуть заплывшие большие глаза и пышный рот - но смотрел-то он ниже и был похож сейчас на того, кто прикидывает, хватит ли у него чего-нибудь нужного, чтобы заплатить за любовь? Он действительно таращился туда, где сходились пышные груди кабатчицы.
- Сглазить меня хочешь, коршун?
- Нет, но... Садись сюда.
Кабатчица нехотя подошла. Кажется, какая-то из любовных болезней уже ударила ей в колено. И да - на шнурке между грудями болталась именно та монетка, почти утопая в складке жира.
- Слушай, - начал Меркурий, - хочешь в город, пока у тебя нос не провалился?
- А тебе что?
- Если да, то за твою монетку - вот эту, что у тебя на шее, - я могу пристроить тебя храмовой стряпухой. Если захочешь, сможешь и торговать собою, только в городе, не в Храме. Думай быстрее.
Хозяйка поняла - тело сейчас продать не получится, а посетитель, видимо, колдун.
- Если б ты, рыжий боров, имел отношение к Храму, тебя бы тут не было. Верно, тебя изгнали, а теперь ты и врешь, чтобы не платить. А монету я тебе не отдам - она приносит достаток.
- Тебе она принесет достаток, если ты мне ее уступишь - где ты здесь собираешься разбогатеть, а?!
- Не отдам!
- Дура! Ты еще не издохла с голоду благодаря своей же хитрости, а не монете: из-за этих отваров, так? От твоей браги несет падалью, а пищи я что-то совсем не вижу...
- Вон! Эй, заплати сперва!
Странствующий певец, что поделаешь, ушел. Кружа по пустоши, делая вид, что зарабатывает, он то и дело возвращался - хозяйка ходила за водой, выплескивала помои, а потом накрепко засела в своей харчевне; потянулся к ней редкий народец, и кое-кто уводил ее за сарайчик; отпускали ее довольно быстро. Однажды посещение было удачным, и она вернулась в буром шерстяном платке на плечах.
Когда стемнело, Меркурий перехватил все-таки упрямую бабу - поздний очень долгий клиент наконец-то ушел, а неутомимая баба так даже раскраснелась и запыхалась. И тут ее прижал к стене Меркурий.
- Просто так не даю!
Он притиснул ее к стене еще плотнее, перехватил посох и нацелился острым наконечником прямо в шлюхин глаз.
- Насилуют!
Левой рукой он хорошенько прихватил ее за зобастое горло.
- Отдавай монету, не то изуродую так, что трахать перестанут!
- На, подавись, подлец! - оборвала шнурок и успела расцарапать насильнику физиономию; если б не борода, ходить бы ему в рубцах до скончания века. Он сунул монету в рот и выплюнул вонючий шнурок.
- Спасибо! - так и просиял этот сумасшедший. Не отпуская шлюхиной глотки - однако, опустив опасный посох, и она тут же попыталась схватить его за яйца, - он сбросил арфу с плеча.
- Погоди ты, бестолочь! Возьми лучше арфу, она еще хорошая.
Кабатчица подхватила арфу и бросилась в свой сарайчик; он направился в другую сторону.
***
Совершив разбой, заподозренный в попытке изнасилования, епископ Герма легким шагом возвращался в Храм. Рассвет давно закончился, а цепкий иней все еще не выпускал серой травы. Бессонная ночь сказалась тем, что теперь в сочетаниях тихих звуков утренней дороги ему слышались стройные хоры, божественные или жреческие. Привычно возглавив хор, он пел сначала повечерие, потом и утренние храмовые песнопения.
"Значит, это была вовсе не моя судьба", - подумал он и выбросил чашу для подаяний в лужу; разбив ледок с примерзшими палыми листьями, она по-утиному закачалась на воде.
"Это общая изнанка человеческой судьбы, так! И ко мне, а тем более к моему бывшему богу она больше не имеет отношения. Что же теперь, в чем же моя судьба, если она есть?"
Епископ Герма вполголоса запел ту часть "Жесты о проданной судьбе", что была создана недавно, певцом из мастеровых; говорилось в ней о том, что Конол Бастард, получая всегда именно то, чего и просил, не мог этим насытиться; эта часть всегда исполнялась на грубом наречии простецов, чтобы еще больше унизить знатного рыцаря. Приговор судьбы рыцарю Конолу был долог, епископ Герма постепенно распелся и не заметил, когда за его спиной зацокали две четверки копыт и затарахтели колеса.
- Ваше преподобие!
Он обернулся - это вез крытый фургон вороной жеребец, а управлял им молодой цыган в меховой безрукавке и вязаной шапочке; молодая женщина, обвязанная крест-накрест теплой шалью, ехала на вороной кобыле чуть в сторонке, и за ними бежал жеребенок, тоже вороной.
- Ваше преподобие, Вы же замерзнете!
- Как вы меня узнали?!
Цыганочка, нагнувшись в седле, поцеловала его куда-то в бороду. Фургон остановился. Епископ Герма выбросил в канаву и посох, тот пролетел подобно дротику - которым он, по сути своей, и был, воткнулся в пласт палой листвы, вздрогнул, как будто умирая, и мягко упал.
- Да как же нам Вас не узнать, Ваше преподобие, если это Вы подарили нам коней с повозкой!
- Да! И теперь, когда конек подрастет, я выдам сестру замуж. А потом и сам женюсь.
- Еще чего! А если свекровь мне не позволит ездить с куклами?
Цыган призывно хлопнул рядом с собой. Епископ Герма не заставил себя ждать.
- На самом деле мы узнали Вас только по голосу, - сказал жонглер, - Мы, цыгане, должны быть льстивыми... Но полезайте внутрь, там есть попоны. Мы едем в город, сменить верх, он что-то промокает.
Епископ Герма пролез под занавесью, и фургон тронулся.
Чего только теперь не было внутри! Из двух мешков, как из братских могил, торчали головы и ручки перчаточных кукол; на стенах болтались марионетки; на попоны положили расписную ширму.
- Вот это богатство!
- Это благодаря представлению про мастера Хейлгара...
- А этот лысый-тощий-крючконосый - я?!
- Да, Ваше преосвященство. Извините. Куклу надо делать с крупными чертами, а то ее не смогут рассмотреть.
- Н-да... Я пока еще не допрыгался до виселицы...
Тут епископ Герма обратил внимание на единственную перчаточную куклу среди марионеток:
- А это кто, черный и с хвостом?
- А это сам мастер Хейлгар - он же оборотень, Вы не знали?
- Не знал...
- Он цыган, мы все его знаем...
- Как цыган, он же германец?!
- Это отец его германец, а он сам - цыган. Мы все друг друга знаем, и его теперь тоже, только он этому не очень-то верит. Смотрите, его дед был кузнецом, нанялся вашему Храму, делал там запоры с медвежьими мордами. И сошелся с поломойкой, а та не отдала дочку в табор, побоялась... Так что мастер Хейлгар - самый настоящий цыган, только вот языка не знает.
- Вы его сами видели?
- Да нет... Мы были в Беройке и Логре, но во владения Марка пока не попали - сейчас вот заменим верх и поедем туда.
***
В храме, после полудневной трапезы, было тихо - обряды в честь нового урожая закончились, а зимние должны были начаться только через несколько дней, в ночь новолуния.
Поэтому викарий Амброзий на свободе приводил в порядок всякие отчеты о хозяйстве. Когда вошел переодетый и выбритый епископ Герма, он почему-то разволновался, выставил недовольного Льва, князя над котами, за дверь. Начал он осторожно:
- Ваше преосвященство, я хочу говорить с Вами тайно...
- Нет, Амброзий, теперь Вы - преосвященство, на днях мы это уладим...
- Как! Вы уходите, когда из-за Ваших действий назревает опасность для богов?! Хорошо же! Я Вас не отпущу!
- Как же Вы это сделаете, преосвященный?
- Как?! - кипятился Амброзий, - Как - а вот так!!! Вы истратили в личных целях деньги на семьсот рабов и семьсот женщин! Вы погубили коня для выездов - кровного!!! Вот забирайте его теперь и лечите как хотите! Я оставлю Вас у себя как цену рабов - будете в скриптории до конца жизни!
- Успокойтесь, преосвященный, именно этого я и хотел просить у Вас.
- Нет!!! Герма, я тебя не отпущу, понимаешь? Не хочу! Ты сделал что-то важное для богов, ты создал Картотеку и Молитвенную Мельницу - она начинает приносить доход! А Картотека служит и архивом, и ... собранием для справок, что ли? Не уходи, прошу тебя, ты один стоишь полутора тысяч! Без всего этого в Храме было очень скучно, не только же со Львом мне разговаривать... Да и старый культ медленно умирает, ты же знаешь сам.
- Кстати, - продолжал епископ Герма, - у меня есть кое-что еще в виде выкупа. Вот оно.
Он толкнул по столу небольшой кожаный кошелечек; Амброзий перехватил его и вытряс на ладонь содержимое.
- Ах! Это же она!
- Да. Теперь я свободен?
Амброзий запер монету в железный ларец. С нее-то, а еще с древнего серпа, и началось его знаменитое Собрание священных и скверных реликвий.
Вспотевший викарий вернулся к столу, озабоченно потер ладони:
- Надо подумать... Чтобы что-то сохранить, его надо бы еще накопить...
- Я предлагаю использовать Розу.
- Для чего? Как?
- Видите ли, на том стебле, с которого я брал спящую почку, остались еще две-три таких же. Их наверняка можно использовать - мой дикий куст уже принял одну и цвел. Только Вы должны привить их собственноручно - иначе не заметите ни цветов, ни семян. Года через полтора у Вас будут семена металлов.
- Посмотрим... Посмотрим...
Вернувшись домой, он призвал к себе Ио. Старушка пришла, обеспокоилась.
- Ио, пока я еще епископ, хочу сделать хоть что-то для тебя. Хочешь денег? уедешь к себе на родину...
- Нет, голубчик, там я не нужна никому. Если хочешь меня поблагодарить, лучше запиши мою историю.
- Сказывай.
- Подожди немного. Я расскажу ее, когда ты освободишься...
***
Отречение от сана - процедура довольно долгая и мучительная, отступившийся епископ не может просто так взять и уйти. Сначала выбирают нового епископа - в данном случае это было пустой формальностью, выбор в пользу Амброзия был предрешен. Затем новый князь Храма устраивает над предшественником гласный суд - здесь все было более или менее в порядке и недолго, документы подготовлены, выкуп души уже состоялся, тайно. В заключение, независимо от его вин и славных деяний, отрекшемуся наносят сорок ударов простой плетью по плечам, как отступнику. Только после этого он может оставить свое княжеское имя - и оно вернется к нему только перед смертью; в промежутке бывший епископ полностью свободен.
Палач почему-то старался, и тринадцать рубцов из сорока остались у Меркурия навсегда. Во время бичевания епископ Герма шипел или тихо ворчал - проклятия живодерам и ленивым глупым рабочим животным на родном языке, за свистом плети их никто и не слышал. Потом на раны набросили бурую сутану кающегося - когда она износится, он будет освобожден, но имя покинет его уже сейчас.
Епископ Амброзий отказался переезжать наотрез, потому что его кошки не видели в этом смысла. Поэтому Меркурий один вернулся в свой прежний домик. Ио уложила его в постель - ложе почему-то было передвинуто под окно, покрыла плечи влажной повязкой шириной во всю спину; огненная боль утихла под нею.
- Вот ведь изуверы, и зачем вам всем это надо... А твою мерзкую сутану я сейчас выстираю с камнями да выварю в щелоке, так она у тебя очень быстро изорвется...
Старая служанка пришла и ушла, села рядом.
- Слушай и запоминай сейчас, сынок! Эту историю можно будет написать потом, а так-то ее прежде только запоминали...
- Сказывай!
- Так вот тебе история про прорицателя по имени Тиресий и Радужную Змею. Жили-были в одном храме на твоей и моей родине черные змеи - ловили мышей и пугали воров...
***
Как-то раз в семье самых обыкновенных гадюк родился змееныш радужный, яркий, в полосках и крапе. Мамаша-гадюка осмотрела новорожденного недоверчиво и заявила:
- Муж мой, давай его выгоним!
Отцу змееныша не хотелось быть злым:
- Для чего, жена моя?
- Знаешь, муж мой, это существо нам чуждо. А люди любят все необычное - они могут оставить этого себе, найти ему супругу, а остальных наших детей изгнать или перебить.
- Я об этом не подумал, хозяйка. Делай, как знаешь.
Отец сказал так и уполз - все-таки ему жалко было этот плод своего семени. А мамаша зашипела на детеныша, позвала на помощь своих черно-узорчатых детей, и они прогнали неугодного.
Странная или нет, но змейка оказалась умной и живучей. Своей пестрой шкурки она не стыдилась: наоборот, научилась с ее помощью затаиваться в зарослях цветов и охотиться там на мелких птичек. Она мечтала научиться менять окраску под цвет земли и листьев, но это было невозможно. В конце концов молодая Радужная Змея поселилась у озера - блески воды был таким же разноцветным, как и она сама. Она научилась ловить лягушек и рыбок, спасаться от хищных птиц и зубастых щук.
Выросла змейка, и ей пришла пора оставить потомство. Ей было любопытно, каким же оно получится - черным или радужным? Кем является она сама - мужчиной или женщиной - Радужная Змейка как-то не задумывалась.
У нас на архипелаге змеи просыпаются и сползаются по весне, сплетаются в длинный толстый канат - вот так же, как у нас знатные люди собираются на свои балы. В исступлении гадюки дерутся, вьются и танцуют так часами, берут себе столько супругов, сколько могут выдержать; люди приходят, чтобы собрать их, сварить живьем тут же в большом котле и высушить на зиму - помнишь, сынок, тот суп из гадючьих хвостов?
Так вот, сплелся такой жгут, а Радужную Змейку опять прогнали.
- Нет, - сказала старшая самка, - эту нам не надо. Она наплодит уродов - или привлечет людей, и они нас всех убьют.
Пришлось Радужной Змейке уползти, и безысходное желание томило ее. Хорошо, что змеиная похоть не сохраняется так надолго, как у людей. Успокоилась и Радужная Змейка.
Скоро пришла ей пора линять, помутнело ее зрение. Она хорошенько затаилась, как следует почесалась о стебли и сбросила шкурку - новая была еще пестрее и ярче прежней. но заметила наша змейка, что ее старая шкурка становится черной и не сползает до конца, скручиваясь в колечко на кончике хвоста, как вязаный чулок. "Ага, - подумала умная змейка, - это мне пригодится".
Следующей весной она осторожно натянула черную шкурку до самого носа и отправилась на змеиный бал. Там она всласть занималась любовью, и никто из супругов - они обнимали ее осторожно - не раздел ее. Потом Радужная Змейка родила обыкновенных черных детишек - вот счастье-то - отпустила их с миром и перелиняла. Осталось второе колечко шкурки на хвосте.
На следующий год она снова поползла на весенний бал - и оказалась самцом, отцом множества змеенышей, среди которых не было ни одного радужного!
Третьей весной змеиный жгут нашел человек по имени Тиресий. Чего ему было нужно, не ведал ни он сам, ни, само собой, змеи. Жгут начал медленно расплетаться, а Тиресий заметил странную змейку с колечками на хвосте и крепко прижал ее посохом. Радужная Змейка дернулась, шкурка сползла и открыла всем ее радужные полосы и крапины. Тиресий, не успев удивиться, тут же превратился в женщину! А Радужная Змейка поспешила скрыться.
Превращенный Тиресий сначала этого не заметил - его поразило некое видение:
Гермафродит распался, небо стало женщиной, а земля - мужчиной. Девять веков небо одевалось в покрывала дымки, туманов и облаков, посылало всем своим детям питательные дожди. А ее супруг удерживал всех на себе и берег от колебаний земных недр; и это время называли Золотым Веком. Потом видение угасло, а несчастный Тиресий еще долго причитал и рвал себе волосы.
Итак, Радужная Змейка была разоблачена. Кто бы ее ни увидел, мог узнать ее по колечкам на хвосте. Тогда она, покоя и будущей похоти ради, продала часть яда врачевателю и нанялась на купеческий корабль ловить мышей. Ей удалось переселиться на другой остров, где было еще больше змей, а радужных среди них никогда не бывало.
Тиресий попривык быть женщиной, и ему это даже понравилось. Рожать детей он не стал и сделался гетерой. Разбогатев на этом, он нанял корабль и, любя капитана и штурмана, решил объехать весь Архипелаг и Побережье - авось-таки найдется волшебная змейка и вернет его к прежнему. Да и женская молодость минует быстро - лучше быть зрелым мужем, чем пожилой матроной.
Через девять лет он снова встретился с Радужной Змейкой. Разыскав, как он это делал всегда по весне, сплетение гадюк, он нашел-таки ту, у которой на хвосте была теперь длинная погремушка. Ударив по остальным, он прижал эту к земле. Она вывернулась и плюнула ядом в его глаза - но шкурка сползла, обнажив ее пестроцветную суть.
Тиресий протирал глаза и видел, как снова распался Гермафродит. Теперь мужчиной было небо - пустым, высоким, пугающим громом и молнией. Его супруга испугалась и избрала себе нового мужа - она объела плоть с его костей, и он теперь вынужден поставлять ей на съедение все новую и новую плоть - и так будет еще девять веков, пока не уничтожат злого супруга Земли.
Глаза Тиресий открыл, но видеть все равно не смог. Теперь он, слепой, обрел дар второго зрения и служит только царям.
А Радужная змейка поселилась на самой старой оливе Архипелага. Перед созреванием ее плодов она, озорничая, надкусывает некоторые - и с тех пор это древо называют Оливой Ясновидцев. Пророки и поэты спешат отведать ее плодов, и тут уж как кому повезет - может быть, не произойдет ничего; можно насмерть отравиться, а можно приобрести дар второго зрения. После дождей она прыгает на небеса искупаться там и на время становится нежной радугой. Иногда к ней приходит небесный супруг, и тогда мы видим две семицветных дуги друг над другом. Люди думают, что Радужная Змейка навсегда стала женщиной, супругой самого Мужа Небесного.
Вот все о Радужной Змейке и ослепшем Тиресии.
- Скажи, Ио, а чему служит эта история?
- Знаешь, мы, дочери Телящейся Ио, внучки Инаха, много странствуем - смотри, куда вот меня занесло вместе с Дафной, покойницей! А эту сказку рассказывают нашим девочкам, когда у них начинаются лунные истечения - с той поры дщерь Ио обретает право отдаваться любому мужчине, который ее возжелает, и рожать его дитя. А у нас нет дочерей и внучек, мне некому ее передать.
- Но почему мне, если это женская история?
- А ты не понял? Потому, сыночек, что именно ты зачал, выносил и возродил бога, и дважды чуть при этом не погиб!
- Боги мои!!!
- Поздно, конечно...
***
Через несколько часов Меркурий осмелился перевернуться на спину - боль не возобновилась! Он лежал на спине, сложив руки на груди, закрыв глаза; тьма, и медный свет в глазах и внутри, почти непрозрачное, слепящее сияние. Плечи охватывал нежный, приятный жар лихорадки; губы, сколько их ни облизывай, подсыхали и зудели.
Он уснул и проснулся во сне. Медный свет слепил по-прежнему, но разогрелся, как расплавленное стекло, а тело заледенело. И кто-то возлег на его грудь, раскидав длинные волосы, упираясь в грудную кость лбом и спинкою носа.
Кудри пропахли хвоей и ледяной водой; он резко выдохнул, фыркнул в них и поцеловал. Теплое дыхание возлежащего касалось, он чувствовал, сердца, и это ослабило скрепы его разума. Пришедший чуть вздрогнул, и кольцо волос поползло, скользнуло по соску. Сновидец погладил эту голову, пробежался, как по ладам флейты, по позвонкам шеи и начала спины; подхватил гостя под мышки и приподнял, стараясь увидеть его/ее лицо. Тут возлежащий передернул лопатками, как крыльями, вроде бы взлетел и исчез.
- Нет! Остановись!
Еще раз проснувшись во сне, епископ Герма заклял ушедшего - любой жрец умеет заклинать;
- Dod gnТl...zur?kkommen... venit!
Вернись!
- Kommеn! dod! venit!
Приди!
- Exaudi me vocem camis passione, veni foras! Ateb fi yr alwad! O angerdd cnawdoll, tyrd allan!Antworten Sie mir der Rufder fleischliche Leiidenschraft, komm heraus! Yn dymunj ty gorehymyn, tyrd allan! Wunch ist mir Befehl, komm heraus! Еamque ex cupiditate...
Кровь моя и плоть, сердце мое, радость моя, не уходи!
Так он на трех родных языках, в том числе и своем, заклинал исчезнувшего. Но к кому обращал он бесстыдные призывы в своем замкнутом и неподвижном исступлении - к Хейлгару, богу или к Царевне-Жабе?
Некто коснулся его груди теплой ладонью, и сердце лежащего пустило побег. Глаза его жгло, сильно, но не больно, будто кто-то хотел жадно выпить их. Потом растворилось сознание, пришел сон и отхлынул.
Утром все то же - корка семени на животе, слезы и сукровица. Хуже того - экстаз стал приступом шаманской болезни, и теперь у Меркурия был сильно прикушен и распух язык. Он вспомнил, что теперь вести хор - готовясь к большому празднику - никогда не будет нужно. Обрадованный, он махнул рукой и на очистительные ритуалы - что-то в этом было, помимо сладострастия - или если это было только сладострастие... и стирать следы... могло быть неправильно и опасно, чревато какой-то безнадежностью.
***
Епископу Амброзию требовалось, чтобы Меркурий остался в библиотеке и скриптории навсегда; желаниям последнего это не противоречило. Первое, что Меркурий сделал в новом качестве - сам себя обокрал, унес отчет купца о королевстве Горр и короле Пуйхле, надеясь восстановить его по памяти.
В свободный день, ранним утром, хорошенько упаковав документ, он возложил на Духа Ночи рабское седло и выбрал короткий путь к лесу, путь некоторых свободных живописцев. Уже лежал снежок, конь оставлял черные следы, будто бы капал на убеленную землю темнотой. После полудня проселок кончился - просто оборвался, и перед путником стал частой стеною лес.
Меркурий повернул коня вправо, и кто-то за деревьями, всадник или зверь, следовал за ним параллельным курсом. Вскоре из-за кустов вышел один из зеленых рыцарей - седобородый, с натянутым небольшим луком.
- Приветствую тебя, изгнанник.
Меркурий быстро спешился и вынул свиток.
- Рыцарь, я помню о проклятии Зеленого Короля. Не стреляй, будь так добр!
Рыцарь прищурился и не опустил лука.
- Чего тебе надо?
- У меня послание - к вам, к Зеленому Королю, а далее - к людям Пуйхла...
- Ты хочешь свести меня с лазутчиками? - разгневался оскорбленный рыцарь.
- Нет. Оно не запечатано, можешь прочесть сам. В нем говорится, что Жемчужин было несколько, и почти все они еще в Горре. Искать первую нет смысла - ее больше нет.
Рыцарь наконец убрал оружие и медленно взял свиток; не глядя, вбросил в седельную суму.
- Теперь уходи.
- Есть еще просьба, уже к ее величеству Броселиане - она меня не проклинала, верно? В пути к Сердцу Мира я покалечил этого коня, его имя Дух Ночи. Если бы она согласилась исцелить его...
- Ладно, давай своего коня. И уходи немедленно.
Наутро Меркурий без приключений вернулся в скрипторий. Дух Ночи пришел спустя год, и он был раскован. Еще много лет после исцеления конь пустыни жил как здоровый иноходец и пал просто от старости. Судороги никогда больше не беспокоили его.
***
Незадолго до дня зимнего равноденствия во время ранней службы Меркурий снова был не занят, и непривычная свобода смущала его. С раннего утра он слонялся туда-сюда в своем садике и чего-то ждал. Уходя от любимой вишни снова, он увидел: незаметно, как призрак, там оказалась черно-бурая лисица; она прыгнула лапами в снег и извлекла из-под ствола мышь. Меркурий застыл, не дыша. Лисица уселась, не выпуская мыши. Он подошел чуть ближе и увидел еще: лиса крупная, тяжелого сложения, и глаза у нее черные, как виноградины с юга. Это лис. Он сидел и смотрел, потом бросил мертвую мышь, а Меркурий, тоже как бесшумный призрак, приближался.
- Вот и прекрасно, будет у нас охотник... Только котов не трогай, а не то Амброзий восскорбит...
Он медленно клонился - погладить такого спокойного лиса. Тот прыгнул вверх - и вот перед Меркурием предстал его прежний раб, а нынешний друг и побратим, Хейлгар Зрячий в своей короткой медвежьей шубе.
- Ты пришел!
Плоть Меркурия все молчала - хотя голова была та самая, из сновидения.
- Ваше преосвященство?
- Нет. Мое имя - Меркурий, так и зови. А ты все еще Хейлгар.
- Так это не слухи.
- О моем отречении? Нет.
Эти двое, как борцы, скользили друг против друга на небольшой, но достаточной дистанции.
- Я пришел работать в твою Картотеку. Теперь ты волен взять меня туда?
- Да, конечно. Как ты узнал?
- Ты меня звал, я пришел.
- Я звал живописцев герцога Марка, всех, кто пожелает, я не знал, что ты у него...
- Не-ет. Ты звал недавно, и я пришел, торопился...
Меркурий остановился, и его лицо залилось краской, оттенком темного кирпича. Подняв взор, он спросил прямо:
- Я тебя смутил?
- Да. Но в таких мулах, как мы, мужчину можно пробудить или волшебством, или пытками, так что не очень-то и страшно! Да и ты привязан только ко мне одному...
- Чепуха! А Картотека? А Храм?
- Они неживые. Ты поэтому и перепутал привязанность с желанием.
Меркурий молча подивился возросшей мудрости друга.
... Меркурий заступил ему дорогу:
- А если... - и продолжил ответ развратным жестом повитух и блудниц; большой палец напряженно отставлен, два следующих прижаты друг к другу и вытянуты вперед, остальные прижаты к ладони; делается движение винтом. Абрикосовые глаза смеялись, но лицо Меркурия выглядело грозным, склонилась, как у быка, приперченная голова.
- Успокойся. Я отвечаю только желаниям Аннуин, моей жены. Я буду приходить к тебе каждый второй или третий год, на зиму - я работаю еще у Борса, сына Бана, он разыскивает какое-то кровоточащее копье. Когда подготовлю мастеров для него и Марка, вернусь к тебе совсем.
- Хорошо. Сейчас покажу, что у нас в скриптории...
Двое удалялись рядом; темный - выпрямившись, медный - сцепив за спиною руки.
***
Следует заметить: епископ Амброзий действительно привил на дикий куст две спящие почки. Когда они расцвели, оказалось, что божественное волшебство потеряно не совсем: цветы были куцыми, бледными, но породили семена олова и серебра. Епископ Амброзий удачно затеял розыск месторождений; старый герцог как раз в это время спешил выдать замуж дочерей, и ему срочно требовалось много денег. Главы городских купцов посоветовались между собою и решили дать герцогу золота сколько потребует - но за это потребовать себе город.
Герцог согласился. А епископ Амброзий дал купцам взятку, не особо нужную, но роскошную и в какой-то мере священную: мастера воздвигли на башне Ратуши увеличенную копию механизма Молитвенной Мельницы, снабдив ее системой уравновешенных грузов на цепях, а также большим круглым белым щитом и стрелой, указывающей полдень, полночь, утро и вечер, и еще более мелкие периоды, каждый в одну шестую дня или ночи. За это главы купцов обещали не соваться в оловянные и серебряные разработки Храма.
***
Весной появилась и бывшая хозяйка монеты. У ее харчевни обвалилась крыша. Поголодав и поразмыслив, она решила шантажировать того разбойника - что же это он обокрал ее и даже не изнасиловал: она приняла его за беглого раба-начальника и решила, что можно угрожать ему повешением. Глупое решение, что ни говори, что можно взять с изгнанника? - на самом деле она все-таки поверила его обещанию, но ее малоподвижный разум на сей раз ее перехитрил и предложил нелепое объяснение разумному поступку.
Так что блудница не особенно удивилась, увидев Меркурия у Храма. Ее принял сам толстяк Амброзий, которому уже было замолвлено словечко. Остановившись на лестнице, он упер руки в жирные складки на поясе и молвил:
- Так, это ты. Готовить умеешь - чтобы и вкусно и сытно?
- Ну...
- А мыть полы и прибираться?
- Ну...
- Значит, не умеешь ничего полезного. Блудницы нам тоже не нужны.
Бывшая трактирщица только охнула.
Епископ Амброзий щедро наградил ее - деньгами и домиком. Через несколько дней она наняла блудниц и открыла дом разврата, где торговали еще и средствами, изгоняющими плод; она была умна, нос ее так не провалился.
Так чудесная продырявленная монетка действительно подарила нищенке целое состояние.
***
Следует заметить еще: шах Лун Шапур не выполнил своего намерения. Сначала напали кочевники и очень прочно зацепились за часть его пастбищ и колодцев. Потом подросли сыновья. Эти сорок принцев, такие же тревожные и нетерпеливые, как отец, тут же перегрызлись, и Лун Шапуру пришлось бежать. Смирив гордыню, он прибыл в Храм, получил напутствия и отправился в паломничество к Сердцу Мира, чтобы обрести там бога и вернуть власть. Сыновья его тем временем планомерно уничтожали друг друга.
Люди мрачного Пуйхла все реже показывались в лесах Броселианы и Аннуин.
***
Вертелась Молитвенная Мельница, пополнялась Картотека. Было придумано даже новое слово - "справочник": так назывались книги о многих нужных делах и вещах. Разрослись скрипторий и библиотека, за городом построили школу и общежития для преподавателей и студентов. Появилось здание под Собрание Реликвий епископа Амброзия, и уже не только чудак принц Борс занимался поисками Кровоточащего копья.
Множество ученых приходили туда, чтобы работать над "Сводом знаний обо всем" - такой труд занимает целую вечность, самую настоящую.
И все эти здания были отмечены такими клеймами на металлических досках: "Епископ Герма основал. Он же, Меркурий Донат, возглавил. Да сохранится память о нем, пока стоит мир"
А колода для игры в тарот оказалась очень полезной и в напутствиях.