О Богдане я не буду знать ничего, пока она не исчезнет. Это уже потом, когда в дверь позвонит полицейский и спросит:
- Вы слышали или видели что-нибудь странное?
После того, как он поинтересуется:
- Когда вы ее видели?
После того, как он распрощается и уйдет, оставив на коврике неровный ребристый след, а в воздухе - крепкий запах сигарет "Пэлл Мэлл"; после того, как я поужинаю и высплюсь под тихий дождик за окном... после всего это я пойму, что ни разу в жизни не видел Богдану, но знаю ее, как эту закольцованную осень снаружи.
Я вспомню, как сверху доносится по утрам шум воды и гремит посуда, как за потолком кухни гудит закипающий чайник а в комнате болтает сам с собой телевизор. И там же - совсем редко - ухает басовыми соло альбом Анны Ребер 1972 года. Я не поклонник Анны: просто запомнил слова и по ним нашел записи в интернете.
Весь день и следующий, и еще один мне будут вспоминаться эти мелочи. Шорох ботинок на лестнице, двери лифта, которые, открываясь, так сочно, громко лязгают; запах духов, что повис невидимой дымкой в холле; бряцанье ключей и то, как они скрежещут в замке этажом выше; и снова, снова, снова - "Туманный понедельник" Анны Ребер.
Мне станут вспоминаться эти мелочи, и самое трудное окажется понять, что из них относится к Богдане, а что - к остальным жильцам дома. Естественно, я невольно отдам пропавшей девушке пальму первенства. Нечто вроде подаяния, только в другой, параллельной вселенной, где валютой служат не деньги, а фрагменты нас - звуки, образы, запахи.
Когда я вернусь в очередной раз домой - недели полторы спустя после исчезновения Богданы, - то вдруг пойму, как скучаю по всем крохам ее жизни. Собственная квартира покажется мне до того унылой и серой, что я спущусь к консьержу и попрошу ключи:
- Я дал Богдане послушать одну пластинку, но она не моя. Понимаете? Надо уже вернуть.
- Конечно, Вить! - ответит Кирилл Михайлович и приветливо улыбнется уголками глаз. - Конечно, сейчас. Только ты там ничего особо не трогай, а то ведь полиция и... Да, сам знаешь, - помолчит пару секунд и продолжит. - Я и не думал, что вы знакомы.
- Да, - кивну я, - немного: чашка чая, музыка. Богдана такая... уютная.
Маленькая ложь ради глотка чужой жизни. Мы никогда не пересекались.
Михалыч слегка нахмурится.
- Уютная? Ты, наверное, в нее влюблен?
- Нет! Нет! Что вы! Нет, только она мне казалась уютной. Вот и все.
- Да? Да, наверное, - мужчина посмотрит вверх и почешет шею. - Хотя мне она всегда казалась немного растерянной. Или потерянной?
Любопытно: часто ли мы говорим о людях, что они растерянны? Вот спрашивает вас некто о подруге:
- Как тебе она?
А вы в ответ:
- Растерянная.
Нет, странно звучит. Скорее мы скажем:
- Красивая. Немного с придурью, но красивая.
Или:
- Веселая. И стрижка неплохая.
А может:
- Ну и высокая она!
Но потерянная?
В квартире Богданы меня встретит тот затхлый аромат, который обычно замечаешь весной в загородных коттеджах. Запах пыли и покинутых комнат, распятых на вешалках платьев с нафталином и плесневелого сыра в холодильнике. Квинтэссенция замкнутости в себе.
Я открою окно, и внутрь хлынет поздняя осень. Там, снаружи, она красит дни в цвет мокрого асфальта и желто-алых листьев. В непроглядную хмарь дождливого неба, которое иногда будто подсвечивается и становится жгуче, невозможно синее, точно крылышки зимородка, и словно бы улыбается нам на прощание.
Зачем я пришел? Кровать заправлена, вымыта посуда. На столах и полках небольшой слой пыли - такой бывает, если пару недель не убираться. Обои в светло-розовые, пастельные цветочки, как и одеяло, и покрывало, и простынка с наволочкой. Богдана? Ты любила такой оттенок?
Я загляну в шкаф: пара вечерних платьев, черное и желтое, одно с лямочками, другое - короткое платье-топ. Кучка джинсов разной степени потертости и синеватости. Футболки, майки, нижнее белье. Ничего особенного. На верхней полке - чемодан с зимними вещами. Каждая завернута в экоэтиленовый пакет с упаковкой лавандового мыла внутри. Мне очень приглянется зелено-серый шарф, колючий, будто ежик, но удивительно теплый - можно подумать, ты недавно пришла с работы и сняла.
Богдана, ты где-нибудь работала?
Настанет пора уходить, иначе Кирилл Михайлович заподозрит, что я сюда пришел не за диском.
Вот он - в стопочке лазерных слепков с шестидесятых и семидесятых годов прошлого века. Альбом "Туманный понедельник" с фото молодой Анны, еще улыбающейся, счастливой, не испорченной славой и наркотиками. Через пять лет певица утратит голос, выйдет замуж; чудом избежит авиакатастрофы в Судане а потом раз и навсегда захлебнется в ванной, как и в собственной жизни.
Я в последний раз огляну убежище Богданы и тихо выйду, прикрыв за собой дверь. Именно прикрыв - точно в надежде вернуться снова.
Теперь каждый день у меня в квартире будет петь Анна Ребер образца тысяча девятьсот семьдесят второго года. Сначала я не нарадуюсь, как ребенок, этому маленькому украденному счастью, но... без закипающего в 7:43 над головой чайника "Teril Ev2", без стука желтой, как подлодка "Beetles", зубной щетки, что падает утром и вечером в пластиковый стаканчик с ромашками, - без всех этих крох "Туманный понедельник" превратится лишь в качественный суррогат Богданы. Протез ее жизни в моих ушах.
Так что одним воскресным утром, когда за окном сойдет с ума кружевная, алая осень, я снова приоткрою дверь этажом выше. Включу негромко Анну, поставлю чайник и начну собирать кусочки исчезнувшей жизни.
Вот обувь в прихожей. Шеренга сапожек, зеленые кроссовки. Слышите? "Вжи-и-х!" - Богдана застегивает черные ботфорты. Шорох белой, точно перо альбатроса, стеганой куртки; шелест, с которым девушка поправляет волосы. Какого они цвета?
Лиловые! На расческе в ванной - лиловая прядь. Самый красивый цвет, который я когда-нибудь видел. Я представлю, что ты вытираешься и зеркало запотело. Включаешь фен с отломанной крышечкой, чтобы раскаленный электричеством воздух смел капельки воды с волос а с лица - сон или усталость.
Вот духи. Я брызгаю на руку и принюхиваюсь. Рябина? Да, ты пахла рябиной. Или нет? Тут сбоку почти пустой флакончик - с ядерным ароматом грейпфрута. Сколько же тебя вокруг! Маленькие разноцветные кусочки - точно стеклышки в витражах. И каждый очень хочет крикнуть "посмотри, посмотри на меня", но, видать, стесняется.
Вот стесняется шампунь со зверобоем, розовый лосьон и бледно-лиловая помада. Смущается поржавевший смеситель - давно тут не было мужчины; осколок кафеля, который приклеен оторванной - не отрезанной - полоской скотча.
Вот краснеет в комнате Джек Лондон, что лежит разворотом вниз на прикроватной тумбочке: страницы 223 - 224, рассказ "Однодневная стоянка". Куксится телевизионный пульт, у него кружки грязи вокруг всех кнопок, кроме "пятерки" и "гибернации". Ты смотрела исторический канал?
Да. Включала моноблок: просто, для фона древности, чтобы не слышать своих мыслей, и читала книжку. В последний вечер ты чувствовала себя особенно усталой, поэтому не закрыла ее аккуратно, а положила так. Щелкнула "on/off" и заснула.
Малиновый бюстгальтер на спинке и колготки - ты надевала их в тот день. Бюстгальтер тоже стесняется, как и синий абажур, и ворсистый ковер со следами ног у кровати, по которому ты ходила босиком.
Как стесняется робкая, высохшая герань на окне. Как на кухне - белая кружка с зевающей мордочкой и глазами-бусинками. На стенках внутри различается оранжевая полоска - она возникает, если не допить чай и оставить до вечера. Наверное, ты часто опаздывала. Да, как еще объяснить, что все гелиотаймеры спешат на двадцать минут?
Оранжевая полоска приведет меня к буфету - здесь какой-то бежевый сахар (я сначала решу, что это халва) и зеленый чай с жасмином, оба в глиняных баночках; немного черного чая в надорванном пакете. Я почти могу вспомнить, как сквозь перекрытия между этажами доносится хруст этого раздираемого пакета - за неделю до исчезновения. Вот ты гремишь ложкой по стенкам баночки сахара а потом и кружки; вот журчит наливаемая вода, вот с шорохом отодвигается стул. Ты садишься на потертое сиденье, закидываешь ногу на ногу; задумчиво берешь свой чай и смотришь в кухонное окно, за которым день-деньской растекается по деревьям и траве осенняя желтизна.
А сюда - я улыбаюсь, - где оранжевая клякса на скатерти, ты обычно кладешь ложку, когда помешаешь сахар. Вечером стираешь пятно тряпочкой: чумазой, с рыжими пятнами и надписью "Ma che cosa tu guardi?". Спорю, раньше эта тряпочка была футболкой.
Щелкнет, выключаясь, зеленый, прозрачного пластика "Teril Ev2". Он очень старый - разогревался едва не двадцать минут. Из носика поднимаются белесые клубы, а уровень жидкости застыл где-то у полулитра. Вода, которую ты сама кипятила, пока не растаяла, как эти облачка пара под потолком.
Что же ты пила? Зеленый в баночке, черный в пакетике, оранжевый - в кружке.
Черный, его немного. Не успела... ох, какая же ты все-таки, растяпа, Богдана, - не успела пересыпать в банку.
А цвет? Я приоткрою холодильник и улыбнусь пиале с ослепительно рыжей облепихой, как чему-то родному. Бутылка невозможно дорогого красного вина "Этильон Монпери"; разорванная - Богдана, неужели у тебя не было ножниц? - упаковка испанской ветчины "хамон". Плесневелый, в силу времени, а не благородства, сыр; немного овощей и багровых, как закат, яблок; в морозилке - хлеб и невразумительно-рыбное филе.
Я найду заварочный чайник и сполосну кипятком. В "Teril Ev2" что-то зашуршит. Внутри - завернутый в термопакет диктофон, маленький робинзончик, который пережил пару недель в воде и несколько минут в диапазоне от 30 до 100 градусов Цельсия.
У меня судорожно забьется сердце. Кто заглянет в чайник? Ни полиция, ни Кирилл Михайлович - лишь тот, кто захочет просто выпить чаю. Я?
Сонная чашка в руке - черный чай с примесью облепихи; бормочет тихо "исторический" канал. За окном дышит изморосью поздняя осень, а Анна Ребер из далекого 1972 года бьется в истерике в динамиках музыкального центра.
Я выберу первую запись.
Щелчок. Еще один. Зажигалка? Вздох.
- Я решила начать курить... - шорох, - все-таки редкая гадость. А сколько выбирала? Битый час, кажется. Продавец уже не знал, куда меня деть. Но ведь первая сигарета - как первый мужчина: ошибешься - и вспоминаешь всю жизнь.
Нет, не с того начала.
Вчера я умерла. В общем-то, ничего страшного, если б не способ, - вздох. Несколько секунд тишины. - Господи Боже, переехал бы грузовик или маньяк пришил какой-нибудь, или свалилась на голову космическая станция... но помада? П... просто слов нет.
Выдох.
- Оказалось, в мою рабочую страховку входила эта... ой... По телевизору называется "Последний шанс". Мне вживили в голову некую штуку, которая не дает душе или, - пауза, - разуму? Покинуть тело. Не понимаю, как она работает, но я могу ходить, говорить, есть, пить. Только постепенно разрушаюсь.
Звук шагов. Открывается холодильник. "Дзинь" стекла.
- В больнице мне дали рецепт, по которому я могу покупать в аптеке всякие ко... консервирующие растворы и мази. Они замедляют разложение; запахи устраняют. В интернете, в сообществе, - пауза, шелест (волос или бумаги), - подобных мне, я прочла, что, если избегать тепла и делать разные инъекции, можно протянуть до полутора лет. Но я слишком люблю чай.
Вчера, когда меня отпустили из больницы, я как рассудительная девушка пошла в аптеку и накупила целый ворох лекарств. Кассир посмотрел на меня, будто извинялся за всю планету. Ну... что они живы, а я, вроде бы, уже нет.
Мне вдруг стало жутко тоскливо, и захотелось напиться до беспамятства. Странное желание после смерти.
Хотя есть в этом что-то сугубо человеческое - попасть в безвыходную ситуацию и топить себя глубже. Животные так не могут, у них слишком развиты инстинкты са-мо-со-хра-нения. Выговорила.
Глоток. Звон бокала. Нет, чашки! Уверен.
- Ваше здоровье. Я полдня лазила по супермаркету в поисках самого дорогого вина и сигарет. И то, и другое в итоге не понравилось.
Глоток.
- Кислятина какая-то. Никогда не разбиралась в выпивке.
Вздох. Глоток.
Вчера я осушила полбутылки и завалилась спать. Хотя это не совсем сон: из-за эффекта поствитальной гиб... гибернации, что бы это ни значило, мой мозг разучился отключаться. У меня такая, - шум перебираемых вещей, - коробочка с двумя кнопками и таймером. Если я хочу поспать, то выставляю время и нажимаю синюю. Вроде как сплю, только без снов и отдыха. А если захочу умереть - окончательно, навсегда, - надо зажать синюю и красную и подержать тридцать секунд.
Заливистый смех.
|