|
|
||
Есть в этом повествовании и... мертвецы, есть и... загробный суд; причем все - в этой же, третьей главе, где рассказывается о возвращении героини в отеческий дом из пансиона и, в связи с этим, развертываются реминисценции из будущих сочинений П.А.Флоренского и М.А.Булгакова.
Вот только присутствие всех этих мотивов - имеет не сюжетно-реальную, а повествовательно-символическую природу; осуществляется - с помощью литературных (авто)реминисценций мз повести Пушкина "Гробовщик".
Мотив мертвецов, так сказать "оживших" (как и в повести Пушкина) мертвецов; их загробного существования - намечается, вводится изобразительно-литературным намеком в пассаже, следующем сразу же за отражением булгаковской сцены.
Но мы бы не сумели различить этого намека, если бы не знали заранее о том интенсивном отражении изобразительно-символического замысла пушкинского "Гробовщика", которое будет происходить - особенно в главах второй половины повести, но одно из первых явственных проявлений которого мы нашли и подробно проанализировали уже в следующей, четвертой главе.
При перечислении предметов, вызвавших "полувоспоминания прошедшего", автором сообщается:
"Марья помнила, как сквозь сон, свою комнату, Петровнин шкаф с вареньем и с цукатами; бывшего стремянного Мироныча в синем побелевшем сертуке, бабушкин поясной портрет в позолоченной раме, рядом с ИЗОБРАЖЕНИЕМ МАТВЕЯ СЕРГЕЕВИЧА В СЕРЖАНТСКОМ МУНДИРЕ, и все это опять представилось глазам ея..."
Без всякой подготовки, без каких-либо дополнительных разъяснений для читателей, почтенный отец семейства предстает здесь... в каком-то легкомысленном, МАЛЬЧИШЕСКОМ виде, не получившим даже офицерского звания (хочешь, не хочешь - на память приходят знаменитые жалобы Пушкина на несоответствие полученного им придворного звания его возрасту, семейному положению и литературной славе: "...упек меня в камер-пажи"!).* * *
Мимолетное удивление при чтении этого места еще более усиливается тем, что мы вспоминаем сказанное в предыдущей главе, содержащей предысторию семьи героини: тот же самый Матвей Сергеевич-то в действительности - носит чин БРИГАДИРА, находящийся в табели о рангах между полковником и генералом!
Понятно, конечно, что речь, скорее всего, идет о юношеском, или даже... детском портрете этого персонажа, но все дело и заключается в том, что этот портрет появляется как-то уж очень нелепо-внезапно, словно бы - вытесняя собой облик героя, какой он приобрел ко времени повествуемых событий.
А главное, в чем состоит ФУНКЦИЯ появления этого детского портрета, этих детских мотивов - остается неясным. До тех самых пор, пока мы не вспоминаем... сержантский мундир одного из персонажей пушкинской повести:
"...маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адриану... Клочки светло-зеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступках..."
А зовут этого "ожившего" мертвеца, чей воинский мундир угадывается в ЦВЕТАХ оставшихся на нем, не истлевших клочьев одежды, - "отставной СЕРЖАНТ Петр Петрович Курилкин". И он называется Пушкиным - именно "МАЛЕНЬКИМ"; и, не будь сказано о нем, произнесено еще одно слово-определение: "отставной", нам ведь так бы и осталось неизвестным - то ли он умер... в детском, отроческом возрасте, так и не дослужившись до офицерского чина, то ли - всего-навсего не вышел ростом!
Вместе с этой реминисценцией пушкинского "Гробовщика" - в этот эпизод повести 1833 года проникают и ее гробовые, загробные мотивы; мотивы оживающих мертвецов и суда над ними, и наоборот - их суда над возомнившим себя Судией, вершащим "страшный суд" над "языками", своими ино-язычными соседями главным героем пушкинской повести.
Эти мотивы - и подхватывают, развивают ситуацию, внесенную в этот эпизод повествования реминисценцией из романа Булгакова.* * *
Этот иронически звучащий автобиографический пушкинский мотив: взрослый человек, дворянин, вышедший в отставку в каком-то несерьезном "сержантском" (или: "камер-юнкерском") звании, - мотив повести "Гробовщик", автобиографичность которого проступила для нас только сейчас, на фоне описания портрета героя повести 1833 года, - появляется еще в одном, загадочном, стыдливо, исподтишка связываемом профессиональными исследователями с именем Пушкина литературном произведении, и - ПОЧТИ ОДНОВРЕМЕННО с написанием ключевой болдинской повести.
Мы уже говорили о нем, когда делали сопоставительный обзор анонсирующих болдинскую прозу Пушкина публикаций "Литературной Газеты": это анонимный роман "Жизнь Петра Ивановича Данилова". В ноябре 1830 - феврале 1831 года в московском журнале "Атеней" печатаются еще две главы, продолжающие летнюю публикацию "Литературной Газеты".
В данном случае мы хотим обратить внимание только на одно обстоятельство. Среди новых персонажей, появляющихся в главах, опубликованных в журнале "Атеней", мы встречаем одного, составляющего прямую параллель гротескному персонажу пушкинской повести, несмотря на то, что он принадлежит не миру мертвых, но миру живых (причем, как сейчас увидим, в прямом, буквальном смысле, а не в качестве изображенного только живым, живущим литературного персонажа!):
"...ФРОЛ КОНДРАТЬЕВИЧ СТЯЖКИН, ОТСТАВНОЙ СЕРЖАНТ, ДВОРЯНИН, первый председатель и первый оратор на сходках крестьянских села Архангельского..."
Спрашивается: имеет ли какое-либо отношение этот персонаж - к появившемуся из-под пера Пушкина за два-три месяца до него "отставному сержанту Курилкину" (познакомиться с которым читателю предстоит еще через несколько месяцев, когда цикл пушкинских повестей выйдет из печати)?!
Мы не будем сейчас, конечно, за неимением возможности, обсуждать авторство тех двух глав, которые были опубликованы в московском журнале. А между тем это составляет совершенно особую проблему, поскольку невооруженным глазом видно, что написаны они - ДРУГОЙ РУКОЙ, нежели три главы, опубликованные за несколько месяцев до того в "Литературной Газете"!
Однако, несмотря на эту резкую перемену, прикосновенность к творчеству и самой фигуре Пушкина - в них тоже сохраняется. И одной из связующих черточек здесь является едва уловимая тень пушкинской биографии, падающая на фигуру... и этого "отставного сержанта"!* * *
Архангельское, в котором "на сходках крестьянских" занимается своей загадочной, едва упомянутой и оставленной в полной безвестности агитацией и пропагандой персонаж романа из журнала "Атеней", - это другое название села Бибикова, в котором проживает (согласно вступительному примечанию к публикации в "Литературной Газете") сочинитель и издатель записок о "Жизни Петра Ивановича Данилова" и где разворачивается (вернее должно было бы развернуться, если бы роман этот был написан) его основное действие.
Исследователи-энтузиасты, А.Бунин и А.Зоткина, вслед за И.Л.Поповой занявшиеся сопоставлением этого анонимного романа с повестью "Капитанская дочка", выяснили... что село Бибиково - в Пензенской губернии действительно существовало!
И, обратившись к указанной ими краеведческой информации, мы обнаруживаем, что оно - действительно имело параллельные именования: и АРХАНГЕЛЬСКОГО, как оно названо в тексте "атенеевской" публикации, и, более того... МИ-ХАЙ-ЛОВ-СКО-ГО: оба - по церкви св. Михаила Архангела, находившейся в этом селе. Это уже не оставляет никаких сомнений, что коллективный (как мы полагаем) автор этого интригующего произведения - действительно имел в виду этот географический прототип и знал его не понаслышке.
Что касается Михайловского - об отношении этого топонима к биографии Пушкина известно любому школьнику! Но и "Архангельское" обладает таким же скрытым потенциалом: это также - и название знаменитого подмосковного имения князя Н.Б.Юсупова, послание к которому ("К вельможе") было сочинено Пушкиным в начале того же 1830 года.
Его публикация на страницах все той же "Литературной Газеты" сопровождалась громким скандалом, вызванным, между прочим, откликом на эту публикацию в небезызвестном нам - и благодаря сочинителю Прутикову, и благодаря замыслу романа В.Ф.Одоевского "Дом сумасшедших" - приложении к журналу "Московский Телеграф", "Новом Живописце". На следующий год ему, князю Юсупову предстояло быть посаженным отцом на свадьбе Пушкина с Натальей Гончаровой.
Имеет ли отношение упоминание "села Архангельского" (причем, как видим, - вовсе не обязательное, а в качестве факультативного субститута для основного названия!) к этим обстоятельствам творчества и биографии Пушкина - мы сейчас утверждать со всей определенностью не будем, но обратим внимание на другое, уже несомненное. Этот самый "Фрол Кондратьевич Стяжкин", орудующий в предполагаемом имении екатерининского вельможи, - оказывается лицом не только вымышленным, но и... ре-аль-ным.* * *
Публикация первых трех глав романа "Жизнь Петра Ивановича Данилова" в "Литературной Газете", как мы сказали, сопровождалась примечанием его воображаемого издателя, назвавшего себя "помещиком села Бибикова, Мокшанского уезда". Упоминание названия этого села - таит в себе не только те пушкинские коннотации, которые уже были указаны нами. Примечание это является, хотя по внешнему его виду этого никак не скажешь, не чем иным, как... прямым предшественником общеизвестной колоритной детали в финале романа Пушкина "Капитанская дочка".
И роман Пушкина "Капитанская дочка" - сопровождается примечанием, сделанным "Издателем", опубликовавшим якобы присланную ему рукопись воспоминаний. Но если пушкинский роман таким примечанием - заканчивается, то роман, опубликованный в "Литературной Газете" им, по необходимости (поскольку он - конца, окончания... не имеет!), - начинается. И в тексте пушкинского примечания - вновь, как и в отношении его композиционного места, - происходит... ПРЯМО ПРОТИВОПОЛОЖНОЕ тому, что происходило в тексте примечания к публикации 1830 года.
Ни названия уезда, ни названия самого села, в котором после их свадьбы жили Петр Андреевич Гринев и его супруга Марья Ивановна и в котором теперь живут их внуки, - Пушкиным, в отличие от его анонимного предшественника, не сообщается. Зато мимоходом, как бы невзначай говорится, что ныне, когда один из потомков героя романа посылает повествующую о приключениях этого героя рукопись, - село это "ПРИНАДЛЕЖИТ ДЕСЯТИ ПОМЕЩИКАМ".
То, что у Пушкина может показаться комическим преувеличением, в действительности служит у него... преуменьшением исторической реальности!
А найти ее, эту реальность, послужившую прототипом ее слабого, бледного отражения в финале пушкинского романа, мы можем - в Пензенской губернии, Мокшанском уезде, в том самом селе Бибиково, Архангельское-Михайловское тож. Количество владельцев этого села в середине XVIII века (когда оно принадлежало еще просто Пензенскому уезду) доходило до ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ ЧЕЛОВЕК, а во второй половине этого столетия - вероятно, и превышало его!
Таким образом, мы хотим обратить внимание на обстоятельство, которое до сих пор не было известно ни одному историку литературы и которое впервые было обнаружено указанными нами исследователями, А.Буниным и А.Зоткиной: в анонимном произведении, опубликованном на страницах "Литературной Газеты" и причастность к созданию которого Пушкина давно уже обсуждается исследователями, фактически фигурирует тот же самый реальный мотив, который пять лет спустя будет вновь использован Пушкиным для эффектного завершения романа "Капитанская дочка".* * *
Мы хотим подчеркнуть эту обстоятельство: фак-ти-чес-ки. Потому что оно, обстоятельство это, остается тогда, в 1830 году, не известным никому, кроме самого автора, его предполагаемых информаторов и, возможно, ближайших к нему лиц, также участвовавших в создании этой литературной мистификации. Называя совершенно определенный населенный пункт в Пензенской губернии, автор публикации в "Литературной Газете" - умалчивает о характеризующем его колоритном обстоятельстве.
Как бы - оставляет эту выразительную деталь в своем творческом запасе, вместо того - чтобы, как сделает это впоследствии для своего безымянного села Пушкин, выигрышно подать ее для украшения своего произведения. И эта авторская скупость становится нам совершенно понятной, если знать, что эта деталь - ПРИБЕРЕГАЕТСЯ для украшения другого произведения, которому суждено будет появиться на свет несколько лет спустя...
Если же мы заглянем в этот анекдотический перечень 24-х помещиков - владельцев села Бибикова, (относящийся к 1747 году), то не сможем сразу же не обратить внимание и на другое заимствование, на этот раз - открыто использованное в тексте самого романа "Жизнь Петра Ивановича Данилова", только - в одной из тех его глав, что были опубликованы не в "Литературной Газете", а в журнале "Атеней".
В списке этом фигурирует фамилия того самого персонажа, который появляется в этих главах:
"...ОТСТАВНОЙ КАПРАЛ КОНДРАТИЙ НИКИТИЧ СТЯШКИН..."
Как видим, один из этих помещиков носит почти такое же самое, не-офицерское, комически звучащее звание, что и "отставные сержанты" - герои анонимного романа и пушкинской повести 1830 года, "Гробовщика". Причем, несмотря на название села Бибикова, именно эта фамилия, а не фамилия самих Бибиковых, - наиболее распространена, а следовательно больше всего бросается в глаза среди этих владельцев.
Видимо, именно это обстоятельство и обусловило заимствование этой фамилии для одного из героев романа, а также - то, что она, фамилия эта, обладает богатой внутренней формой. Тут и глаголы "стягивать" с производным от него "стяжка", и "стяжать" (например: "славу") с таким производным от него словом негативного значения, как "стяжатель", и наконец, слово "стяг", то есть "знамя".
Последнее к тому же - вступает в игру с воинским званием упомянутого нами реального лица - обладателя этой фамилии, поскольку в военном артикуле императора Павла существовало звание "капрал-ефрейтора", которым могли быть как раз исключительно дворяне и обязанностью которого - и было носить знамя, быть знаменосцем, то есть... именно "Стяжкиным"!* * *
Таким образом, и село, упомянутое во вступительном примечании, и один из персонажей романа "Жизнь Петра Ивановича Данилова", - имеют своих реальных, со всей определенностью установленных прототипов, а следовательно - можно поставить вопрос о том, не имеет ли отношения к прототипу этого персонажа и появление такой колоритной, комической фигуры, как... "отставной сержант Петр Петрович Курилкин" в осенней повести Пушкина "Гробовщик"?
Названные нами исследователи, А.Бунин и А.Зоткина, совершенно справедливо предполагают, что Пушкину сведения об этом селе Бибикове и его обитателях (которое, конечно же, должно было являться притчей во языцех для жителей тех мест) мог предоставить еще один пензенский помещик - его ближайший друг князь П.А.Вяземский. Мы, со своей стороны, можем добавить, что он же, Вяземский, должен был являться информатором и для автора глав, опубликованных в "Атенее". А это означает, что автор этот - принадлежит к тому же ближайшему пушкинскому кругу писателей.
Мы можем сделать еще один шаг в установлении исходной, АВТОРСКОЙ общности публикаций глав из анонимного романа в двух изданиях, петербургском и московском (несмотря на явное различие их почерка, что свидетельствует о КОЛЛЕКТИВНОЙ природе создания этого неоконченного романа). Для этого нам надо вернуться к повести 1833 года и продолжить наши наблюдения над... предвосхищающими БУЛГАКОВСКИМИ реминисценциями в тексте третьей главы этого произведения.
В следующем же пассаже после упоминания ДЕТСКОГО портрета почтенного отца семейства, бригадира Матвея Родова в СЕРЖАНТСКОМ МУНДИРЕ - нас вновь встречает воспроизведение... мотивов булгаковского романа; той же группы его эпизодов, к которым относится изображение "бала у сатаны", той же сюжетной линии:
"...она перенеслась в прошедшее, но в прошедшее очищенное от всех неприятных впечатлений. В это время готова она была пожертвовать жизнию, этою неоцененною, сладкою жизнию, полной наслаждений для счастия родителей, если б обстоятельства того требовали".
А от героини булгаковского романа - "обстоятельства" именно этого и требуют: требуют, чтобы она пожертвовала не просто "жизнию", то есть этой, земной жизнью, а (как ей кажется, по крайней мере, поначалу)... своей будущей жизнью, загробным блаженством - для вызволения из беды своего возлюбленного. Сцене бала у Воланда предшествует - сцена в Александровском саду, где перед Маргаритой предстает Азазелло и требует от нее - тоже ЖЕРТВЫ: явиться царицей этого бала - ради спасения своего Мастера.
Сразу вслед за этим в повести 1833 года идет сцена чаепития, о которой мы уже говорили, и которая как будто бы отрицает реальность, действительность этого порыва:
"...Но обстоятельства были очень обыкновенныя, и высокия чувства терялись, простывали за круглым столом, вместе с чаем, налитым в ея чашку, к которой она еще не прикасалась".
А заставила нас эта сцена говорить о себе - потому что в ней присутствует... Кант; философия Канта в шутку (или... всерьез?) рассматривается как возможный предмет изучения малолетнего ребенка. А в романе Булгакова - с Канта ведь и начинается посещение Москвы Воландом; с воспоминания его о визите, нанесенном им... Канту и состоявшейся между ними беседе: ситуация, как тотчас же отмечают его собеседники, Берлиоз и Бездомный, не менеее фантастическая, чем ситуация, которая была связана с Кантом в повести 1833 года!
В этой сцене чаепития - героиня словно бы пребывает... в мире Воланда; в мире, который Флоренский, пользуясь математической терминологией, назвал миром "мнимостей". О ее состоянии, которое оказываются не способными понять ее родители, что и вызвало сравнение с отношением ребенка к философии Канта, - можно сказать иначе, употребляя распространенное фразеологическое выражение: "ВИТАТЬ В ЭМПИРЕЯХ".VII."Эмпирей" - название высшей области Рая, описываемой в той самой поэме Данте "Божественная комедия", характеристика которой, с точки зрения современного естествознания, будет дана в 1922 году автором "Мнимостей в геометрии".
А также, необходимо упомянуть, - слово, фигурирующее в тексте стихотворения Е.А.Баратынского, которое - сочиняется чуть ли не в тот самый момент, когда публикуется повесть 1833 года и которое появится впервые в печати в начале 1835 года в журнале "Московский Наблюдатель":
Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея...
Характерно, что именно у... Флоренского есть статья, развивающая одну из сторон его общей, многогранной концепции, которая так и называется: "ЭМПИРЕЙ И ЭМПИРИЯ"; более того: в качестве вступительной иллюстрации, настраивающей читателя на восприятие трактуемой в этой статье темы - берется уже не рассуждение о течении времени в сновидениях (как в "Иконостасе"), но - именно эти строки из стихотворения Баратынского. Своеобразное истолкование их, содержащегося в них словоупотребления Баратынского - Флоренским, могло бы стать темой отдельного разговора.
Стихотворение же это, о котором идет речь, называется "НЕДОНОСОК". Сразу видно, что оно, его незримое, благодаря подразумевающемуся фразеологизму, присутствие в эпизоде повести 1833 года - составляет резкий контраст фигурирующему в этом же эпизоде ДЕТСКОМУ мотиву. Сравнение с малолетним ребенком, читающим Канта, - подразумевает представление не о ребенке-недоноске, но наоборот - о ребенке-гении, ребенке-вундеркинде.
Таком, как Моцарт или Вольтер, сочинявшие, как известно, свои первые произведения - действительно в МЛАДЕНЧЕСКОМ возрасте; буквально (по признанию второго из них): в ко-лы-бе-ли.
Наоборот: понятие "недоносок", фигурирующее в названии стихотворении Баратынского (и полемически ориентированное, как мы показываем в наших исследованиях, на современные появлению этого стихотворения споры об исторической участи России), - предполагает представление о ЗАДЕРЖКЕ В РАЗВИТИИ (вызванной, в данном случае, родовой травмой); о замедленном росте человеческого существа по сравнению с тем, что считается "нормой" в том или ином возрасте.* * *
Это представление, как мы теперь прямо можем сказать, имеет самое непосредственное отношение к тем представлениям об относительности прохождения стадий духовной жизни, которые отразились, художественно реализовались в самой этой повести. Эти представления, в свою очередь, мы соотнесли с намечающимися здесь контурами квази-историософского истолкования войны 1812 года в романе Л.Н.Толстого "Война и мир".
И теперь мы можем произвести отождествление, идентификацию вновь проявившегося в ходе нашего анализа повести 1833 года концептуального образа - заглавного образа стихотворения Баратынского - с теми образами "МАЛЕНЬКИХ СЕРЖАНТОВ" и т.п., которые мы находим в пушкинском "Гробовщике" или... в списке помещиков села Бибикова.
Покойный пушкинский персонаж (или отставные капралы, сержанты и вахмистры, фигурирующие в том документальном перечне 1747 года) - находятся при своей кончине или при окончании своей карьеры - в том самом звании, которое иные дворяне этого времени проходили еще В МЛАДЕНЧЕСКОМ ВОЗРАСТЕ - как, например, будущий герой Отечественной войны 1812 года, сын фаворит императора Павла I графа Кутайсова.
Иными словами: персонажи эти - являются, фигурально выражаясь, "НЕ-ДО-НОС-КА-МИ" в прохождении военной службы!
А теперь вспомним, что именно в прямо противоположном положении, в положении, так сказать, ребенка-вундеркинда относительно табели о рангах находится не кто иной, как... главный герой романа Пушкина "Капитанская дочка", Петруша Гринев, который, как известно, бы записан в гвардию еще в младенческом возрасте и поэтому ко времени достижения отрочества имел уже звание гвардии сержанта. С этой коллизии - и начинается повествование пушкинского романа.
Так вот, именно этот мотив ЗАДЕРЖКИ БИОЛОГИЧЕСКОГО РОСТА - являющийся субститутом, параллелью мотива о закономерностях духовного ли, социального ли роста человека в рассматриваемых нами произведениях, - также присутствует, и так же, как и своеобразный список помещиков села Бибикова, подспудно - в тех главах романа "Жизнь Петра Ивановича Данилова", которые были опубликованы в "Литературной Газете".
И составляет, таким образом, связующее звено между этой публикацией - и публикацией глав этого романа, написанных другим, столь же неизвестным нам автором, в журнале "Атеней", с их "отставным сержантом Стяжкиным".* * *
И вновь, проявить, обнаружить присутствие этого подспудного мотива в повествовании первых трех глав романа - нам помогают наблюдения, сделанные над ними А.Буниным и А.Зоткиной. Среди прочего, эти исследователи обратили внимание на строки, повествующие - именно о РАННЕМ ДЕТСТВЕ заглавного героя романа:
"...Он начал помнить себя только с шестого года: как старая няня возила его в тележке с одною маленькой девочкою, которую называли его невестою; как бегал он по саду и прятался в густой, высокой траве, как рвал малину и черемуху по берегам пруда, осененного высокими ивами; как собирал разноцветные камешки по Саранге, пускал змеи и играл в бабки..."
А останавливают на себе внимание эти строки потому, что обнаруживают теснейшее сходство, а следовательно - вероятнее всего восходят... к собственноручно записанным Пушкиным воспоминаниям его близкого знакомого П.В.Нащокина:
"Я начинаю себя помнить на большом, барском дворе, сидящим в песке (что почитается средством противу так называемой английской болезни). Около меня толпа нянек и мамушек и шестнадцать дворовых мальчишек, готовых попеременно таскать меня во весь дух в колясочке с барского на черный двор и на деревенской базар..."
Обратим внимание, что, помимо очевидного (оборот "я/он начинаю/начал себя помнить"; образ "тележки/колясочки", в которой "таскают/возят" героя), эти два фрагмента связывает пронизывающий их, составляющий основу обоих, придающий им своеобразную индивидуальную физиономию мотив МАСКАРАДА, переодеваний. В пушкинской записи дворовые мальчики, точно так же как дворовый мальчик в романе самого Пушкина "Евгений Онегин", так сказать, пользуясь выражением из стихотворного романа, "ПРЕОБРАЖАЮТ СЕБЯ В КОНЯ".
Такое же преображение, перемена роли - происходит в тексте романа: во-первых, героя возят в одной тележке С ДЕВОЧКОЙ: тем самым - он как бы приравнивается к девочке; становится (как предполагаемый герой поэмы Пушкина "Домик в Коломне", "черноусый гусар"!) из мальчика - девочкой. Во-вторых, она сама, "маленькая девочка" - становится взрослой девушкой, "невестой" героя, как ее в шутку называют; переряживается в платье "невесты", исполняет в этой маленькой детской комедии - роль "невесты".
Таким образом, не просто отдельные мотивы, черточки связывают два этих пассажа, - но они обладают ЕДИНСТВОМ ОРГАНИЗУЮЩЕЙ КАЖДЫЙ ИЗ НИХ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ; а значит - принадлежат одному автору (или: со-автору).* * *
Вот в этом-то соотносящемся с фрагментом романа тексте из пушкинской записи воспоминаний Нащокина - и звучит в полный голос мотив задержки биологического развития в детском возрасте, который соответствует заглавному мотиву стихотворения Баратынского и который уходит вглубь при транспонировании этого пассажа в текст повествования романа о "Жизни Петра Ивановича Данилова". "АНГЛИЙСКАЯ БОЛЕЗНЬ", упоминаемая в приведенном пассаже, или РАХИТ - это ведь и есть та болезнь, которая могла роковым образом сказаться на физическом росте пушкинского сержанта Курилкина!
Эта первоначальная запись, записывание Пушкиным рассказов Нащокина (впрочем, следует обратить внимание: известных Пушкину задолго до того, к записи которых он долгое время своего собеседника побуждал, так что одним из стимулирующих это желаемое им появление их в виде письменных мемуаров актов и явилось это записывание) - происходило ТЕМ САМЫМ ЛЕТОМ 1830 ГОДА, когда в "Литературной Газете" печатались первые главы анонимного романа. Так что вполне вероятным представляется предположение исследователей, что мемуары Нащокина, отдельные их черты, - явились источником этого романа.
Теперь же к этому выводу мы можем прибавить наши собственные наблюдения: именно в этих мемуарах, в их первых строках, - проявляется уже известная нам, объединяющая две опубликованные части романа художественная концепция; она предстает в них в своей реально-медицинской составляющей. Впрочем, как откровенно иронически подается это самим автором, "реальность" эта - соответствует тогдашним медицинским представлениям, то есть - является УЖЕ фантастической, уже представляет собой результат работы ВООБРАЖЕНИЯ, некий зачаточный художественный ВЫМЫСЕЛ.
Так что можно сказать и обратное: что записывались эти мемуары Пушкиным - в свою очередь, с оглядкой на роман, появляющийся в это время в "Литературной Газете"; на пронизывающую его художественную концепцию.
И, повторим, концепцию эту во всей ее полноте (а не только в отдельных ее проявлениях, таких как пушкинская РУКОПИСЬ мемуаров Нащокина или ЕЩЕ НЕ НАПИСАННОЕ или, по крайней мере, еще не опубликованное стихотворение "Недоносок") должен был знать, И РАЗДЕЛЯТЬ ЕЕ, также и автор глав этого романа, которые появятся в журнале "Атеней" в ноябре этого и феврале следующего года.* * *
Чрезвычайно любопытно, что шесть лет спустя (то есть как раз тогда, когда Пушкин закончил свой роман "Капитанская дочка"!) - Нащокин уже самостоятельно приступил к записи своих воспоминаний, начавши, естественно, с того же самого момента, впечатлений раннего детства.
И вот, в этих его собственноручных воспоминаниях - вновь звучит тот же самый мотив, который мы встречаем в приведенном отрывке из пушкинской записи 1830 года, - но только... в несколько ином оформлении:
"...Ребенок, занимаясь в углу игрушками, ИЛИ ПЕРЕСЫПАЯ ИЗ ПОМАДНЫХ БАНОК ПЕСОК В КУЧУ И ОБРАТНО, не взирая на его наружное равнодушие ко всему постороннему, всё слышит, что говорят кругом его, внимание у него не затмено воображением, и рассказы, слышанные в детстве, так сильно врезываются в память ребенка, что в последствии времени нам представляется, что как будто мы были самовидцами слышанного..."
Итак, Нащокин в 1836 году изображает себя ребенком в том же самом положении, что и при рассказе Пушкину в 1830 году: СИДЯЩИМ В ПЕСКЕ, на куче песка.
К этому второму варианту записи воспоминаний - также оказался причастен Пушкин; рука Пушкина: он успел отредактировать тот их начальный фрагмент, который записал Нащокин. И вот теперь мы можем сравнить постановку одного и того же мотива в 1830 и в 1836 году. Как видим, в собственноручной записи Нащокина, которую мы привели, как раз интересующий нас мотив "английской болезни", задержек детского развития, - ПОЛНОСТЬЮ ОТСУТСТВУЕТ.
Не может ли это означать, что мотив этот - был ВООБЩЕ ПРИВНЕСЕН В ВОСПОМИНАНИЯ НАЩОКИНА САМИМ ПУШКИНЫМ: поскольку являлся, как мы теперь знаем, не чем иным, как манифестацией общей для него с Баратынским всеобъемлющей (от темы индивидуального развития человека, к проблематике его социальной роли и - вплоть до масштабов всемирной истории) художественной концепции?* * *
Но дело, в текстологическом плане, оказывается еще сложнее. Если мы, далее, посмотрим ДВА ВАРИАНТА того же самого куска текста В ПУШКИНСКОЙ РЕДАКЦИИ, то мы заметим, что Пушкин - УСТРАНЯЕТ САМИ УСЛОВИЯ, в которых этот мотив мог бы, в данной ситуации, при оформлении данного фрагмента воспоминаний, возникнуть.
Сначала он исправляет:
"...Занимаясь в углу игрушками, ИЛИ ПЕРЕСЫПАЯ ПЕСОК ИЗ ПОМАДНЫХ БАНОК, ребенок слышит всё, что говорят кругом его, внимание его не затменено воображением, а рассказы слышанные в детстве так сильно врезываются в его память, что в последствии кажется ему, что он был свидетель всего того, о чем он в самом деле только слышал..."
Как видим, в этой варианте - исчезает та самая "куча песка", образ ребенка, сидящего на песке, - которая и дала повод автору текста 1830 года упомянуть об "английской болезни". В окончательном же варианте пушкинской правки это место воспоминаний начинает звучать так:
"...Оно кажется и мудрено помнить свое рождение, но рассказы, слышанные в детстве, так сильно врезываются в память нашу что в последствии нам кажется, что мы были свидетелями всего, о чем в самом деле мы только слышали..."
И мы с удивлением обнаруживаем, что, благодаря этому, из текста - вообще исчезает какое-либо упоминание ПЕСКА; при этом надо отдавать себе отчет - исчезает мотив, образ, являющийся драгоценной крупицей личных воспоминаний мемуариста!
Таким образом, редактируя воспоминания Нащокина в 1836 году, Пушкин - полностю устраняет из них контекст, всякий намек на существование такого контекста, который пятью годами ранее позволил ему инкрустировать в текст тех же воспоминаний свою излюбленную художественную концепцию (смысл которой, по одному этому пояснительному обороту, конечно же, был совершенно непонятен самому воспоминателю).
Теперь же, в 1836 году, когда концепция эта прошла стадии своего полноценного, классического оформления и в повести Пушкина "Гробовщик", и в стихотворении Баратынского "Недоносок", и, наконец, в только что написанном романе Пушкина "Капитанская дочка", - какая-либо необходимость черновой зарисовки этой концепции в тексте ЧУЖИХ воспоминаний отпала. И она была из него убрана - подобно тому, как убираются леса вокруг построенного дома.VIII.Теперь, когда мы рассмотрели проведение одного мотива "болдинской" повести Пушкина в двух других, связанных с ней, произведениях первой половины 1830-х годов, - мы можем различить и другие отражения того же финала "Гробовщика" в тех же фрагментах повести 1833 года.
Состояние героини повести, которое может быть описано выражением "витать в эмпиреях" - выражением, напомнившем нам о стихотворении Баратынского "Недоносок", - в следующей же фразе, как мы видели, подвергается отрицанию, "простывает", по слову автора повести, под воздействием "прозы жизни" - инерция которой как будто бы гасит порыв самоотверженности героини (роднящий ее, в свою очередь, с героиней... булгаковского романа).
Но далее эти порывы, это состояние, охваченность им героини - вновь получают подтверждение:
"Я сказал, что чувства ея простывали, но оне не совсем простыли: всякое новое лице, которое напоминало минувшее, опять возобновляло в ней восторг: она чуть не кинулась на шею бывшему Дворянскому Заседателю в уездном городе их; сбила было с ног тощего Немца, которой учил ее первым правилам Французскаго языка".
И этот пассаж, как и упоминание "детского" портрета отца героини, - вновь возвращает нас к финальной коллизии пушкинского "Гробовщика" с участием "Петра Петровича Курилкина": где оба персонажа-антагониста - живой (однако - не совсем, а лишь снящийся себе самому) гробовщик и мертвый "маленький скелет" - сначала друг другу... "чуть не кидаются на шею" (во всяком случае, один другому... "простирает свои костяные объятия"!), а потом - друг друга буквально "сбивают с ног":
"...Адриан, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался. Между мертвецами поднялся ропот негодования... и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств".
Срв.: "Немец", "сбитый было с ног" героиней - "ТОЩИЙ"; другое приходящее на ум, образное выражение для этой портретной характеристики - как раз и взято от... состояния одного пушкинского персонажа: "КАК СКЕЛЕТ"!
Говоря о средствах выражения загробных, опосредованных повестью Пушкина мотивов в этом месте повествования, мы предположили, что упоминаемый здесь портрет отца героини в сержантском мундире мог быть юношеским и даже ДЕТСКИМ, то есть - соответствующим "маленькому" сержанту - загробному персонажу пушкинской повести.
Затем это напомнило нам о другом "сержанте" - персонаже Пушкина: из повести "Капитанская дочка", первая глава которой так и назвается: "Сержант гвардии" (неужели же до сих пор никому из исследователей не приходило в голову сопоставить двух этих пушкинских персонажей: "сержанта Курилкина" и... "сержанта Гринева"!).
Комизм ситуации, изображенной в этой главе, состоит, скажем еще раз, в том, что героя повести записали в гвардию при самом его рождении, и сержантское звание он, таким образом, получил, находясь еще в детском возрасте.* * *
Теперь вернемся к этому пассажу, содержащему упоминание этого загадочного портрета (напомним, что повесть Гоголя, озаглавленная обозначающим этот мотив-аксессуар словом, - реминисцируется в дальнейшем повествовании, в главе о роковой для главного героя повести игре в карты!), - к пассажу, который мы первоначально связали ТОЛЬКО с пушкинским "Гробовщиком", и обратим внимание на то, что рядом с упоминанием этого портрета у повествователя звучит... ИМЯ.
Это имя - напоминающее о фамилии, семейном имени других персонажей того же пушкинского произведения - не Гриневых, а... МИРОНОВЫХ:
"Марья помнила, как сквозь сон, свою комнату... бывшего стремянного МИРОНЫЧА в синем побелевшем сертуке..."!
Описание "сертука" этого "БЫВШЕГО стремянного" (срв.: "ОТСТАВНОЙ сержант" у Пушкина в "Гробовщике"!) - подробное, детальное. И теперь спрашивается: зачем над ним так старательно потрудился его автор?!
Постаравшись, в свою очередь, не просто его "проглотить" - но отдать себе отчет в СОСТАВЕ этого описания, мы можем сказать, что, во-первых, оно вводит в это повествование МОТИВ ЦВЕТА. В данном случае - сразу ДВУХ цветов: синего и белого.
Благодаря этому, следующее за ним упоминание сержантского портрета отца героини - и его, это описание; описание этого сугубо гражданского "сертука" слуги-стремянного, - связывает... с пушкинским описанием сержанта Курилкина! Ведь в нем, как мы видим, обращаясь к тексту соответствующего пушкинского пассажа ("...клочки светло-зеленого и красного сукна... кой-где висели на нем..."), также упоминаются ДВА ЦВЕТА: цвета его гвардейского мундира, светло-зеленый и красный.
Более того, этот "ПОБЕЛЕВШИЙ синий" цвет в повести 1833 года - служит... самой что ни на есть прямой апелляцией к пушкинскому изображению: потому как "СВЕТЛО-зеленый" цвет, описываемый Пушкиным, - это и есть цвет ВЫЦВЕТШЕГО, и от времени, и от... долгого (аж с 1799 года!) лежания в гробу, мундира.* * *
Но это введение мотива цвета в данный фрагмент повествования - связывает его также и с одним из последующих фрагментов той же главы, другого ее эпизода.
В нем - также фигурирует цвет, и тоже - цвет одежды, и более того - тот же самый ЗЕЛЕНЫЙ цвет, что и цвет сержантского мундира, упоминаемый Пушкиным в повести "Гробовщик" и подразумеваемый, вероятно, при упоминании портрета отца героини автором повести 1833 года.
Во фрагменте, о котором сейчас идет речь, героиня описывается в том виде, в каком ее застает главный герой повести при первом визите:
"Она еще не успела убраться к обеду; на ней было то же белое, простое платье, которое так нарядно кажется в сравнении с ЗЕЛЕНЫМ и кофейным..."
Цвет истлевшего мундира пушкинского сержанта Курилкина, приходящий на память по ассоциации при описании престарелого слуги героини - стремянного Мироныча, - теперь находит себе прямое упоминание в тексте. Любопытно обратить внимание: внутренняя форма фамилии пушкинского персонажа связана... с одним употребляемым в повседневном обиходе возбуждающим средством (курить - табак).
А рядом с платьем зеленого цвета, отвергнутым изящным вкусом героини, упоминается и другое такое же платье, название цвета которого - образовано от названия... другого аналогичного возбуждающего средства: КОФЕ!
Думается, что появилась связь двух этих фрагментов - благодаря присутствующим в первом из них аллюзиями на будущую повесть Пушкина "Капитанская дочка". Благодаря этой выраженной лейтмотивом цвета одежды связи - позднейшее описание героини также проецируется на мотивно-образный строй имеющего возникнуть в недалеком уже будущем, три года спустя, произведения Пушкина.
И в следующем же пассаже повести 1833 года, фрагменте, повторяющем описание того же наряда героини в развернутом виде, мы встречаем - нечто наизусть нам знакомое:
"Простой утренний чепчик придавал неизъяснимую прелесть свежему лицу ея, на котором ни одна черта не была еще искажена впечатлением светских ужимок; детская простота и невинность отсвечивались на лице Марьи, как звезды чистого неба на гладкой поверхности реки, которую не возмутили еще порывы ветра с шумного моря".
Конечно же: для будущего читателя здесь проступает... финальное изображение императрицы Екатерины в пушкинской повести! Мария Миронова застает ее точно так же НЕ УСПЕВШЕЙ ПЕРЕОДЕТЬСЯ В ОФИЦИАЛЬНЫЙ КОСТЮМ, в простом домашнем наряде, в чепчике и знаменитой телогрейке.* * *
И вновь: мы уже встречали рефлексы этой знаменитой пушкинской сцены во второй половине повести 1833 года; и тоже, как и в случае с предвосхищающим отражением мотивов повести Гоголя "Портрет", - в связи с роковым, гибельным переломом в жизни ее главного персонажа.
Мы уже говорили о том, что в дальнейшем развитии сюжета повести 1833 года находят себе отражение - провидческие мотивы, подспудно содержащиеся в этом изображении Екатерины в будущем романе у Пушкина: в изображении, роднящем ее... с каторжницей в телогрейке (сам этот вариант названия предмета одежды, и в сопровождении такого показательного эпитета, как "изодранная", - встречается у Пушкина в черновых набросках поэмы "Домик в Коломне"!).
Но только лишь недавно, заглянув в комментарии к отдельному изданию пушкинского романа в серии "Литературные памятники", мы спохватились: а ведь впервые-то обратил внимание на пресловутую екатерининскую "душегрейку" эту и впервые соотнес пушкинское изображение императрицы с портретом Боровиковского - не кто иной, как В.Б.Шкловский, и именно - в 1930-е годы, то есть именно тогда, когда этот образ каторжницы, каторжника в телогрейке - становился классическим, хрестоматийным!
Примечательно, что в данном описании героини в начале повествования 1833 года - ничего общего с этой телогрейкой-душегрейкой нет. Потому что функция этой предвосхищающей аллюзии состоит в другом.
Соотнося один из начальных эпизодов этого произведения с финальным эпизодом романа "Капитанская дочка", в котором решается судьба пушкинского героя, - она вместе с тем и тем самым проецирует на него и те мотивы СУДА, которые наполняют собой целиком и повестью пушкинский финал.
А значит - подхватывает, продолжает мотивы "суда", которые звучат в предшествующем эпизоде с участием той же героини: звучат, как мы обнаружили, благодаря присутствующему в нем отражению сцены из булгаковского романа. И более того: суда - именно загробного, окончательного, такого, каким он В ОТКРЫТУЮ предстанет не в финале пушкинского романа, но именно в романе Булгакова.
Но у Пушкина этот мотив "загробного суда", несмотря на то что он в открытую не выражен, - тоже есть. Мы специально анализировали тот материал, на котором построена эта финальная сцена "Капитанской дочки" с участием Екатерины, и пришли к выводу, что в основу ее - положена сцена загробного суда в диалоге Платона, с участием древнегреческой богини необходимости, судьбы Ананки, черты которой - проецируются на историческую героиню романа Пушкина.
Таким образом, этот подспудный мифологический сюжет - органично стыкуется в повествовании 1833 года с аналогичным фантастическим сюжетом суда Воланда, вершащимся над мертвецами, из романа Булгакова!
Об этом же, о загробной ипостаси пушкинской героини, напоминает и скрытый каламбур, содержащийся в заключительном пассаже главы:
"Время неслось быстро. Любской уехал наконец с твердым намерением часто посещать Родовых; он уехал, плененный не целым роем милых существ, но одним из них, которому теперь не знал он ничего подобного".
В первой главе мы слышали, что Екатерининский институт для благородных девиц казался герою повести "земным РАЕМ"; теперь "милые существа", воспитанницы этого интститута - выглядят... РОЕМ. А одновременно этот связывающий две характеристики каламбур напоминает... и о названии этого Института; о том, что это воспитательное заведение - названо в честь будущей героини пушкинского романа, императрицы Екатерины.IХ.Отзвуки романа Булгакова продолжают слышаться и в следующей, четвертой главе повести 1833 года. Именно в качестве такого отзвука можно ведь квалифицировать - прямые указания на праздники, связанные со святым Иоанном Предтечей, которые мы обнаружили в этой главе, когда рассматривали соотнесенность структуры упоминания церковных праздников в этой повести, в комедии Гоголя "Игроки" и в повести Пушкина "Пиковая дама".
В тот раз мы упоминали Крещение Господне, "праздник Ивана Купалы" - Рождество Иоанна Предтечи: в тексте повествования звучат напоминающие о них фразеологизмы - "крещенские морозы"... "проповедовать в пустыне"... Усекновение главы св. Иоанна Предтечи - еще один праздник, связанный с этим евангельским персонажем.
И теперь, после того как в предыдущей главе повести было обнаружено совершенно явственное присутствие аллюзий на роман "Мастер и Маргарита", мы можем обратить внимание на то, что этот сюжет Священной истории - соотносится, обладает внешней, физической соотнесенностью входящих в него мотивов... с "историей", разыгравшейся на Патриарших прудах в романе Булгакова; историей... с ОТРЕЗАННОЙ трамваем головой Берлиоза!
У Булгакова узнаваемость евангельской аллюзии усиливается тем, что невольной виновницей гибели Берлиоза становится безвестная комсомолка-вагоновожатая: точно так же, как в Евангелии казнь Иоанна Крестителя устраивается двумя женщинами - Иродиадой и дочерью ее Саломеей.
Однако в повествовании 1833 года дело в этом отношении обстоит - прямо противоположным образом, чем в предыдущей главе. Там почти сразу же обнаруженная нами, бросившаяся нам в глаза реминисценция из булгаковского романа - долгое время оставалась непонятным, изолированным фактом: до тех пор пока мы не увидели-таки, наконец, в ближайшем тексте той же самой главы - мотива "сна", органично связывающего эту реминисценцию со столь же явной, узнаваемой сразу реминисценцией из содержащего тот же самый мотив, материал сна, сновидений рассуждения Флоренского; вскрывающего - внутреннее родство двух этих предвосхищаемых повестью 1833 года источников.
Здесь же, повторю, дело обстояло прямо наоборот: не говорю уже о том, что упоминание "крещенских морозов" и "гласа вопиющего в пустыне" лишь на самых последних этапах анализа связались с сюжетом булгаковского произведения, - но даже осознание самой соотнесенности этих фразеологических оборотов с фигурой... Иоанна Крестителя - потребовало (ссылаюсь на свой собственный читательский опыт) приложения очень серьезных усилий, так как эта соотнесенность далеко не с первого взгляда бросалась в глаза.
Даже - сам факт, что оба эти выражения... относятся К ОДНОМУ И ТОМУ ЖЕ ЕВАНГЕЛЬСКОМУ СЮЖЕТУ - явился, опять-таки лично для меня, в процессе этого чтения настоящим открытием; откровением!!
И наоборот: уж мотив-то сна в тексте этой главы - после всего того, что оказалось связанным с этим же самым мотивом в предыдущей! - бросился в глаза сразу же при том повторном, аналитическом перечитывании, предпринятом мной после того, как был тщательно проанализирован материал глав второй половины этого произведения.
Тут уже нельзя было не заметить - что тот же самый мотив повторяется, мелькает в тексте и этой главы, то есть сразу же после своего предыдущего появления.* * *
На этот раз - в отношении не героини, но героя, ее возлюбленного:
"...ОН ВСТАВАЛ с мыслию о Марье, целой день искал встречи с нею и ЗАСЫПАЛ опять с милым образом. СНЫ его были разнообразны, как фигуры в калейдоскопе, но Марья являлась в них всегда как главное украшение".
Но сама эта легкость, беспрепятственность опознавания, фиксации мотива - имела... свою оборотную сторону; заставляла за себя расплачиваться.
Волей-неволей, в сознании возникал коварный, ехидный вопрос: хорошо, в прошлый раз появление этого мотива - было объяснено, мной же самим, манифестацией метафизических концепций Павла Флоренского, в контексте которой он появлялся; резонансом с аллюзиями на булгаковский роман, в котором те же концепции, как принято считать, тоже нашли себе применение.
Но если это так - то и теперь, значит, новое появление ЭТОГО ЖЕ МОТИВА - должно свидетельствовать О ТОМ ЖЕ? А в чем же, спрашивается, эта специфическая (для данного, конечно, литературного произведения) соотнесенность мотива сна с фигурой - именно Флоренского проявляется... в данном случае? Где она теперь, эта "фигура" - которая могла бы вновь мотивировать его появление?!
И - как во сне, спросонья: рука искала необходимый, нужный ей предмет и - не находила его! Не было этой соотнесенности на этот раз (долгое время казалось мне) - и все тут; а значит - ставится под сомнение вся моя реконструкция системы, системности предвосхищающих литературных аллюзий в этом произведении!
И вот тогда-то, когда читательское внимание до предела обострилось такой насущной - а главное, личной, непосредственно затрагивающей исследовательскую честь данного читательского субъекта! - нуждой, я и - заметил ВПЕРВЫЕ так долго и упорно - НЕ замечаемое мной при многократном обращении к тексту этого фрагмента, главы: а вот именно - присутствие в нем этих двух, последовательно, чуть ли не в соседних абзацах повторяющихся - фразеологизмов.* * *
Это - во-первых. А во-вторых, при ОДНОВРЕМЕННОМ взгляде на две эти языковые единицы, обладающие одинаковым, то есть этим самым, фразеологическим, статусом; при сравнении их между собой - внезапно выяснилось именно то, что ранее - просто-напросто НЕ ОСОЗНАВАЛОСЬ; ускользало от сознания, как бы ВЫЧЕРКИВАЛОСЬ из него в процессе чтения - и что стало настоящим ОТКРЫТИЕМ.
Только тогда мной и было осознано, что оба этих фразеологических оборота-то - относятся к одному и тому же евангельскому сюжету; к одному и тому же евангельскому персонажу! А именно - к событию Крещения Господа нашего Иисуса Христа; к фигуре совершившего это крещение Иоанна и к предшествующей этому событию его проповеди, проповедничеству в пустыне.
И уже само по себе присутствие этих фразеологических единиц - появление их СРАЗУ ЖЕ после появления в тексте главы мотива "сна" (они относятся к маневрам Пронского, пытающегося пробудить своего друга от этого любовного "сна") - сообщило этому мотиву характерный для них оттенок; придало ему, открыло в нем - то самое метафизически-религиозное измерение, которое он получает в концепции Флоренского.
А тем самым - и связало этот мотив, в этом именно фрагменте текста, в этом конкретно-единичном повествовательном построении, с фигурой Флоренского; обеспечило условия для ее, этой фигуры, желанного, до крайности необходимого и - как оказалось... пред-ска-зан-но-го всем ходом предшествующих наших исследовательских построений появления!
Стало ясно, что, так же как и на протяжении всего остального текста этого произведения, этот мотив в этой главе - имеет такое же КОСМИЧЕСКОЕ значение, какое придается ему в концепции Флоренского: где он встает в один ряд с художественной метафизикой Данте и естественнонаучной космологией Эйнштейна.* * *
И как только условия эти было получены, внимание мое привлек... казалось бы, наизусть знакомый ТЕКСТ эпиграфа к этой главе, передающий суть описываемой в ней ситуации и указывающий на ее источник - пушкинский роман в стихах "Евгений Онегин":
"Ах, слушай Ленской, да не льзяль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей и пера,
И слез и рифм et cetera?
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сей час.
Оне с охотой примут нас.
Поедем. -
Поскакали други.
Явились;.....
Мы приводим пушкинский текст в том иронически-снижающем написании, в котором он дается в тексте книги 1833 года. В частности, своенравное написание наречия с частицей: "льзяль". Оно, возможно, должно напомнить о поэме А.Мицкевича с созвучным, сходным по своему внешнему виду получившемуся слову названием "Дзяды" (то есть по-русски: "Деды").
О той самой поэме, которая в самый ближайший момент времени станет непосредственным источником поэмы Пушкина "Медный всадник" и будет упомянута в ней. Герой соответствующих фрагментов поэмы Олешкевич - алхимик; человек, имеющий дело с таинственными космическими силами, входящий в контакт с ними.
Но главное - это то, что теперь, на фоне той художественно-символической концепции, которая обнаружилась в тексте главы, получившей этот эпиграф, - в этих хрестоматийно знакомых строках начинает совершенно ПО-НОВОМУ звучать одна строка.
А именно: "ОНЕ С ОХОТОЙ ПРИМУТ НАС".* * *
Перечитав этот эпиграф, возвратившись - невольно! - к нему после сделанных мной наблюдений об отношении к повести 1833 года рассуждений П.А.Флоренского о космологии Птолемея и Эйнштейна, я с огромным изумлением обнаружил, что строка-то эта, сочиненная году в 1825-м ПУШКИНЫМ, - является не чем иным, как отзвуком, отражением, реминисценцией строки - из текста песни из всем нам известного кинофильма О КОСМИЧЕСКИХ ПУТЕШЕСТВИЯХ; о контакте... с инопланетянами!
Из знаменитой когда-то, что называется "культовой", дилогии кинорежиссера Ричарда Викторова "Москва - Кассиопея" и "Отроки во Вселенной":
...Я возьму этот большой мир,
Каждый день и каждый его час.
Если что-то я забуду,
ВРЯД ЛИ ЗВЕЗДЫ ПРИМУТ НАС.
Текст пушкинской строки - как бы входит в контакт с этим утверждением; одновременно - и опровергает его, и подтверждает, соглашается с ним!
Автор же этих стихов, на которые написана песня к кинофильму (как выяснилось впоследствии из специально наведенной по этому поводу справки), - Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ: поэт, чья фамилия - образована от названия еще одного церковного праздника! Ну, а дальше - было осознано то, о чем сказано с самого начала: внешнее сходство присутствующего, прямо упоминаемого в этой главе, репрезентированного порожденными им фразеологическими выражениями евангельского сюжета - с сюжетом романа "Мастер и Маргарита".
Таким образом, текст эпиграфа, взятого из "бытового", как принято это считать, романа, - говорит о том же, о чем и текст следующей за ним главы, с присутствующими в нем опосредованными реминисценциями будущих творений Флоренского и Булгакова: О ЗВЕЗДАХ.
И тогда стало ясно, что построение, включающее это упоминание, - является не чем иным, как оригинальным, творческим воспроизведением, повторением той же самой мотивной конструкции (роман Булгакова + концепция Флоренского), которую мы нашли и проанализировали в тексте предыдущей главы повести.
|